Заглядываю в окно. Ничего не разглядеть — слишком темно внутри. После недолгих колебаний стучусь в заднюю дверь. Вот что я скажу, что сделаю, если Док откроет? Жду в бездействии. Снова стучусь. Никто не открывает. Наконец отодвигаю фанерку и делаю шаг внутрь. * * * К вони, обычной для таких домов, примешивается дух зимней промозглости. Кажется, в доме холоднее, чем на улице. Неудивительно: в эти заколочос ни один солнечный луч не проникает. В холле — будто в морозильнике. Делаю пару шагов, жду, пока глаза привыкнут к темноте. Пол предостерегающе скрипит; пожалуй, есть и прогнившие доски; не хватало наступить на такую, попасть в капкан… Жаль, что я без форменного пояса. Достала бы фонарик. Придется заменить его мобильником. Луч от горящего экранчика шарит по углам. Что я ищу? Что готова увидеть? Людей; человеческие тела, мертвые ли, живые ли. Их нет. Есть матрацы, есть тряпье, есть всякий хлам. Похоже, этот заколочос необитаем. А ведь Трумен говорил, что Док бегал на второй этаж. Значит, должна быть лестница. Я ее не вижу. Дюйм за дюймом продвигаюсь к парадному входу. Мобильник высвечивает парадную дверь, невысокий порог, спускающийся в холл. Лестница должна быть с другой стороны. Глаза наконец адаптировались к темноте. Я ступаю гораздо увереннее. Вдруг соображаю: Док может вернуться с минуты на минуту. Скорее прочесать второй этаж — и прочь отсюда. Взбегаю по лестнице, перепрыгиваю разом по несколько гнилых ступеней, левой рукой держусь за облезлые перила. Буквально напарываюсь на взгляд огромных глаз. Роняю телефон и тут же понимаю: лицо — мое собственное. Отражение в зеркале. Вся дрожа, поднимаю телефон и одну за другой принимаюсь отворять двери. Сколько раз я так делала, когда искала сестру по притонам! Ловлю себя на том, что принюхиваюсь: не пахнет ли распадом человеческого тела? Раз учуяв этот запах, вряд ли когда его забудешь. Зловоние, которым пропитан заколочос, слито из множества омерзительных оттенков — но, слава богу, среди них нет самого страшного, самого тошнотворного. В коридор выходит пять дверей. Ванная комната — на месте ванны с унитазом две дыры в полу; кладовка; три спальни. В первой спальне — старый диван и стопка журналов. На полу валяются использованные презервативы. Во второй спальне — ни кровати, ни дивана. В угол брошен голый матрац, а у стены — грифельная доска. Уверенной, хоть и явно детской рукой, на доске запечатлен пейзаж. Окна в этой комнате не забиты, и дневного света достаточно, чтобы рассмотреть стилизованное небо, взрезанное линией высоток с бесчисленными окнами, — их юный художник обозначил рядами жирных точек. Когда сделан рисунок? Прежде чем жильцы оставили дом — или сравнительно недавно? В деревянном желобке лежат три кусочка мела. Не могу удержаться — в правом углу пейзажа оставляю крохотную меловую метку. Сто лет не царапала на доске. Хочу вернуть мелок на место — и тут слышатся шаги. Вздрагиваю. Как в замедленном кино, мелок описывает дугу и с характерным стуком падает. — Эй! Кто там еще? Голос принадлежит мужчине. Кошусь на окно. Чем грозит прыжок со второго этажа? Какими конкретно травмами? Но прежде чем я успеваю решиться, тяжелые шаги раздаются на лестнице. Замираю от страха. Господи, ну почему я не взяла оружие? Если нет оружия, лучше сразу это показать. Выставляю вперед руки. Откашливаюсь. Человек медлит на лестничной площадке. Войдя, я закрыла за собой дверь, но задвижкой не воспользовалась. Сердце бьется где-то в горле. Того и гляди, выскочит через рот. От удара ногой дверь с грохотом распахивается. Не сразу узнаю вошедшего. Явно его били. Правый глаз заплыл, не открывается. Фингал отливает всеми оттенками синего и зеленого. Нос переломан. Ухо и верхняя губа распухли. Но стрижка все та же. И оранжевая куртка. — Док? — выдыхаю я. Теперь меня трясет так, что коленки стучат одна о другую. Мне стыдно этой дрожи. Хочется объясниться: от холода трясусь. Адская холодрыга нынче. — Какого черта ты здесь делаешь? — цедит Док. — Тебя ищу. Приходится импровизировать. Док делает шаг в мою сторону. — Как ты меня вычислила? — Поспрашивала людей. Ты — фигура заметная. Он усмехается. Вроде даже с горечью. Хватается за бок. Наверное, у него ребра сломаны. — Что у тебя в руке? Как ответить? Есть шанс убедить Дока, что я вооружена. Совсем крошечный шанс — но он мог бы гарантировать мне безопасное отступление. А если Док не купится? Я буду выглядеть идиоткой. — Ничего, — отвечаю я. — Руки подними. Повинуюсь. Док подходит ко мне, задирает рубашку. Оттягивает пояс штанов. Охлопывает меня всю. Стою совершенно беспомощная. — Надо бы тебя кончить, — еле слышно произносит Док. — Что? — Говорю, кончить бы тебя за то, что твоя родня со мной сделала. Каменею от ужаса. — А что она сделала? — «А что она сделала»! — передразнивает Док. — Кейси знаешь, как про тебя говорила? Этак с придыханием: Мики у нас УМНАЯ! Злилась на тебя — но должное отдавала. Кейси послушать, так ты — минимум Альфред Эйнштейн. Смотрю в пол. Молчу. Все силы уходят на то, чтобы не выпалить: «Альберт, а не Альфред!» — Так вот, я тебе не верю, — продолжает Док. — Ты умная — значит, сечешь. Насчет родни. Не поднимаю глаз. Только бы не разозлить его. В Академии учили языку тела; очень, очень полезные навыки. Док указывает на свое лицо. — Видишь? Нет, ты погляди, погляди. Такой толпой на одного — это как? Встретишь Бобби О’Брайена — скажи, чтобы не зевал. Уж я его подкараулю. Значит, Бобби. Недаром же он ухмылялся тогда, у Эшли в гостях, стоило мне помянуть Дока. — Если это сделал мой кузен, мне за него стыдно, — мямлю я. — Но я сама с ним очень редко вижусь. Мы не друзья. Док только скалится. — Ну да, рассказывай! — Я почти не общаюсь с Бобби, — продолжаю я. — Если он тебя избил — значит, по собственной инициативе. Я тут ни при чем. Док задумывается. Переминается с ноги на ногу. Чешет затылок. — Странно: почему-то я тебе верю. Не должен бы — а верю, — наконец выдает он. — Вот и хорошо. Чуть приподнимаю голову. Взглядываю на Дока. Снова отвожу глаза. — Дела! — тянет Док, явно удивленный. — Все-таки передай Бобби, чтоб на район не совался. Здесь у меня полно приятелей. — При случае передам. Он снова усмехается. Кривится от боли.