Щеки Хейзел пылали, когда она шла на место. – Пусть это будет всем вам уроком, – провозгласил Стрейн, не сводя глаз с Хейзел. – То, что вы читаете в книгах, поможет вам пустить пыль в глаза на занятиях, но мало чем сможет помочь в настоящей работе с телом. Вы полагаете, что и оперировать будете по рисункам из книг, мистер Хейзелтон? – Нет, сэр, – пробормотала Хейзел. Стрейн скривил тонкие губы. Оставшуюся часть лекции он на Хейзел не смотрел. К тому времени, как село солнце и Стрейн все-таки отпустил их, у Хейзел голова раскалывалась от необходимости писать достаточно быстро, чтобы поспевать за его диктовкой. Хейзел взяла тетрадь и встала, собираясь идти домой и мечтая о ванне, которую Йона наверняка приготовила для нее в Хоторндене. – Мистер Хейзелтон, – из сумрака окликнул ее голос Стрейна, – пожалуйста, задержитесь на минуту. Сердце Хейзел пустилось вскачь. Берджесс кинул на нее сочувствующий взгляд, однако сам постарался как можно быстрее скрыться, чтобы Стрейн не успел и его попросить остаться. Хейзел постаралась как можно сильнее прикрыть лицо воротником камзола и шляпой. За все то время, что она изображала Джорджа, никто не раскусил ее обман. (Трапп, называвший ее «смазливым мальчиком», был ближе всего к разгадке, и даже от этого у нее волосы на затылке вставали дыбом.) Но Стрейн видел ее тогда, в Алмонт-хаус. Их даже представили друг другу. И что-то в его ледяном взгляде давало Хейзел понять, что он не забыл ее лицо. – Вы держите меня за дурака? – проговорил он медленно, катая каждый слог на языке, стоило Хейзел подойти так близко, как она осмелилась. – Сэр? – пискнула она. – Вы, – повторил он, – держите меня за дурака? – Голос его звучал мягко. – Нет, сэр… конечно нет, – удалось выдавить Хейзел. – Я не любитель маскарадов, мистер Хейзелтон. Такое легкомыслие могут позволить себе лишь богачи и аристократы, которым нечем больше заняться, кроме как тратить время, развлекаясь всякой чепухой до полного саморазрушения. Некоторым из нас приходится зарабатывать на жизнь, мистер Хейзелтон, зарабатывать усердно, собственными усилиями, изобретательностью и, – тут он коснулся рукой повязки на глазу, – самоотдачей. Я занимаюсь преподаванием не потому, что мне нравится прореживать стадо хнычущих тупиц, желающих поиграть в докторов, и не потому, что меня радует необходимость год за годом разжевывать им основные принципы анатомии. Я преподаю ради денег, мистер Хейзелтон, а еще потому, что считаю своим долгом хоть чему-то научить людей, которые на самом деле будут работать в моем городе. – Сэр… – Давайте отбросим маски, мисс Синнетт. Если вы, по вашему утверждению, не считаете меня дураком, тогда будьте любезны объяснить, с чего вы взяли, что сможете так легко обвести меня вокруг пальца? – У Хейзел кровь застыла в жилах. Она медленно подняла руки и сняла цилиндр брата, открыв заколотые шпильками волосы. – Уверен, для вас это веселая игра. Тут Хейзел заговорила, не отводя глаз от цилиндра. – Сэр, мне действительно жаль, что я пошла на этот обман, но, уверяю вас, для меня это никогда не было игрой. Я на самом деле хочу изучать анатомию и правда собираюсь стать хирургом. – Ха! От смеха Стрейна качнулся скелет морского чудища под потолком, но в его взгляде не было ни капли веселья. Хейзел вспыхнула. – Если вы считаете, что я не способна ничему научиться только потому, что я женщина… Стрейн перебил ее очередным пренебрежительным смешком. – Так вы все-таки держите меня за дурака, мисс Синнетт. О, какая жалость. А я-то надеялся, что вы умнее. Нет, в отличие от некоторых из моих узко мыслящих коллег я бы не стал отказывать женщинам, имеющим склонность к учебе, в возможности изучать естественные науки и строение тела. Да, в целом мозг у женщин меньше, они более подвержены истерии и эмоциям и менее склонны к здравым рассуждениям. Но нет никаких причин полагать, что среди женского пола нет ни одного представителя, способного к обучению. Так, значит, у нее есть шанс! Может, это своего рода оливковая ветвь?[7] Может, есть хоть малейшая вероятность, что Стрейн считает Хейзел таким исключением? Возможно, если она избавится от этого костюма и попросит прощения, ей позволят продолжить обучение. Она открыла было рот, чтобы начать извиняться, но не успела произнести ни слова, как Стрейн продолжил. – Нет, я отказываюсь учить женщин по другой причине: не хочу тратить свое время и силы на дилетантов. В мире нет места, где женщина могла бы работать врачом, мисс Синнетт, как бы печально это ни было. Одно из преимуществ взросления без защиты привилегий в том, что ты очень быстро расстаешься с иллюзиями и мечтами. Ни один госпиталь не наймет женщину-хирурга, как и ни один университет. Полагаю, что не найдется и пациентов, желающих лечь под нож к женщине. И вот вы приходите сюда, изображая, что вы вовсе не племянница виконта Алмонта и не дочь лорда, что вы не собираетесь замуж за равного вам по положению богатого бездельника и не посвятите себя продолжению его рода и организации званых ужинов. Я не прав, мисс Синнетт? Хейзел не знала, что сказать. Он по-прежнему не сводил с нее взгляда. Лицо его не выражало ни капли сочувствия или понимания, лишь жестокость, смешанную с чем-то отдаленно похожим на жалость. – Может быть, вы и посещали эти занятия с добрыми намерениями. Может быть, вы говорили себе, что это не игра, и даже сами верили в это. Но я не стану тратить время на тех учеников, что никогда не станут докторами, вне зависимости от их пола. К несчастью для вас, мисс Синнетт, вам препятствует именно ваш пол. Хотя сдается мне, что и ваш интеллект тоже мог бы стать непреодолимым препятствием. Я не желаю больше видеть вас на моих занятиях. Хейзел почувствовала, как глаза наливаются слезами. Она постаралась удержать их, но ничего не вышло. Глаза покраснели, и слеза покатилась по щеке. – Не пытайтесь разжалобить меня слезами, – заявил Стрейн. – Женщинам так трудно контролировать свои эмоции. Свободны, мисс Синнетт. Слезы грозили вот-вот перерасти в рыдания. В голове у Хейзел толпились тысячи слов, рвавшиеся наружу, – извинения, оскорбления, упреки, – но все они исчезли, стоило только открыть рот. Она стояла, словно прибитая к полу, в то время как Стрейн вернулся к своим записям, делая вид, что ее тут нет. Простояв так секунд пять, растянувшихся на целую вечность, она опрометью выбежала из класса. Всю дорогу в Хоторнден она то впадала в ступор, то тряслась одновременно от неловкости, стыда и гнева. И лишь добравшись до своей спальни, скинув одежду Джорджа и швырнув ее через всю комнату, Хейзел позволила рыданиям вырваться наружу. Она рухнула на кровать в одной тоненькой сорочке и залилась слезами. 14 Хейзел вылезла из кровати, когда солнце уже поднялось высоко. В комнате было душно и жарко. Ночью она вспотела, и сорочка теперь неприятно липла к коже. Йона оставила ей чай с тостом на подносе у двери, но было непонятно, насколько давно; чай успел остыть, а тост стал мягким. Хейзел заставила себя сесть, не сдержав стона, когда на нее нахлынули воспоминания о вчерашнем вечере. Ей не давал покоя взгляд доктора Стрейна, выражение его лица, которое ей не удалось разобрать. В тот момент ей показалось, что это жалость, но, вспоминая его сейчас, она склонялась скорее к отвращению. Он считал отвратительной ее и все, что она олицетворяла. И могла ли она винить его в этом? Кем она была? Богатенькой дочкой уважаемого лорда и капитана Королевского флота, племянницей виконта и будущей женой его наследника. У нее была равнодушная мать, позволившая дочери развивать детское увлечение физиологией, пока сама заботилась о сыне-наследнике, и постоянно отсутствующий отец, оставивший свою библиотеку в ее полном распоряжении. И неважно, сколько книг прочитала Хейзел, насколько легко ей давалась наука о строении тела, доктор Стрейн был прав. В будущем ее ожидали балы в Лондоне и составление меню для званых ужинов в Алмонт-хаус. Если позволит муж, она организует салон и будет приглашать известных мыслителей в свою гостиную, но все-таки совершать открытия и достигать высот будут они. Ее гости будут приходить со своими историями и идеями. А Хейзел останется лишь благонравно сидеть на диване и слушать. И для нее это будет единственным способом стать причастной к миру науки – точнее, зацепить его краешек, получив разрешение слушать, подавать чай и бодро улыбаться, высказывая свои мысли, только если те могут сойти за удачную остроту. Ее жизненный путь был прямым и определенным. Учить ее анатомии было все равно что научить свинью читать, прежде чем пустить на мясо. Хейзел окинула взглядом тот угол спальни, который считала собственной небольшой библиотекой и лабораторией: диван рядом с балконом, скрытый под горой книг, принесенных из отцовского кабинета. Само собой, среди них был «Трактат доктора Бичема», но, помимо этого, еще и «Современные исследования в химии: история практикующего королевского лекаря», а также «Домашние лекарственные средства» 1802 года издания. В этом же уголке Хейзел хранила свои тетради – целые стопки тетрадей, годы записей, отчасти глупых, но чаще нечитаемых, – и любимые экспонаты. Здесь были пришпиленные к доскам бабочки с полностью развернутыми крыльями. На каминной полке стояло чучело ястреба, когда-то подаренное Джорджу одним из дальних родственников и без сожалений отданное им сестре, когда он заметил, как она на него смотрит. Хейзел тогда не могла оторвать взгляд от клюва. Птица была мертва (и, если быть до конца честной, чучело из нее вышло весьма посредственное), но ее клюв был по-прежнему смертоносно остер, и казалось, будто она в любой момент может слететь с полки и подхватить этим клювом очередную мышь на ужин. Теперь все это казалось ей жалким. Книги, собранные ею экспонаты, лечебные травы, которые она срывала в саду и старательно сортировала, записи – от одного взгляда на все это Хейзел становилось плохо. Не давая себе шанса передумать, она сдернула покрывало с кровати, прошагала к лабораторному уголку, взяла бабочку в стеклянной коробке и швырнула об пол. Сердце рвалось из груди. Внутри вспыхнула жажда разрушения. Она повторила все снова с другой коробкой, на этот раз с египетским жуком-скарабеем, привезенным когда-то отцом. При встрече с полом она разлетелась на куски, которые теперь драгоценными камнями сверкали на ковре. Хейзел сгребла рукой ближайшую стопку книг и скинула их вниз. Затем принялась вырывать пучки страниц из тетрадей. Теперь битое стекло было повсюду, оно впивалось в ее босые ступни, и хоть она видела появляющиеся на них пятна крови, но боли совсем не чувствовала. В ушах эхом звенел смех, который, к ее величайшему потрясению, оказался ее собственным. Все было бесполезно, бессмысленно, глупо. Унизительно. Как она гордилась тем, что ей удалось повторить описанный Бернардом эксперимент Гальвини, гордилась выполнением обычного салонного фокуса. В этом не было никакого новаторства или пользы для людей. Она ничего не дала миру. Просто заставила лягушку танцевать для собственного развлечения. Все это время она сама была танцующей лягушкой. Как увлекательно! Глядите, скорее подходите, не стесняйтесь: девушка, которой нравится читать о крови и внутренностях! Всего за два пенса можно зайти внутрь, и она расскажет, как собирается стать хирургом! Не беспокойтесь, если она испачкает юбки желчью, слуги все очистят за нее. Или папочка купит ей новое платье. А еще за полпенни вы можете увидеть ее в мужском камзоле! Хейзел продолжала рвать страницы из книг, пока они помещались в руках. Затем пинком открыла дверь на балкон и, не давая себе времени передумать, вышвырнула все за перила, прямо в овраг далеко внизу. Страницы разлетелись, подхваченные ветром. На мгновение они напомнили стаю летящих птиц. А затем стали оседать на землю. Хейзел следила за их полетом, пока их не скрыла листва. Потом вернулась в комнату и трезвым взглядом окинула устроенный ею разгром. Пол усеяли осколки битого стекла, перемешанные с частями насекомых и перьями. Чернильница опрокинулась на ее халат, и теперь по подолу расплылось масляно-черное пятно. Ее экземпляр «Трактата доктора Бичема» распластался на бюсте Дэвида Юма[8]. В дверях стояла Йона, и на лице ее были написаны ужас и потрясение. – Мисс! – воскликнула она. – Прости, Йона. – Хейзел осторожно убрала писчее перо с портрета прадедушки, в который оно воткнулось как стрела. – Должно быть, внизу из-за всего этого стоял ужасный шум. – Ваши ноги, мисс! Хейзел опустила взгляд и поняла, что так ужаснуло Йону. Из-за крови на ее ногах казалось, что на ней красные чулки. – Болит не так ужасно, как выглядит. Я вымою их в ванной и буду в полном порядке. А потом все уберу. Мне жаль. У меня, наверное… временно помутилось в голове. Йона принялась нервно грызть ноготь. – Мисс, ваш… я хотела сказать, лорд Бернард Алмонт ждет вас у дверей. – Бернард? Сейчас? Это еще зачем? – Не могу знать, мисс. Хейзел глянула на себя в зеркало. Она по-прежнему была в той же самой промокшей от пота сорочке. Волосы после ночи без чепца спутались, потускнели и напоминали копну соломы. Руки были покрыты чернилами и кровью и исцарапаны, словно у школяра. – Пожалуйста, скажи Бернарду, э-э… его светлости, что я сегодня плохо себя чувствую и пошлю ему весточку на следующей неделе. – Да, мисс, – сказала Йона и выскочила из комнаты, бросив последний скорбный взгляд на беспорядок в углу. Хейзел вздохнула. Затем поставила ровно упавшее набок кресло. Снизу доносился едва слышимый, нежный голос Йоны. Хейзел услышала резкий ответ Бернарда, хоть слов и не разобрала, а за ним послышались шаги. Снова появилась Йона. – Он настаивает на том, чтобы увидеть вас, мисс, – сообщила она. Две девушки встретились взглядами. – Хорошо, – угрюмо ответила Хейзел. – Полагаю, времени на ванну у меня нет, но причесать волосы, пока мы ищем чистые чулки, я успею. И обе дружно взялись за дело, пытаясь сделать так, чтобы Хейзел выглядела как можно более презентабельно. После того как Хейзел вытащила с полдюжины осколков из ладоней, Йона помогла ей надеть самую плотную пару перчаток глубокого бордового цвета, на которых не было бы заметно вновь начавших кровоточить царапин. После пятнадцати минут совместных усилий Хейзел выглядела… ну, не хорошо. Под глазами у нее все еще были темные мешки от слез, кожа потускнела, волосы, которым, как оказалось, требовалось не менее часа тщательного расчесывания, чтобы выглядеть прилично, были спрятаны под одну из самых нелюбимых шляпок Хейзел. Но теперь она хотя бы выглядела как человек и была готова встретиться с кузеном, который видел, как она колупается в грязи, когда они были малышами. – Бернард, – с верхней площадки лестницы поприветствовала Хейзел стоящего внизу кузена, – чему мы обязаны удовольствию видеть тебя? – Ты могла бы и извиниться за то, что заставила меня ждать, – буркнул Бернард себе под нос. Хейзел нахмурила брови. – Что ж, хорошо. Прошу прощения, Бернард. Бернард надулся от важности. На нем был камзол, которого она никогда прежде не видела, ярко-голубой, как яйцо малиновки, а под ним желтый жилет и того же цвета брюки. Хейзел предположила бы, что он решил нарядиться юным Вертером[9], если бы был хоть малейший шанс, что он это читал. В руках у него был букет белых лилий, перевязанный лентой. – Это тебе, – сказал он, сунув цветы ей. – На рынке сказали, что они олицетворяют чистоту. И преданность. Отец упоминал, что ты, возможно, заболела. Хейзел заставила себя улыбнуться и послушно поднесла цветы к носу, чтобы насладиться ароматом. «Продавщицы на рынке тебе солгали, – хотелось ей сказать. – Они это придумали, чтобы ты купил букет. По одному взгляду на твой ярко-голубой камзол им сразу стало ясно, что тебе ничего не известно о лилиях – цветах для похорон». – Они прекрасны, – произнесла она вслух. – Благодарю тебя. Грудь Бернарда выпятилась еще сильнее. – Ну и как твое самочувствие? Все еще болеешь?