Образ этого самого «майора с багажником» олицетворял для Аллиных друзей всю советскую бытовую пошлость. Как назло, Герман Соловьев носил майорские погоны и ездил в голубом «москвиче»… А Соловьева скоро уволили из отряда космонавтов. Говорили, что из-за проблем с алкоголем. Кстати, когда автор встречался с Соловьевым в конце 1990-х, тот занимал должность заместителя Генерального директора Госконцерта. То есть оказался ближе к Пугачёвой, хотя бы формально. Очень много курил. Он умер в июне 2006 года. Пугачёва приехала на похороны на Ваганьковское кладбище. От фотографов не пряталась, но и комментариев не давала. …Часто геологи упрашивали московских гостей посидеть с ними вечером у костра и попеть. В этом им никто никогда не отказывал. За это нефтеискатели устраивали своим кумирам пикники прямо на берегу Оби. Ловили рыбу, тут же варили ее и раскладывали по жестяным мискам. Алла сидела в брезентовом плаще, накрывшись от комаров капюшоном, и с важным видом выдавала всю информацию о речной рыбе, что запомнилась ей из длинных отцовских рассказов на кухне. Иной раз геологи демонстрировали артистам собственные «представления». Например, однажды пригласили на «презентацию» новой скважины. Гости с восторгом и легким испугом наблюдали, как забил нефтяной фонтан. После этого геологи вручили Алле бутылку со свежей нефтью, и та, перепачкавшись, смеялась и кричала, что это месторождение непременно должны назвать ее именем. В принципе эта шутка вполне могла бы стать былью. Дело в том, что начальником геологоразведочного управления Тюменской области был Юрий Георгиевич Эрвье, седой великан с обветренным лицом цвета меди и сиплым голосом. По остроумному замечанию Вахнюка, «в нем до конца дней бурлили и никак не создавали однородной смеси две крови — французская и азербайджанская». Этот первооткрыватель тюменской нефти, лауреат всевозможных премий и просто легендарная в тех краях личность до смешного увлекся конопатой московской девчонкой. Причем, у 54-летнего Эрвье была дочь — практически ровесница Пугачёвой. Он старался побывать чуть ли не на всех ее скромных выступлениях. Для этого Эрвье просто садился в вертолет и приказывал лететь по реке, разыскивая суденышко «Юности». Накануне выходных теплоход со столичной бригадой нагонял быстроходный катер, на носу возвышался Юрий Георгиевич, который кричал уже издалека: «Как там Алка?». Затем его катер буксировался к теплоходу, и последующие два дня оба судна так и следовали неразлучной парой. «Алка, конечно, не отвечала ему взаимностью, — рассказывал журналист Максим Кусургашев. — Она иногда даже пряталась от Эрвье. Она была удивительно скромной, застенчивой девчонкой. Считала себя чуть ли не дурнушкой». Остальные члены бригады «Юности» слегка посмеивались над этой страстью, но при этом мысленно благодарили судьбу за то, что такой могущественный человек, чья власть была сильнее, чем у первого секретаря обкома, влюбился в их певицу. Благодаря Алле они теперь не знали отказа ни в чем. Никакого труда для них не составляло зафрахтовать теплоход, получить снаряжение, продукты, одежду — достаточно было одного слова Юрия Георгиевича. Вскоре бригаду «Юности» пригласили в Тюмень на открытие Дома нефтяников. Они приехали буквально на пару дней, выступили и заспешили обратно в Москву. В аэропорт их провожало чуть ли не все геологоразведочное управление во главе с Эрвье. В ожидании рейса расселись прямо на полу, кто-то достал из чехла гитару, и концерт продолжился. За песнями и шумными разговорами никто не расслышал объявления о посадке. Когда спохватились, самолет уже был в воздухе. Тогда Эрвье прямо от дежурного по аэропорту позвонил куда-то, потом вернулся и объявил, что билеты москвичам переоформили на рейс из Свердловска. Он тут же распорядился, чтобы гостей туда доставили на его «газике» — а расстояние это немалое. «Как ни спешили, приехали впритык, — вспоминал Вахнюк. — Вырулили прямиком на взлетную полосу, а наш "Ил" уже винты запускает. Я толкнул дверцу машины, выскочил. Сквозь смотровой фонарь просматривалось лицо пилота. Отчаянно жестикулируя, показываю четыре пальца — "вот, мол, нас сколько", провожу ладонью у горла — "позарез в Москву надо!". Пилот улыбается, тычет пальцем за спину — ничего, следующим полетите». Пришлось дожидаться следующего. Когда добрались, наконец, до Москвы, то узнали, что тот самолет, на который они опоздали в Свердловске, разбился. Диомид Костюрин, впечатленный этим событием, даже напишет стихотворение о разбившемся самолете. Из той первой поездки Алла привезла с собой белый полушубок. Геологи, насмотревшись на ее жалкое пальтишко, сделали ей такой подарок. «Ну, ты теперь просто барышня с Крестьянки», — смеялся Вахнюк. Алла, конечно, не стала рассказывать московским подружкам, что в Тюмени и Сургуте похожие шубки носит любая девчонка, пусть думают, что ей одной досталось. В этом их особенно и не пришлось уверять. Когда по заведенной традиции бригада «Юности» давала творческий отчет о своей романтической командировке в павильоне «Культура» на ВДНХ, на сцену вдруг поднялся Эрвье с букетом роз и вручил его Алле. Девчонки из училища, которых Алла сюда пригласила, потом два дня с ней не разговаривали, объясняя это тем, что Пугачёва зазналась. Отчасти они были правы: крепкие мужчины с таежным матерком ее интересовали намного больше, чем подружки с их парфюмерными московскими сплетнями. * * * После «освоения» тюменской нефти ребята с «Юности» уже не отпускали Аллу от себя. Скажем, специально для геологов кто-то написал песню: «А мы своей дружиной нашли большого джинна — не далеко, не близко, не за морем чужим, не далеко, не близко — он жил в земле сибирской, могучий старый джинн». Аллу тут же позвали ее исполнить. После каждого такого появления голоса Пугачёвой в эфире «Юности» главный редактор музыкального вещания Калугин негодовал: «Опять она? Почему вообще "Юность" так вольничает? Я же запретил пускать Пугачёву на радио!». Тогда все дружно принимались ему врать, что запись была сделана во время очередной творческой командировки, прямо у нефтяной скважины или еще где-то. «Надо же нам было как-то "прикармливать" молодую певицу, которая не знала, куда ткнуться, — улыбался Борис Вахнюк. — Поэтому мы ее пристраивали в какие-нибудь выездные бригады. Где-нибудь в Подмосковье концерт — ей дают номерок-другой. В колхоз поехала радиостанция — и ее с собой берут поработать и попеть. И вот там, в сельском клубике этом под мою гитару или под чей-то аккордеон на этой сцене, под зевки, покашливания, лузгание семечек она и пела». Одним из подшефных объектов «Юности» тогда был совхоз «Борец» в селе с причудливым названием Ассаурово, что в Дмитровском районе. Молодежь с радиостанции появлялась там ближе к осени копать картошку, заготовлять сено — словом, трудиться в полях (в последние годы за крепнущей ностальгией уже забылась эта «барщина» советских горожан, когда в грязных резиновых сапогах на нивах Родины топтались все — от младших школьников до профессоров). Максим Кусургашев оказался в Ассаурово кем-то вроде бригадира. Помимо Аллы под его руководством собирали урожай тот же Вахнюк и еще человек десять, включая кусургашевскую жену Аду Якушеву — ту самую, которая прославилась своей песней «Вечер бродит по лесным дорожкам», до сих пор культовой в интеллигентских кругах. Алла в мамином платочке вместе со всеми безропотно возила лопатой в земле, выворачивая клубни. Правда, ей всегда старались подыскать занятие полегче — все-таки ручки пианистки. Часа в четыре сельхозработы завершались, и притомившиеся москвичи, осматривая мозоли на ладонях, возвращались в старое школьное здание, где их поселили, выдав старые матрасы и шерстяные одеяла. * * * Однажды к ним заглянула бригадир и попросила вечером выступить в клубе перед деревенскими, пообещав в качестве гонорара бидон молока. Ада и Алла взяли свои гитары и побрели по пыльной дороге к клубу. «Пели мы от души, — вспоминала Якушева. — Где-то тарахтит трактор. Моя партнерша то и дело предлагает: "А что если эту песню?" — "Давай попробуем". Слушатели — в большинстве своем старушки — похоже тоже довольны: кивают нам головами, прихлопывают сухонькими ладошками. Отпустили нас, когда совсем уже стемнело». Вообще Ада, которая была на пятнадцать лет старше Аллы, над ней то и дело незлобиво подшучивала: «Ну что, Алка, устала? Это тебе не Шопена играть..». Алла смущенно отмахивалась. Но прозвище «барышня с Крестьянки» так за Пугачёвой и закрепилось, несмотря на то что после странствий по Тюменскому краю ей даже присвоили звание мастера спорта по туризму. Ближе к ночи разводили костер, пекли картошку, вынесенную с совхозного поля. Кто-то приносил дешевый портвейн, загодя приобретенный в сельпо. За неимением посуды пили его из керамических изоляторов с телеграфных столбов. Алла делала два-три глотка, морщилась. У Аллы и Вахнюка там обнаружилась неожиданная любовь к рисованию. Правда, весьма своеобразная: они не запечатлевали подмосковные рощи и закаты, а забавлялись шаржами. Изображали всех подряд, но с особым удовольствием друг друга: Алка в поле, Борька с гитарой, Алка на сцене, Борька с футбольным мячом. Крепкий бородач Вахнюк определенно нравился Пугачёвой. Боря превосходно играл в футбол, и Пугачёва, ранее совершенно безразличная к спорту, обязательно приходила смотреть, как он носится по полю с мячом. Она все время кричала, размахивая руками: «Борька, давай, давай! Забивай!». Чуть не посадила голос. Кстати, много позже Пугачёва, уже став звездой, поможет ему получить маленькую квартиру в Кузьминках, где он поселится с молодой женой. …Борис Вахнюк погиб в июне 2005 года. Погиб нелепо: его сбила машина прямо возле дома, когда он с двумя маленькими дочками шел вечером встречать жену. * * * Вся тюменская компания часто собиралась в Театре на Таганке — тогдашнем клубе либеральной интеллигенции, эдакой большой «московской кухне». Аллу, разумеется, звали с собой. Она ходила туда не столько ради смелых по тем временам бесед о политике и роли художника в жизни общества (не очень-то ее это занимало), сколько ради запаха кулис и вкуса богемы. Эти пьянки до рассвета, полуистеричные декламации стихов Маяковского и Пастернака и песни — в одиночку, хором, до крика. Таганка, все ночи полные огня… Обаятельный молодой бонвиван Боря Хмельницкий по просьбе Аллы давал ей контрамарки, и она пересмотрела весь модный репертуар театра, щурясь в последних рядах (очки были выброшены из жизни, как некогда коса-селедка). Так что на пирах духа она была завсегдатаем и по количеству художественных впечатлений вполне могла дать фору иному интеллигенту из НИИ. Вопрос: насколько это сформировало ее собственную артистическую натуру. Все-таки пока она больше доверялась тем, кто рядом, тем, кто уверенно говорил ей, как надо. Хотя само общение с живыми легендами вдохновляло. Главным героем тех шумных посиделок на Таганке часто становился Высоцкий. Друг другу их представил Герман Соловьев, тоже непременный участник этих собраний. Алла познакомилась с Высоцким не без внутреннего трепета: тот уже был известным артистом и, самое главное, хрипел по всей стране на магнитофонах. Как-то в июльскую жару небольшая компания в составе Высоцкого, Соловьева, Аллы и еще пары человек отправилась в Серебряный бор. «Помню, лежим мы, загораем, — вспоминал Соловьев. — И вдруг ребята со спасательной станции завели на весь пляж записи Володи. Мы все шутили, что надо ему сейчас встать и запеть в унисон с самим собой, чтобы все обалдели». Алла тогда часто говорила, что на самом деле мечтает не об эстраде, а о театре. — Из меня получится великолепная комедийная актриса! — уверяла она. Все смеялись. Алла упрашивала Высоцкого, чтобы тот помог ей подыскать хоть какую-нибудь — пусть самую скромную — роль в театре. Самое забавное, что тот отчасти поспособствовал воплощению ее мечты. Он договорился, что в одном из спектаклей Пугачёва поучаствует в качестве статистки. Вся «роль» Аллы заключалась в том, что в какой-то массовке она просто продефилировала по сцене. Можно сказать, внесла свой вклад в движение «шестидесятников». Я несла свою беду По весеннему по льду. Обломился лед, душа Оборвалася, Камнем под воду пошла. А беда, хоть тяжела, Но за острые края задержалася… Эту песню Высоцкого, написанную им для Марины Влади, она иногда будет исполнять на концертах после его смерти.