— Тот парень, который живет в доме 32 с розовыми кустами? — Да нет же. Я об американском чуваке, который предсказал, что в 1936 году наступит конец света. — Да ладно! — ответил Банни, наблюдая через зеркало заднего вида, как молодая женщина из дома 4 выталкивает из проема входной двери детскую коляску. Старший брат обитателя коляски возбужденно бегал вокруг. Он был плотно упакован в одну из тех пуховых курток с капюшонами, которые делают совершенно невозможным определение пола ребенка. — А потом он предсказывал концы света в 1943, 1972 и 1975 годах. Ты можешь себе представить? Теперь мать шла по тротуару по направлению к ним, прижав к уху мобильный телефон. Малыш бежал впереди, будто один из самых бесхитростных заключенных в «Большом побеге»[45]. — Бог любит упертых, — заметил Банни. — Да, но после того, как ты ошибся три раза — серьезно, заметь, ошибся, — кто сможет сказать: «Окей, парни, я знаю, что раньше был неправ, но в этот раз я действительно постиг истину». Это какой уверенностью в себе надо обладать? Банни не ответил, поскольку наблюдал за ребенком. А еще за матерью, не глядевшей в сторону сына, и грузовиком с углем, только что выехавшим из-за угла. — Хочу сказать, это впечатляет, да? Даже если просто задуматься… Банни прервал Гринго тем, что открыл дверь и вылез из машины. Затем он наклонился и остановил ребенка вытянутой рукой. — Эй, не так быстро, тигр. На лице мальчика, полуприкрытом капюшоном, отразился внезапный угрюмый испуг. За спиной пронесся грузовик, из открытого окна которого долетел обрывок энергичной песни. — Какого хуя ты себе позволяешь? Подняв глаза, Банни увидел спешащую к нему мать. — Убрал руки от моего ребенка, педофил! — Расслабься, дорогая. Я просто остановил его, чтобы он случайно не выскочил под грузовик. Я гард. — Это хуже педофила! Она ухватила ребенка за руку и пошла дальше, толкнув Банни и обдав его чрезмерно сладким, до приторности, ароматом духов. Банни вздохнул и сел обратно в машину, захлопнув за собой дверь. — Теперь мы хуже педофилов. — Конец света близок, амиго, говорю тебе. — Ну вот правда: чтобы завести собаку, требуется получать лицензию, а детей рожают все кому не лень. — Ты удивишься, — ответил Гринго, — но именно так я подписал свою открытку на прошлый День матери. Банни поерзал на сиденье. — Кстати, как поживает мама? Гринго отвернулся к окну. — По-разному. — Наверное, этого следовало ожидать, учитывая спутанность сознания и все такое. — Так-то да, но… ее и до Альцгеймера нельзя было назвать позитивной женщиной. А теперь, когда я к ней прихожу, я совершенно точно вижу, что персонал приюта ее ненавидит. Она всегда обращалась с людьми так, будто все вокруг обслуга. Представь, как она ведет себя с теми, кто ее реально обслуживает. — Представляю. Гринго редко рассказывал о своей семье — какой бы она ни была, — а Банни не любил расспрашивать. До тринадцати лет Гринго жил в шикарном районе, но был немедленно сплавлен в интернат, как только это стало возможно. Маме не нравилось, что он занимает целую комнату. Диана Спейн была той еще штучкой. В тот единственный раз, когда Банни с ней общался, он заметил, что когда-то она, вероятно, была хорошенькой — до того, как жизнь переменилась и на ее лице навсегда застыло холодное, неодобрительное выражение. Папочка Спейн, со своей стороны, был успешным бухгалтером и финансовым консультантом. Он вращался среди знаменитостей, спортсменов и тренеров лошадей; в 1970-е он вел бухгалтерию для многих крупнейших звезд ирландского небосвода. А потом — совершенно неожиданно — ему предъявили обвинения в растрате. Папочка Спейн заверил весь мир, что это полнейшее недоразумение, а потом пошел в гараж и «поцеловал» на прощание охотничье ружье. Напившись однажды, Гринго выложил подробности Банни, который знал теперь больше, чем ему хотелось бы. Например, тот факт, что из-за длины ружья отец Гринго нажимал на спусковой крючок большим пальцем ноги. Или что единственный его сын, который тогда приехал из школы-интерната на каникулы, первым прибежал на выстрел. Как рассказывал Гринго, он не запомнил ни крови, ни чего бы то ни было в этом роде — только начищенный до невыносимого блеска ботинок и одну босую ногу. Мать настаивала, что отец стал жертвой трагического несчастного случая при чистке ружья. Потом было много тихих разговоров. В конце концов они переехали из большого усадебного дома в георгианском стиле в сырую квартиру с двумя спальнями на Парнелл-сквер, арендную плату за которую неохотно вносил ее брат. Мать не смогла найти то, что считала «приличной работой», поэтому стала безвылазно сидеть дома, маринуя себя в джине и горькой обиде на всех друзей, которые, как она считала, «предали ее в трудную минуту». Маленького Тимоти забрали из престижной школы — несмотря на то что францисканцы были готовы отказаться от платы, если он продолжит учиться без проживания. Но миссис Спейн «не нуждалась в подачках». Вместо этого Тима определили в городскую школу Христианских братьев, которая, по уверениям дяди, «воспитает в мальчике характер». С его аристократическим акцентом и умением спрягать латинские глаголы этот опыт стал отнюдь не легким. Именно там родился Гринго, сыплющий испанскими фразами и завоевывающий людей веселым нравом. Его личный ребрендинг стал средством выживания и в конечном счете превратился во вторую натуру. Гринго был равным среди парней, в то время как Тимоти — тем, кого парни дразнили. Мальчик вырос в мужчину, который говорил теперь без какого-либо заметного акцента и легко ладил почти со всеми. Несмотря на то что жизнь единственного сына была глубоко безразлична Диане Спейн, она требовала, чтобы он непременно стал юристом. Тогда он сможет засудить всех и вернуть отнятые у них деньги. Гринго послал мать подальше тем, что поступил на службу в полицию. Деятельность детектива была не совсем той областью права, о которой грезилось миссис Спейн. И все же, когда у нее развилась ранняя деменция, он забрал мать к себе. Это стоило ему брака — или, по крайней мере, приблизило его конец, — но он был единственным ребенком и не мог поступить иначе. Теперь он поселил ее в дорогое учреждение для пожилых в Малахайде[46] и навещал каждую неделю. Ему приходилось стискивать зубы под широкой улыбкой всякий раз, когда мать говорила медсестрам, что он адвокат высшей категории. — Как долго мы тут сидим? — спросил Банни. — Чуть больше двух часов. — А сколько еще предстоит сидеть? — Недели, если не месяцы. — Мне уже скучно, я хочу, чтобы что-нибудь случилось. В этот момент входная дверь дома Картера отворилась и на пороге появился он сам. Гринго посмотрел на Банни в притворном изумлении. — На твоем месте я бы использовал следующее желание на кого-нибудь посимпатичнее. — Затем он взял рацию. — База, это альфа двадцать девять. Главная цель покинула дом и уходит пешком. Начинаю сопровождение. — Вас понял. — Даже не посмотрел в нашу сторону, — вздохнул Гринго. — Обидно. Ненавижу, когда меня игнорируют. Банни завел машину. — Что ж, давай глянем, куда направился мальчик Томми в это прекрасное утро. Они поехали за ним следом со скоростью пешехода. Томми Картер ни разу не оглянулся. Он шел не спеша, будто на прогулке, приветствуя встречных прохожих. Одет он был соответствующе: аккуратно отглаженные брюки, подогнанный по фигуре твидовый пиджак и очочки с чуть заметным оранжевым оттенком линз — явно для постоянного ношения. Волосы были туго уложены, а баки идеально и модно подбриты. В целом он больше походил на парня, управляющего модным питейным заведением, а не преступной бандой. Как оказалось, он действительно направлялся в паб — в «Прыгающую форель», если быть точным, через две улицы от его дома, — в единственное лицензированное заведение квартала Кланавейл. Забегаловка была выкрашена в стильный, но уже порядком облупившийся фиолетовый цвет, стоянка блестела осколками битого стекла, а на окнах темнели решетки. Вывески — достаточно большие, чтобы их можно было увидеть из космоса, — уверяли всех неравнодушных, что тут можно посмотреть в прямом эфире любые футбольные матчи, какие только можно пожелать. Слева от входа стоял нелепый уличный столик под большим зонтом. Томми сел за него, и буквально через несколько секунд изнутри вышел мужчина средних лет с большим животом, свисающим с ремня. Мужчина поставил перед Томми маленькую чашку кофе и положил пару широкоформатных газет. Банни припарковал машину напротив, и они принялись смотреть, как Томми попивает кофе. — Ты только глянь! — сказал Гринго. — Как по-континентальному. Чисто хозяин поместья. — Кажется, его совсем не волнует наше присутствие. — Он ни разу даже не взглянул в нашу сторону. Может, не заметил? Толстый мужчина появился вновь — в этот раз с тарелкой выпечки в руке. Он поставил тарелку на стол, после чего, наклонившись, выслушал от Томми несколько слов. Затем мужчина посмотрел на машину и опять на Томми. — А может, и заметил… Мужчина еще раз кивнул и пошел прямо к ним. — Господи, — сказал Банни, — у них что, есть сервис быстрого обслуживания автомобилистов? Мужчина остановился со стороны Гринго и подождал, пока тот откроет окно. — Мистер Картер приглашает разделить с ним завтрак. — Серьезно? — удивился Гринго. — Это так приятно… Мужчина указал на Банни. — Только его. Вас — нет. — О. Банни похлопал Гринго по колену. — Не бери в голову. Уверен, у тебя еще остались бутерброды. Банни вылез из машины и пошел через дорогу. — Если у него будут круассаны с шоколадом, — раздался сзади голос Гринго, — захвати для меня один. Томми Картер оторвал взгляд от газеты только тогда, когда Банни остановился возле столика. Несмотря на то что он пригласил его лично, Томми разыграл легкое удивление. — О, офицер Макгэрри, рад видеть. Пожалуйста, присаживайтесь.