Вопросов мне не задавали. Даже Трумен, с которым я на тот момент работала уже пять лет, — и тот сказал лишь: «Поздравляю». Правда, еще подарок притащил — целую сумку детских одежек и книг, выбранных с трогательной тщательностью. Наверняка кучу времени потратил. Я ответила почтовой открыткой со словом «Спасибо». * * * Когда речь идет об отпуске по уходу за ребенком, патрульно-постовая служба особо не расщедрится. Пособие, во всяком случае, платить не будут. Правда, за новоиспеченным родителем шесть месяцев сохраняется рабочее место — а это лучше, чем ничего. Мне удалось кое-что скопить, и я прикинула: дома посижу три месяца и одну неделю. А потом придется отдать Томаса в ясли. Первые месяцы были тяжелейшими в моей жизни. Никому не пожелаю круглосуточного ухода за младенцем, тем более — за младенцем, который появился от матери, употреблявшей все без разбору, как моя сестра. Но именно этот крест я себе и выбрала. Никакой поддержки, никакой помощи — ни физической, ни моральной, ни финансовой. Всё — сама. В отделении интенсивной терапии Томас находился на морфине. Забирала я его заодно с рецептом на фенобарбитал. Ни морфин, ни фенобарбитал не избавляли от мук абстинентного синдрома. Ребенок, крошечный, жалкий, содрогался всем тельцем, а то и бился в конвульсиях. Под моей ладонью грудная клетка вздымалась и опадала в бешеном ритме, и каждый выкрик казался предсмертным. После кормления Томаса неизменно рвало, так что каждая унция усвоенной пищи считалась победой. Бывало, Томас плакал целые часы напролет; в такое время не действовали ни укачивания, ни лекарства. Но я не сдалась, не отказалась от опеки. Наоборот: в краткие моменты спокойствия, которые возникали, будто оазисы на нестерпимо тяжком пути именно тогда, когда казалось: всё, больше не могу, — в эти моменты я полюбила Томаса. Пережив очередной приступ боли, мой мальчик медленно поднимал веки и с изумлением вбирал все доступное взору. Я хвалила его за каждый шажок к здоровью, потом — за младенческое гуление, позднее — за более четкие слоги. Одними лишь словами ни за что не опишешь всю глубину нежности, которая рождается, стоит взять дитя на руки. Эта мордашка, податливая, как воск; эта кожица (от контакта с ней смягчается собственная шкура, какой бы задубелой ни была); эти ручонки, тянущиеся к маминому лицу, говорящие: я — твой, твой… Хлопки маленьких ладошек по щекам — словно бабочка крылом задела… Сильнейшее в жизни потрясение я испытала тоже благодаря Томасу. Был полдень, я кормила сына, сидя на кровати. Смотрела на его темечко, где только начал пробиваться цыплячий пух; отмечала с удовлетворением, что на запястьях и локотках наконец-то появились пресловутые младенческие складочки — то есть мой мальчик явно идет на поправку. И вдруг меня постиг когнитивный диссонанс. Стыдно в этом признаться — я разревелась. Потому что впервые поняла: моя мама тоже вот так же качала меня, а потом и Кейси, тоже смотрела на наши складочки и завитки на темечках — а все-таки бросила нас. Неважно, что не по злому умыслу, а посредством поступков, по причине беспечности, безответственности — и безрассудства, с каким она жаждала словить кайф. Она нас бросила, и точка. Тогда-то я и дала себе клятву — ту, что стала моим основным жизненным принципом: я уберегу сына от участи, которая постигла меня и Кейси. * * * От абстинентного синдрома Томас мучился почти весь первый год жизни. Во мне рос гнев на сестру. «Как она могла? — клокотало у меня в горле. — Как она могла обречь на такое собственное дитя? Как они все это делают?!» День и ночь сливались, менялись местами. Выныривая иногда в реальность, я тщетно силилась вспомнить, когда последний раз ела, когда принимала душ. Бабушка единственная, кроме Саймона, была посвящена во все подробности нашего сговора. Поначалу вроде согласная помочь, она стала появляться в моем доме все реже. Один раз, в ответ на жалобу, смерила меня взглядом и процедила: «А теперь вообрази, что их у тебя двое». Больше я не жаловалась. * * * За эти первые месяцы я решила: не допущу, чтобы начало жизни Томаса затормозило его на пути к успеху. Не позволю ему использовать младенческий абстинентный синдром как костыль. И самый верный способ тут — просто не рассказывать сыну о его же страданиях или, по крайней мере, подождать, пока он окрепнет разумом и психикой. Именно поэтому Томас и по сей день уверен: я — его родная мать. * * * Я думала, Кейси, вернувшись на улицу, забудет о сыне. Конечно, рассуждала я, она какое-то время покуксится; но ведь ежедневная добыча дозы и процесс приема требуют усилий, а дурман забвения густ и вязок; иными словами, ей будет не до Томаса. Я ошиблась. Не раз и не два, приблизившись к окну спальни на втором этаже, я замечала Кейси. Моя сестра сидела на крыльце дома напротив либо на бровке тротуара — ноги вытянуты вперед, взгляд шарит по фасаду, по окнам, в лице надежда — вдруг удастся разглядеть какой-то признак, намек, что там, за этими стенами, — ее сын. То есть МОЙ сын. Пару раз Кейси отваживалась даже позвонить в дверь. Я не открыла ей. Наоборот — увидев сестру на улице, занавешивала окна и давала Томасу молоко из бутылочки, чтобы, не дай бог, он не выдал себя плачем. С Томасом на руках я держалась на максимальном расстоянии от двери, слушала, как ломится в мой дом, как воет по ребенку Кейси. Однажды — худшее для Томаса было уже позади — я пошла в супермаркет, устроив сына в сумке-кенгуру. Как всегда, предварительно выглянула в окно — нет ли Кейси. Однако она поджидала, как оказалось, ярдах в десяти от двери. Позади меня вдруг раздались торопливые шаги. Я инстинктивно прикрыла ладонью младенческую головку, обернулась. Сестра стояла передо мной — с диким взглядом воспаленных глаз, нечесаная, немытая — привидение, а не женщина. — Пожалуйста, Мик! Покажи мне его. Я только погляжу, что он в порядке, — и отстану. Честно. Не знаю, что на меня нашло. Надо было отказать. Но я, после некоторых колебаний, повернулась к сестре так, чтобы она увидела крохотное личико. Томас спал, устроив головку прямо у меня на солнечном сплетении. Чудесный, самый красивый в мире мальчик. Кейси неуверенно улыбнулась. И заплакала, утирая нос тыльной стороной руки, отчего стала еще ужаснее, еще отвратительнее. Из-за угла вышла соседка, вытаращилась на нас, попыталась поймать мой взгляд, убедиться, что я в порядке. Ясно: сочла Кейси настырной попрошайкой, если не кем похуже. Я отвела глаза. Костлявая грязная рука робко протянулась к моему сыну, хотела лечь ему на лобик — благословить, что ли? Я отпрянула. — Пожалуйста, — всхлипнула Кейси. Это было последнее слово. В течение следующих пяти лет мы разговаривали только в рамках протокола, в формате «патрульный — задержанный». Я качнула головой и пошла прочь. Кейси осталась стоять — неподвижная, вызывающая одновременно жалость и брезгливость, совсем как заброшенное жилище. * * * До сих пор Кейси приходит ко мне в ночных кошмарах, чтобы предъявить права на Томаса. Она неизменно здорова, чиста, опрятна, упитанна и позитивна, совсем как в раннем детстве. Она очень хороша собой, и Томас бежит к ней сквозь толпу (потому что снится мне всегда людное место — супермаркет, школа, реже — церковь) и лепечет: «Я по тебе скучал», или «Я тебя заждался», или произносит одно-единственное слово — «мама». Вот так просто заявляет на нее свои права. Констатирует факт. Называет маму — мамой. Сейчас — Твой малыш, — говорит Ба. В голосе — тень упрека. — Один у тебя уже есть, — продолжает она. — Незачем второго на шею вешать. — Замолчи. Томас с шумом выдыхает — никогда не слышал он от меня таких резких слов. Озираюсь. Неужели в этом доме я провела двадцать два года? Кажется, более неподходящего для детей места и не сыщешь. Холодно, мрачно, скудно. Каждая клетка моего организма вопит: скорее отсюда! Скорее! Прочь! И Томаса, Томаса забирай! Не возвращайся в эти стены, к этой старухе! Никогда! Прикасаюсь к его плечу — мол, нам пора. Томас тянется к дареному водяному пистолету, и я почти готова крикнуть: «Не бери!» Передумываю в последнюю секунду. Идем с ним к дверям. В висках стучит: «Жизнь — штука жестокая. Жизнь — штука жестокая». Фраза была саундтреком к моему — нашему с Кейси — детству. Внезапно осознаю: весь последний год, объясняя Томасу причины проблем, что на него свалились, я использую именно эту фразу. — Забудь про нее! — кричит нам вслед Ба. — Не лезь не в свое дело, не то хлопот не оберешься. * * * Некоторое время просто сидим с Томасом в машине. Сын подавлен, личико вытянулось от тревоги. Он достаточно взрослый, чтобы чуять: происходят странные вещи. Держу открытку «С днем рождения» — одну из многих, присланных отцом. Потихоньку прихватила ее из общей кипы бумаг. Открытка на имя Кейси. В верхнем левом углу написан адрес: «Уилмингтон, Делавэр».