* * * Нужно с кем-то оставить Томаса. Совсем ненадолго. И самым надежным человеком сейчас представляется миссис Мейхон. Из машины звоню ей на стационарный телефон; молюсь, чтобы она была дома, а не у сестры в гостях. Миссис Мейхон почти сразу берет трубку. Можно подумать, на телефоне сидела. — Здрасьте. Это Мики. Прошу о помощи, обещаю все объяснить вечером. — Конечно, Мики, привозите Томаса, — говорит миссис Мейхон. — Вернетесь — постучитесь ко мне. Спиной чувствую, как насупился Томас. Оглядываюсь. Не просто насупился — готов разреветься. — Ты что, Томас? Что случилось? — Опять ты меня бросаешь! — Совсем ненадолго. Потерпи. Всматриваюсь в его личико. Томас кажется маленьким старичком. Слишком много он пережил за последнее время. — Но сегодня ведь Рождество, мама. Я думал, мы вместе поиграем в новые игрушки… — Миссис Мейхон с тобой поиграет. — Не хочу ее. Хочу, чтобы ты не уезжала. Тянусь к нему, сжимаю ладонью новую кроссовку. От этого включается подсветка. Томас кривится личиком — явно хочет скрыть улыбку. — Томас, обещаю: завтра мы весь день проведем вместе. И послезавтра. И потом. Но сегодня, пожалуйста, побудь с миссис Мейхон. Знаю, зима выдалась трудная. Но скоро — слышишь, скоро! — всё наладится. Томас прячет глаза. — Угадай, что мы сделаем! Мы с тобой поедем в гости к Лиле! Ее мама нас пригласила. Томас наконец-то улыбается в открытую. Утирает слезы. — Тогда ладно, мама. — Представь, как это будет здорово! Он кивает. Он так просто с надеждой не расстанется. * * * Я дольше не знала отца, чем знала. Звучит странно, но это так. Мне было десять, Кейси — восемь, когда отец исчез из нашей жизни. Оставив Томаса с миссис Мейхон, задаю навигационной системе адрес с открытки. Сама открытка отправлена десять лет назад. С тех пор отец мог переехать. Но других зацепок у меня нет. Шарю в памяти, восстанавливаю образ отца — того, молодого. Он был высокий, худощавый. Говорил грудным тягучим голосом, носил мешковатые джинсы, свитер с фото Аллена Айверсона[26] и бейсболку задом наперед. Ему и тридцати не исполнилось — он был моложе, чем я сейчас. Я ненавидела его всю сознательную жизнь. Потому что безгранично любила маму; потому что Ба всегда утверждала: в маминой смерти повинен мой отец. Я не висла у него на шее. Не делилась с ним детскими секретами. Кейси — висла и делилась. Не верила дурному об отце, затыкала уши, когда кто-нибудь — и я в том числе — его хаял. Если отец, пообещав прийти, не появлялся, Кейси воспринимала это как трагедию. Когда он держал слово — ходила за ним по пятам, задыхающейся от волнения скороговоркой рассказывала о своем, жаждала внимания. Я вела себя сдержанно; я просто наблюдала. Помню, как мы пообщались в последний раз. Отец повел нас в зоопарк. Прежде мы в зоопарке не были, очень ждали этого события. Точнее, Кейси ждала. За несколько недель покой потеряла. Я ей говорила: не раскатывай губу. В назначенный день отец, как ни странно, появился, но при нем был пейджер, и на этот пейджер поминутно поступали сообщения, которые явно его нервировали. Мы проскочили вольер с жирафами, мельком взглянули на горилл, и отец выдал, что ему пора. — Но мы же только пришли! — вспылила Кейси. — Мы даже черепах не видели! Отец смутился. Зачем Кейси сдались именно черепахи, я отлично знала. Соседский мальчик, Джимми Донахи, дразнил мою сестру — мол, такая большая, а черепах не видала! Ему доставляло удовольствие, что Кейси вспыхивает и бросается на него с кулаками. С чего у них там началось, не помню, но сестре непременно нужно было увидеть черепаху. — Кейси, да я даже не в курсах, есть у них тут черепахи или нету! — Отец досадливо поморщился. — Должны быть! — воскликнула Кейси. — Должны! Он огляделся. — Ну и где они? На указателе не написано. Всё, нам пора на выход. Пейджер у него буквально надрывался. Домой мы ехали в молчании. Я пустила Кейси на переднее сиденье. Ба открыла дверь, поджала губы, всем своим видом говоря: «Что и требовалось доказать». — Быстро же вы справились, — бросила она, вроде даже довольная. * * * Через неделю нам доставили посылку — две мягкие игрушки. Черепаха для Кейси, горилла для меня. Гориллу я почти сразу потеряла. А Кейси носилась со своей черепахой, даже в школу ее таскала. Может, черепаха и до сих пор у нее цела. С того дня об отце я не слышала. Ба вела себя так, будто и ей неизвестно, куда он пропал. Регулярно повторяла: она бы, дескать, в суд подала на алименты, да ни времени, ни денег нету. «Кручусь, — говорила Ба, — как белка в колесе, чтоб дом удержать; а с этого подзаборника что возьмешь? И судиться не стоит ради его грошей». Чуть повзрослев, мы сами избегали заговаривать об отце. Знали: если уж Ба заведется, ее не остановишь. Правда, до нас доходили слухи — соседи и родственники старались. Отец-де осел в Уилмингтоне, забрюхатил очередную. Нет, сразу двух. У него уже шестеро спиногрызов. Посадили его. И наконец: помер он. Я бросилась «гуглить» коренного филадельфийца Дэниела Фитцпатрика. Действительно, обнаружила сообщение о смерти. Год рождения совпадал, а дату рождения я никогда и не знала. Спрашивать Ба сочла рискованным. Тем более что и ей эта дата могла быть неизвестна. Словом, я решила для себя: мой отец мертв. От Кейси я это скрыла. Честно пыталась сообщить, и не один раз, но мне не хватало духу. Насколько я понимала, отец в жизни Кейси был этаким маячком — одним из очень немногих. Светил во тьме, пусть и слабо; внушал надежду. Иными словами, держал Кейси на плаву. Узнает сестра о его смерти — к чему ей тогда стремиться, ради кого стараться? Короче, не могла я этот маяк погасить. * * * Навигационная система приводит меня к двухквартирному дому напротив кладбища Ривервью. Дом в неплохом состоянии, опрятный. Оба входа украшены рождественской символикой. На правой половине, где, судя по всему, и живет отец, замечаю в окне, на подоконнике, электрические светильнички в виде свечей, а на крыльце — пластиковую елочку. Уже семь вечера; кажется, что тьма длится многие часы. Паркуюсь в пятидесяти футах от дома. Едва гаснут фары, дорога тонет во мраке. Фонари на улице отсутствуют, свет поступает только из окон домов, да еще — совсем слабый — от рождественских гирлянд. Некоторое время сижу в темной машине. Оглядываюсь на дом. Отворачиваюсь. Вот может здесь жить мой отец — или не может? Ривер-драйв, 1025В — этот адрес ну никак не соотносится с великовозрастным разгильдяем из моих воспоминаний. Наконец, минут через пять, вылезаю из машины. Осторожно, почти неслышно закрываю дверцу. Пробираюсь по наледи, оскальзываюсь — и в это мгновение особенно остро чувствую тьму и близость кладбища. Поневоле ускоряю шаг. У крыльца четыре ступени. Звоню в дверной звонок, пячусь. Сколько раз я вот так стояла у чужих дверей, за которыми меня совершенно не ждали… По привычке держу руки по швам, раскрытыми ладонями к тому, кто выйдет на звонок. В окне справа некое шевеление. Приподнимается и снова падает занавеска. Секундой позже дверь открывает девочка-подросток. Тощенькая кудрявая брюнетка в очках. Первое впечатление о ней — этакий книжный червячок, паникующий перед чужими. Девочка оглядывает меня с ног до головы. Молчит. Ждет, чтобы я первая заговорила. — Привет. Извини за вторжение. Я только хотела узнать — Дэниел Фитцпатрик здесь живет? Девочка хмурится. Колеблется. По лицу видно — напряглась.