– У меня сын пропал из лагеря! – заорала Инна, перестав контролировать эмоции. – Восьмилетний мальчик ушел из загородного лагеря еще в обед, понимаете?! У него сахарный диабет, он на инсулине! Мало ли что может случиться! – Так, спокойно, – Иващенко перехватил ее за руку, остановил и, развернув к себе лицом, твердо произнес: – Паника – не лучший помощник. Сделайте глубокий вдох носом, а потом резкий выдох через рот! Быстро! – его голос подействовал на Инну как-то отрезвляюще, она подчинилась, сделала несколько вдохов и выдохов и почувствовала, что в голове немного прояснилось. – Вот так, хорошо. Теперь одевайтесь, мы поедем в лагерь вместе. У вас есть свежие фотографии сына? – В телефоне, – бросила Инна, прячась за дверку шкафа и пытаясь попасть ногой в штанину джинсов. – Отлично, они пригодятся. Постарайтесь держать себя в руках, Инна Алексеевна, вам придется сесть за руль самой, потому что я машину не вожу, а дорожно-транспортное происшествие сейчас не лучший способ найти вашего сына, – сказал Иващенко, и Инна вдруг совсем некстати вспомнила, что психолог был единственным, кто приезжал на работу на такси – машины у него не было. – Я… я в порядке, – пробормотала она. – Хотя нет, вру – я не в порядке, я в ужасе… – добавила она севшим голосом. – Зря. Ваше волнение не поможет найти ребенка, а вам ведь придется сейчас с полицейскими разговаривать. Вы должны быть сосредоточенной и собранной, только так сможете помочь им в поиске сына. – Я… я благодарна, что вы предложили помощь… мне сейчас понадобится кто-то с трезвой головой… – бормотала Инна, скидывая в сумку документы, телефон, ключи и кошелек. – Как назло, дочери опять нет… – Не стоит ее пока волновать, – сказал Иващенко, открывая дверь квартиры. – Возможно, мальчик уже нашелся. – Но тогда мне бы позвонили – верно? Или… – Давайте будем надеяться на лучшее, – он выпустил ее из квартиры, захлопнул дверь и нажал кнопку вызова лифта. Сев за руль, Инна почувствовала, как дрожат руки, и снова сделала несколько вдохов и выдохов и только после этого вставила ключ в замок зажигания. Всю дорогу до лагеря Иващенко задавал Инне вопросы, на которые она отвечала машинально, даже не думая, что говорит, – ей было не до конспирации, из головы не выходила мысль о сыне, о том, что с ним может произойти. Когда же, остановив машину у ворот лагеря, Инна поняла, что наговорила, было поздно. Она уронила голову на руль и прошептала: – Я вас очень прошу, Иван Владимирович, никому об этом не говорить. Я и так постоянно живу с ощущением опасности, а теперь еще и сын пропал… Я не переживу, если он… если с ним… – Успокойтесь, Инна Алексеевна, – ободряюще потрепал ее по плечу психолог. – Я уверен, что с вашим сыном все в порядке, и он просто убежал – такое бывает, я сам пару раз из лагеря сбегал в детстве, это же так весело, приключения… – Приключения? – уцепилась за это слово Инна, подняв голову. – Ну конечно! Конечно, приключения! Мы вчера с ним «Детей капитана Гранта» дочитали… – Ну вот и причина, – улыбнулся психолог. – Наверняка возомнил себя путешественником и рванул на поиск сокровищ. К воротам уже спешила взволнованная женщина лет сорока в светлой длинной юбке и кружевной кофточке с короткими рукавами, за ней – воспитатель отряда, в котором отдыхал Даня, и пара охранников. Инна вышла из машины, снова глубоко вдохнула и выдохнула и пошла им навстречу, успев заметить, что Иващенко тоже идет за ней. – Инна Алексеевна! – сразу закричала воспитатель. – Я не понимаю, как такое могло случиться! Мы после завтрака отрабатывали задания для похода, все дети были у меня на глазах… потом еще песню репетировали, Даня тоже был на месте, он в первом ряду стоит, все время был передо мной… а в столовой на обеде я поняла, что кого-то не хватает… – Она всхлипнула, поднеся к лицу скомканный платочек. – Я сразу к воротам побежала, объявили поиск по лагерю… все уголки обыскали… Инна повернулась к охранникам: – А тот мужчина, что был здесь вчера… он не появлялся? – Точно нет! – категорически заявил один из охранников – тот самый, с которым Инна спорила вчера. – Я бы обязательно заметил, вы ведь предупредили. Нет, его не было. – Его не было – а кто был? – вмешался вдруг Иващенко, и все с удивлением уставились на него. – Не понял, простите… – пробормотал охранник, и психолог повторил: – Если не было того, о ком спросила Инна Алексеевна, то кто был? Вы невольно акцентировали внимание, сказав «его точно не было», значит, был кто-то другой? Охранник изумленно оглядел стоявшего чуть в стороне Иващенко и сказал: – Терся тут мужик какой-то запойного вида, ну я его шуганул – нечего у детского лагеря ошиваться. Ну он и ушел. – А как он выглядел? – спросила Инна, но ответить охранник не успел – подъехали вызванные директором лагеря полицейские и как-то сразу взяли всех в оборот, так что Калмыкова не успела получить ответ на свой вопрос – ей пришлось самой отвечать на многочисленные вопросы полицейского. – А ваш бывший муж? – спросил под конец опроса пожилой капитан, и Инна вздрогнула: – Нет-нет… что вы… – Ну в большинстве случаев как раз бывшие супруги похищают своих детей. – Это исключено. – Почему? – Он отбывает наказание где-то на Севере. – Так… – заинтересовался капитан. – Фамилия, имя, отчество, статья? – Залевский Антон Данилович, статья, кажется, сто одиннадцатая… – пробормотала Инна, понизив голос и очень надеясь, что никто, кроме капитана, этого не слышит. – Тяжкие телесные, повлекшие утрату жизненно важных функций? Это что же такое было? – Он… – Инна смешалась, оглянулась испуганно по сторонам. – В общем, это не имеет отношения к исчезновению Дани, я уверена. Антону сидеть еще больше года, ему дали четыре, так что он не мог. – Для условно-досрочного по такой статье вполне, – возразил капитан, записывая ее слова. – Я проверю на всякий случай, мало ли. Фотографии сына есть у вас? – Да, в телефоне, – с облегчением выдохнула Инна, радуясь, что разговор свернул с неприятной темы. – Вот мой номер, перешлите, пожалуйста, несколько самых свежих. Инна открыла галерею и вдруг поймала на себе взгляд Иващенко. Тот укоризненно качал головой, как будто услышал все, что она сказала капитану, и выражал свое неодобрение. «Похоже, я и об этом успела ему рассказать», – с тоской подумала Инна. Но сейчас ей было не до жалости к себе и даже не до страха за свою дальнейшую карьеру в клинике – пропал сын, и только об этом она могла думать. Аделина Я вернулась домой одна, Матвея вызвали в институт – какие-то формальности. Наскоро сообразив ужин, я, повинуясь какому-то внутреннему зову, вынула с верхней полки шкафа в кабинете один из дневников матери – тот, где она иногда записывала свои мысли о личном, о нас с братом, об отце. Это была самая тонкая тетрадка из всех, и это лишний раз свидетельствовало об истинных ценностях моей мамы. Медицина и наука были для нее на первом месте, самым главным делом ее жизни, а мы – лишь сопутствующими факторами, зачастую мешавшими ей в карьере. Меня давно перестало обижать то, как мама вроде бы в шутку называла нас с братом «врачебными ошибками», имея в виду, что без нас ей было бы куда проще и легче двигаться по сложному пути женщины-хирурга, ученого и разработчика новых технологий операций. Но вот эта тетрадка в клетчатой потертой обложке иногда открывала мне мою маму совсем с другой стороны. Она страшно переживала, когда мы болели – как любая мать, беспокоилась, что не может уделять нам много времени, и я вынуждена была вырасти куда раньше, чем должна бы. К счастью, она так и не узнала, как ее любимец Николенька в свое время едва не угробил и себя, и меня, и мою клинику пристрастием к азартным играм, а не то, я в этом была уверена, обвинила бы себя в этом. Сегодня мне захотелось найти в этой тетрадке что-то о себе, что-то такое, что даст мне понять – нет, я не такая, как мама. Она никогда не считала меня даже способной, а не то что талантливой, и только в самом конце, когда болезнь Альцгеймера уже не выпускала ее из своих лап, совершенно стерев из памяти людей, события, места, мама в момент просветления обняла меня и сказала совершенно осмысленно: – Я очень тобой горжусь, Аделина. Это была единственная похвала в мой адрес, высказанная мамой вслух… Я со временем перестала ждать ее одобрения, перестала надеяться, что она признает за мной право на профессию, на то, что я достойна стоять у стола со скальпелем в руке. В какой-то момент я вдруг осознала, что если подчиню этому свою жизнь, то не смогу сделать ничего толкового, ничего достойного. И мне стало легче – как будто я перестала соревноваться с собственной матерью, хотя никогда и не делала этого. Забравшись с ногами на диван, я открыла тетрадь и, увидев мелкий мамин почерк, почему-то почувствовала, как щиплет в носу. Прошло много лет со дня ее смерти, но иногда на меня вот так накатывала тоска. Нет, мы с мамой никогда не были особенно близки, да что там – вообще не были, но я очень ее любила. Родителей любят безусловно, просто потому, что они – родители. Мама – это мама, она всегда самая красивая, самая добрая, самая лучшая. «Аделина не радует. Я так надеялась, что она унаследует от меня хоть что-то, но нет. Она заурядная, такая же, как Эдуард. Будет лучше, если она выберет какую-то простую профессию. Не знаю – на парикмахера выучится или что-то такое. Но в медицине ей делать нечего». Запись была датирована тем годом, когда мне исполнилось пять лет. Пять лет – и мама уже была уверена, что из меня никогда не получится врач. А что я должна была демонстрировать ей в этом возрасте? Препарировать лягушек? В то время я их отчаянно боялась, визжала не своим голосом, если вдруг в деревне у бабушки такая зеленая страшилка вдруг выскакивала мне под ноги из-под камней у колодца, например. Мама всегда мерила меня какой-то ей одной ведомой линейкой, не применяя ее, однако, к Николеньке, уж не знаю почему. И эта невидимая линейка всегда выдавала один и тот же результат – не способна, не может, не станет. В более маленьком возрасте я очень страдала от этого, но, вырастая, поняла, что это глупо и бесполезно. Мама сама преподала мне этот урок – никому ничего не доказывай, и я придерживаюсь этой заповеди до сих пор. – Деля! Деля, ты где? – раздался в коридоре голос Матвея, и я, сунув тетрадку под подушку дивана, вышла в коридор. – Я в кабинете была. Даже не слышала, как ты вошел. Все в порядке? – Да, там в ведомостях третьего курса какая-то путаница вышла, разбирались, – муж на ходу чмокнул меня в щеку, направляясь в ванную. – Из клиники новостей нет? – Нет. Невзоров обещал держать в курсе, но ты ведь знаешь… Я Ивана жду, он остался у Калмыковой, хотел поговорить. – Да? О чем? – О том, что она при мне не пожелала сказать, – я сняла с крючка полотенце и протянула Матвею. – Не удалась твоя игра в детектива? – посмеялся муж, вытирая руки. – Ужином-то накормишь? Или в кулинара играть настроения не было? – Ужином накормлю. Знаешь, что мне не дает покоя? Калмыкова на собеседовании не упомянула работу в обычной больнице, хотя в трудовой такая запись есть. Почему? – Могла подумать, что тебя работа в непрофильной клинике может подтолкнуть к решению не брать ее, – садясь за стол, сказал Матвей. – Что за чушь? Она анестезиолог, а не хирург, какая разница, где она наркоз давала? Это мало чем отличается, так ведь? – Так. Но это не отменяет желания Калмыковой понравиться тебе.