— Хорошо, что быстро перезвонили, Мики. Вы где? — Дома. — А ваш сын где? Открываю рот — но вместо ответа сама задаю вопрос: — При чем тут мой сын? — Хочу убедиться, что вы оба в безопасности. — Он дома. Спит уже. Произношу эти слова — и сама сомневаюсь. А дома ли Томас? Надо убедиться лично. На цыпочках крадусь к детской, заглядываю. Да, мой сын спит. По обыкновению, устроил посреди кровати что-то вроде гнезда. Свернулся клубком, вцепился в одеяло. Сонное личико напряжено. Бесшумно закрываю дверь. — Послушайте, Мики, — говорит Ди Паоло. — Сейчас я вышлю к вам нашего человека. Он из Девятого отдела Полицейского департамента Филадельфии; новичок. Подежурит в машине под вашими окнами. Не удивляйтесь, когда утром его увидите. — Да что происходит? Детектив молчит. В его молчание врывается вой сирены. Ди Паоло откашливается, еще и еще раз. — Что происходит, Майк? — Это простая предосторожность, Мики. Возможно, даже ничем не обоснованная. Дело в том, что… Помните, в баре вы упомянули женщину, которая предъявила обвинение полицейскому? — Конечно. Пола Мулрони ее зовут. — Звали, Мики. Она мертва. * * * Решаем так: миссис Мейхон остается на ночь, спит в моей постели. Я ложусь на диване в гостиной, поближе к двери. Вторженцу, если таковой появится, придется иметь дело со мной. Вместе безопаснее. Объясняю миссис Мейхон: мои коллеги тревожатся обо мне как о важном свидетеле, потому и охрану прислали. — Они перестраховываются, миссис Мейхон. Просто перестраховываются. Посмотрите — разве по мне видно, что дело серьезное? Впрочем, я лишь храбрюсь, и миссис Мейхон, которая сама храбрится, это отлично понимает. Пока она в ванной, прокрадываюсь к шкафу, беру пистолет. Уснуть не грозит. Вот зачем ко мне охрану приставили из городского полицейского департамента? Ведь Пола Мулрони обвиняла именно их сотрудника, а Ди Паоло, похоже, считает, что ей просто заткнули рот. Лучше бы приехал кто-нибудь из полиции штата — мне с чужими спокойнее было бы, чем со своими. И ведь недаром Ди Паоло сделал упор на то, что дежурить будет, во-первых, новобранец, а во-вторых, все-таки из другого района. То есть человек, едва ли имеющий знакомых в нашем, Двадцать четвертом отделе. До четырех утра отслеживаю секундную стрелку стенных часов, смутно различимую в свете уличного фонаря. Свет располосован, разложен решетчатыми жалюзи. Хорошо бы лечь с Томасом; чувствовать, что он под моей защитой; знать: пока я рядом, ему ничего не грозит. Я и легла бы, да боюсь, разбужу его. Постепенно мои мысли принимают другой оборот. Пола Мулрони. Ее больше нет. Непоправимость случившегося; та, восемнадцатилетняя Пола, острая на язык, заводная, смешливая, какой она мне до сих пор виделась. Пола, что горой стояла за Кейси, так же как Кейси горой стояла за меня. Мне казалось, Пола и на улице опекает мою сестру, да и всех кенсингтонских отверженных женщин, и было в этом пусть слабое, но утешение. А теперь она мертва. Вслед за жалостью к этой безвременно оборвавшейся жизни приходит последнее чувство — чувство вины. И оно всего ужаснее. Похоже, офицер, о котором сообщила мне Пола, — действительно из Полицейского департамента Филадельфии; я первой назвала имя Полы сержанту Эйхерну, затем озвучила его Денизе Чемберс, наконец — Ди Паоло. И что из этого вытекает? Правильно: Пола погибла по моей вине. Я навела на нее убийцу. Зажмуриваюсь. Стискиваю голову ладонями. «Она просила не называть имени», — сказала я Эйхерну. «Имя останется между нами», — пообещал тот. * * * В утренних новостях имя Полы Мулрони всё еще не названо. И скрывает его, понятно, Полицейский департамент Филадельфии. Ищу Полу в Интернете. Почти сразу выскакивает страничка «Фейсбука», созданная подругами в ее память. Оказывается, будет заупокойная месса. В церкви Святого Спасителя, в четверг. Фото на страничке отсутствуют. Догадываюсь, почему. От догадки становится тошно. А на мессу пойду. Обязательно. * * * Весь день жду подробностей насчет обстоятельств смерти. Я бы включила телевизор — может, скажут, что кто-то арестован, — да не хочу пугать Томаса. Ловлю новости по радио. В наушниках, чтобы Томас не услышал случайно. Прибираю, закладываю стирку в машинку — наушники на мне. Сын смотрит рождественскую программу, но то и дело спрашивает: — Мама, что ты слушаешь? Отвечаю честно: — Новости. Полицейский автомобиль с подъездной дорожки убрался, зато мимо дома раскатывает на минимальной скорости другой. Я не в своей тарелке: то вид этого автомобиля внушает мне что-то вроде спокойствия, то кажется угрозой, дурным предзнаменованием. От него, думаю я, опасность еще больше, чем от маньяка. Отслеживаю Томаса, чтобы не приблизился к окну, не заметил автомобиль с мигалкой. Но Томас — наблюдательный и чуткий; он знает — что-то неладно. Плеер у меня настроен на местную радиостанцию, где работает Лорен Спрайт. Вот кончилась развлекательная передача, и диктор называет ее имя. Вспоминаю случайную встречу с Лорен в кафе, ее приглашение. Вот это кстати. Позвоню-ка я Лорен. Может, она возьмет Томаса в четверг. Неделя между Рождеством и Новым годом нерабочая, садик Лилы закрыт, сама Лорен будет дома. А я бы спокойно пошла на заупокойную мессу. Скрывшись в ванной, наговариваю свой план на голосовую почту Лорен. Она перезванивает через минуту. — Мики, извините, у меня ваш номер не определился, поэтому я не ответила. Конечно, привозите Томаса. Я как раз думала, чем бы занять Лилу. Праздники какие-то затяжные выдались. — Лорен смеется, резко обрывает себя: — Примите мои соболезнования по поводу смерти подруги. — Спасибо. Вообще-то, она не была мне близкой подругой. Моя сестра с ней очень дружила. — Все равно. Вы ее хорошо знали. И потом, смерть в раннем возрасте — всегда трагедия. — Да, это верно. * * * Несмотря на то, что имя Полы Мулрони все-таки обнародовали, церковь во время заупокойной мессы полупустая. Прихожу за десять минут до начала. Прежде чем усесться в среднем ряду, по привычке преклоняю колени. Быть здесь у меня две причины. Во-первых, я должна почтить память погибшей. Не знаю насчет загробной жизни, зато уверена: в жизни земной надо делать что положено. Может, Полу и не потому убили, что я ее имя раскрыла, но я ее предала, с этим не поспоришь. И я здесь, в церкви Святого Спасителя, чтобы отдать Поле последний долг. Вторая причина — я рассчитываю узнать, подслушать что-нибудь важное о ней, об обстоятельствах ее гибели. С утра я надела все черное — и брюки, и блузку. Внезапно поняла: выгляжу, как Ба в униформе кейтеринговой компании. Сменила черную блузку на серую. Обошлась без косметики. Волосы собрала в самый непритязательный хвост. Все первые ряды заняты, все ряды за мной — пусты. Сидя посередине, я будто бы нахожусь на самой последней скамье. Почти все скорбящие знакомы мне либо по патрульной службе (мимо них я проезжаю каждый день), либо по школе. Все — в разных стадиях похмелья. Немногочисленные мужчины держатся кучкой. Один из них кашляет, будто лает; еще один клюет носом. Женщины — их дюжина, — поймав на себе мой взгляд, отворачиваются. Некоторых мне случалось арестовывать. Сюда нас водили детьми. К приходу Святого Спасителя была приписана и наша начальная школа. Здание церкви — старинное, массивное. В этих стенах безо всяких кондиционеров прохладно в летнюю жару, зимой же — чудовищно холодно, и сегодняшний день — не исключение. Воспоминаний у меня хватает. Здесь, с разницей в два года, я и Кейси получили первое причастие. Причем в одном и том же платье. До сих пор вижу Кейси, наряженную как невеста, степенно шествующую по нефу, старающуюся не сорваться на обычную свою припрыжку. Сегодня Кейси вполне, вполне может прийти. Уж конечно, она слышала о смерти Полы; возьмет и явится. Но Кейси пока не видно. То и дело оглядываюсь на дверь. Нет, снова не она. Ничего. Еще не поздно. Начинается заупокойная месса. Патер Стивен — он еще нашу маму отпевал — частит, читает без вдохновения, без должной скорби. Какая тут скорбь! За последние двадцать лет смерти настолько участились, что впору отбарабанить положенное. Заупокойная молитва стала рутиной, с каковым фактом патер Стивен давно свыкся. Мать Полы Мулрони, сидящая в первом ряду, по другую сторону нефа, видна мне в профиль. Она в джинсах и кроссовках. Дутую куртку не сняла, будто та служит дополнительным слоем защиты от ужаса произошедшего. Вся скукожилась, локти прижаты к бокам, ладони развернуты к церковному своду. Кажется, эта женщина баюкает скорбь, пытается вспомнить тяжесть теплого младенческого тельца, когда-то удерживаемого этими ладонями. Недоумевает, что сделала неправильно, как упустила дочь.