– В нашей клинике?! – ахнула Инна. – Но как?! Кто ее оперировал? – Это не имеет значения. Вы знаете, по какому поводу она оперировалась? – Я не уверена… но, думаю, что-то в области лица… ринопластика, блефаропластика, имплантация подбородка – что-то вроде этого, да? Инна заметила, как переглянулись Драгун и Иващенко, и поняла, что сказала лишнее, но было уже поздно. – То, что вы описали, похоже на оперативную смену внешности, Инна Алексеевна. А для чего простой медсестре такая сложная и кардинально меняющая всю жизнь операция? – произнесла Драгун. – Я… я не знаю… – А если учесть, сколько это стоит в условиях нашей клиники, возникает еще один вопрос – откуда у операционной медсестры такие суммы? И сейчас не хотите ничего сказать? Насколько я понимаю, вам тоже угрожает какая-то опасность, да, Инна Алексеевна? И связано это как раз с моментом вашей работы в клинике пластической хирургии. Вы прооперировали кого-то неудачно? Ваша бригада допустила ошибку, из-за которой кто-то пострадал или умер? – Нет, нет! – вскрикнула Инна, и Аделина тут же зацепилась за это: – Нет? Тогда почему из всей вашей бригады в живых остались только вы? – Что?! Но… Соня… вы же сказали – она в клинике… – Она в морге бюро судебно-медицинской экспертизы, потому что сегодня ночью ее кто-то повесил на крюке в котельной. Вам и теперь нечего нам сказать? Инна закрыла лицо руками и опустилась на пол: – Мне нечего сказать… я ни в чем не виновата. Аделина Всю дорогу до дома Калмыковой я пыталась выудить из Иващенко все, что он помнил из своих бесед с ней. Обычно невозмутимый Иван Владимирович сегодня тоже выглядел взволнованным, и это меня удивило. – Все в порядке? – спросила я, выезжая с проселка на трассу. – Предчувствие какое-то, – неопределенно сказал Иван. – Ко мне с утра приходил странный тип с половиной лица… – Зайцев? – Да, клиент Мажарова. Очень неуравновешенный тип, вспыльчивый… – Ну немудрено, он травматик, к тому же бывший военный. Лицевое ранение, я так понимаю, получил где-то во время боевых действий. Такие часто бывают неуравновешенными. – Нет, тут дело не в ранении и не в том, что он военный. Понимаете… вот что-то в нем такое было… опасное, что ли, – Иващенко защелкал пальцами. – Не знаю, какое слово подобрать… в общем, у меня осталось довольно странное впечатление. – Мне казалось, вы давно привыкли к любым странностям наших клиентов. – К странностям привык, а вот к ощущению опасности привыкать не хотелось бы. От этого человека в буквальном смысле пахло смертью. – Вот не думала, что вы настолько впечатлитесь новостью о смерти. – Какой смерти? И тут я посмотрела на Иващенко с удивлением: – А вы что, не в курсе? Я думала, что все уже знают. – Знают о чем? – О том, что в котельной нашли труп клиентки. Все утро следственная группа работала. – Я все утро был в своем кабинете, у меня четыре клиента прошли один за другим, я всех принял, вышел прогуляться – а тут вы меня в машину запихнули. – Та-ак… – я сжала руль пальцами. – Ладно, расскажу сама, – и мне пришлось вкратце пересказать Ивану всю историю с обнаружением повешенной клиентки. Психолог слушал не перебивая, только все время постукивал пальцами по колену и в конце моего рассказа снял очки, вынул из кармана светлых джинсов кусочек мягкой замши и принялся натирать стекла. – Похоже, у нас в клинике опять проблемы, – сказал он наконец, возвращая очки на переносицу. – Кстати… а вот этот Зайцев – он как к нам попал? – «Позвоночный», – вздохнула я. – Старый институтский приятель попросил. Но вы ведь видели его лицо, там реальная проблема, не придерешься. И нижняя стенка глазницы деформирована, Матвей решил, что можно применить для операции новую методику. Я, между прочим, даже не сразу сообразила, а он… – Так, ладно, я все понял. Возможно, я просто перегрелся, вот мне и мерещится. Давайте лучше о Калмыковой. – Давайте. Я, собственно, вас и позвала с собой, чтобы легче было разговаривать. Мне кажется, что с вами ей будет легче. Иващенко искоса посмотрел на меня: – Но ведь она так ко мне и не пришла, хотя вы дали ей отгулы с этим условием. – Возможно, она собиралась прийти сегодня. – Аделина Эдуардовна, давайте честно – вы ведь в это тоже не верите. Инна Калмыкова – очень темная личность, если брать то, что мы обычно знаем о сотрудниках. – Более того, – подхватила я, – сегодня я получила довольно противоречивую информацию с ее прошлого места работы. Представляете, оказывается, бригада, в которой работала Инна Калмыкова, за три прошедших года сократилась ровно до одной Инны. – Это как? – А вот так. Все, кто работал с ней, мертвы – включая обнаруженную сегодня в нашей клинике операционную сестру Ларичеву. Жива только Инна Калмыкова. Есть какие-то соображения? Психолог молчал, глядя в лобовое стекло на дорогу. Я начала нервничать и от этого молчания, и оттого, что не могу никак обогнать плетущуюся впереди меня груженую «газель» – узкий извилистый участок трассы не давал такой возможности. Наконец дорога стала более-менее прямой и хорошо просматривалась, потому я быстро пошла на обгон и, вернувшись в свой ряд перед злосчастной «газелькой», немного успокоилась. – Почему вы молчите, Иван Владимирович? – У меня в голове что-то крутится… какой-то не то слух, не то сплетня… – пробормотал Иващенко, снова сняв очки и сжав двумя пальцами переносицу. – Я примерно год назад слышал от кого-то из знакомых нечто подобное… но не могу вспомнить. – Нечто подобное? – переспросила я. – В каком смысле? – Ну что-то вроде того, что в одной из московских клиник разом уволилась целая операционная бригада – не в один день, конечно, а с небольшими интервалами, а потом их начали находить мертвыми. И всегда смерть выглядела вполне естественно… И я не могу вспомнить, кто мне об этом рассказал. У меня в голове тоже что-то закрутилось, как у Иващенко, но не потому, что я где-то слышала что-то подобное, а потому, что это вполне укладывалось в ту версию, что родилась у меня еще в клинике. Инна Калмыкова уходит из престижного места, сперва работает в небольшом городке на Волге, потом приезжает сюда, в родной город, а спустя два года в этом же городе погибает женщина, работавшая вместе с ней в Москве. Как-то многовато совпадений… Разговор с Калмыковой тоже не приблизил меня к разгадке. Я чувствовала, что она что-то скрывает, хоть и напугана до предела, однако никаких рычагов, чтобы надавить и заставить признаться, у меня не было. На парковке у дома Инны, когда мы ни с чем вышли из ее квартиры, Иващенко предложил рассказать все следователю, но этот вариант значился в моем списке последним. Если Калмыкова ни в чем не виновата, визиты в Следственный комитет ей ни к чему, похоже, у нее и так проблем достаточно. – Я все-таки постараюсь ее разговорить, – задумчиво протянул Иван, правильно поняв смысл моего молчания. – Ее психологическое состояние внушает мне опасения, вы правильно сделали, что дали ей отгулы. Ей бы вообще пока в операционную не надо, тут я согласен с Матвеем Ивановичем. – Но ведь она к вам не придет, разве вы не поняли? – А не надо. Я сейчас вернусь и попробую заново, без вас. Не обижайтесь, Аделина Эдуардовна, но… – Да я все понимаю, – отмахнулась я, открывая машину. – Хорошо, возвращайтесь, а я назад, в клинику. – Я вечером вам позвоню. – Лучше приезжайте, по телефону не хотелось бы. Иващенко коротко кивнул и пошел назад к подъезду, а я села за руль. В клинике все шло своим чередом, и это меня очень порадовало – паника всегда деструктивна. Операции шли по графику, персонал вел себя так, словно ничего не произошло. По дороге в административный корпус мне попался Семен Кайзельгауз, и я вспомнила, что сегодня у него была вторая операция. – Семен Борисович, – окликнула я, и он обернулся. – Ну как сегодня прошло? – Вроде все в порядке. Только, знаете… мне кажется, что в клинике мало уделяют внимания послеоперационной реабилитации. – В каком смысле? – удивилась я. – Понимаете, Аделина Эдуардовна, вот, например, моя область. Я провожу операцию, меняю размер и форму груди – а что потом? Ну как потом клиентка приспосабливается к своему внешнему виду? Ведь он изменился, а значит, и она изменилась, правда? – Семен Борисович, этот вопрос полностью в компетенции психолога. А вы вообще или конкретно о какой-то клиентке? – Конкретно о сегодняшней. Понимаете, там очень запущенный психологический кризис. Она не принимает себя с подросткового возраста, заедает это, и в результате выглядит совершенно не так, как могла бы. И я уверен, что даже сегодняшняя коррекция не заставит ее пересмотреть свое поведение, – как-то удрученно произнес Кайзельгауз. – Так поговорите об этом с ней.