Оставив машину на стоянке Europcar, Аристарх достал из ячейки свой чемодан, заперся в туалете, в более просторной кабине для инвалидов и медленно, с трудом переоделся в чистое. Залепил пластырем рану на плече; достал из несессера ножницы и сначала клочковато отчекрыжил свою роскошную эспаньолку, а затем начисто сбрил этот дикий кустарник электрической бритвой. Здравствуй, мой волевой подбородок, давненько не виделись! Главное, мой подбородок не видела и дотошная мамочка в деревенском кафе. Ему хотелось и голову полностью обрить, но он не рискнул – представил, какое может привлечь к себе внимание в случае творческой неудачи. Мысли постепенно возвращались в черепушку и вяло топтались там, как потерянные старики в Альцгеймере, натыкаясь одна на другую, огрызаясь, шарахаясь друг от друга и обороняясь. Ты убил человека! Да, убил. Подонка Пашку убил, хотя и не хотел. Ты хотел, парень, просто боялся. Ну, конечно, хотел, и, конечно, боялся. Не целился, пальнул от боли и злости. Это – рок, как в симфониях, понимаешь ли: тема рока… Бог знает, какой словесный истерический мусор крутился у него в голове! Грудь его, помимо воли, дышала жадно и жалостно, и он пытался нащупать, нарисовать, угадать в провидческой тьме какие-то безумные картины: всё казалось, что Пашка отоспится и встанет – да что ему сделается, бугаю? Встанет и пойдёт… а пока… …а пока он лежит там, в кустах, над фермой, и совсем не факт, что его принялись искать на ночь глядя, сразу после концерта… В конце концов, человек был явно не в себе, мог устать – ну не меломан, да ещё и астматик: устал и ушёл к себе в номер – отдыхать. А наутро? Во-первых, к завтраку никого там в шеренгу не строят, это не пионерлагерь, – каждый поднимается в своё время; и на конную прогулку тоже не каждого вытащишь из-под лавандовых перин. Запропастившегося бирюка, «русского гостя», могут начать искать позже, если к тому времени его не обнаружит какой-нибудь конюх, ведущий коней на выпас, или… кабаны, которые шастают там в поисках еды. Он содрогнулся, представив лежащего Пашку в свете луны: его бритый пятнистый затылок, патрон ингалятора где-то в кустах… Как же астматику… без ингалятора! А главное: кабаны! Вновь навалился затхлый запашок убоины в гороховецком леднике, каменная кабанья нога, которой он, полумёртвый, пытался сбить навешенный Пашкой замок… Он купил билет на ближайший рейс: «Аэрофлот», Малага – Москва. Тем лучше… Куда угодно, только не домой, где его сцапают очень быстро. Он прекрасно представлял себе бойкую молодую хозяйку деревенской гостиницы: как старается она помочь полиции, описывая внешность «того не очень молодого парня, он, знаете, улыбался и был такой вежливый», – а мамаша ей вторит: «Он сказал: Исраэль, Джерузалем». А наши, те быстро разберутся – где Иерусалим, а где Арад, да где уважаемый доктор со своими кудрями. Нет уж, спасибо! А Россия большая, к преступникам сострадательна; Россия-матушка укроет убивца, как многих убивцев укрывала. До регистрации оставалось ещё минут двадцать, и он купил кофе с круассаном, удивившись, что чувствует вкус и с удовольствием пьёт горький густой напиток. Вспомнил, что ничего не ел чуть ли не сутки, а кофе пил ещё в деревне, где безрезультатно ждал Володиного звонка… Где ждал звонка своего дорогого Володи… Он достал телефон (всё равно минут через пять подарит его, опустелого, ближайшей урне), в последний раз набрал номер. И тот вдруг отозвался прыгучей забавной мелодией, будто воробушек хромает. Значит, что же – Володя включил телефон, уже не опасаясь, что его разыскивают? Но ответил женский голос – совсем не заспанный, хотя и подавленный. Аристарх растерялся. – Простите, ради бога, за ночной звонок! – быстро проговорил он. – Мне нужен господин Пу-И… Срочно. Вольдемар Пу-И… – Папа не может ответить… – сказали в трубке тихо и спокойно. – Он… не может говорить. Совсем. Сейчас его оперируют… – Как?! – вскричал Аристарх. – Подождите, прошу вас! Я – врач, я его старый друг, скажите, что с Володей? И бессмысленно глядя на огрызок круассана на блюдце, выслушал всю эту, в общем, обыкновенную историю: остановка сердца, уже на пути в больницу. Ещё повезло, что домработница пришла раньше оговорённого часа: папа перед поездкой всегда должен её проэкзаменовать, и насчёт кошки, и насчёт цветочки полить. Он такой педант! А тут ещё нервничал, говорил, поездка предстоит сложная – по работе… Сесиль пришла, звонила-звонила, потом открыла дверь своим ключом… а папа в спальне лежит, на полусобранном чемодане… Он слушал, не чувствуя, как по лицу текут слёзы, благодарные жгучие слёзы: значит, Володя его не предал, Володя решился на поступок; Володя, который так боялся Пашки, спешил на помощь другу! Часа через два он уже летел в самолёте «Аэрофлота» на свою родину. Летел вдоль трещины рассвета в полную неизвестность, в обрубленную жизнь, в бега, в одиночество, в невозможность остаться собой. Но сквозь ту самую, смертную тоску, сквозь голубизну одиночества, сквозь мёртвую воду их разлуки в нём пробивалось ожесточённое провидческое желание жить – как выздоровление. Тусклое небо в иллюминаторе было иссечено ножевыми ранами, сквозь которые истекала кровью медлительная тяжёлая заря. Глава 11 «Русское подворье» «Нина, да что там раздумывать: конечно, лететь! Папка мой говорил: «Дают – бери, бьют – беги!» Так вот, берите и бегите. Корнельский университет – это не хвост собачий (правда, я там не была), и приглашение на целый семестр означает многое; прежде всего – статус. Это пригодится, когда я пойду к Сергею РобЕртовичу выбивать для Вас гонорар за новый роман. Буду стучать статусом по столу и шантажировать, что ОПЭЭМ ведёт с Вами соблазнительные переговоры. К тому же оттуда Вы станете писать мне замечательные письма «с наблюдениями». Говорила ли я Вам, что однажды описалась со смеху, читая Ваше письмо про выступление в Фергане, в юности, по путёвке «Общества книголюбов»? Когда колхозное начальство преподнесло Вам ватный узбекский халат, а Вы, из уважения, его не сняли, вышли так на колхозную сцену. В зале сидели победители соцсоревнования в галошах на босу ногу, и вы читали им свой рассказ – в халате, перед галошами. Рассказ был тонкий, лирический – о психологии тоски… Словом, будете строчить мне письма-отчёты, добавляя в них природы, картинок, сплетен, описывая рожи придурков, наших и американских. А я буду складывать их в отдельную папку. Потом издадим всё это в виде дневника странствующего трубадура, и опять срубим бабки. Славно? Поезжайте, кормилица. Ничего, что долго. Семья перетопчется. Писатель кормится сам, и свою литературу кормит тем, что шляется, где ни попадя, развешивает уши, заворачивает подол и пьёт со всякой швалью. Жаль только, что Вы не пьянчужка, и шалманы – не Ваша среда обитания. Такие темы потеряны! Такие типы упущены! Ваша постоянная унизительная трезвость, Нина, очень тормозит взмах творческого крыла. Мы тут с Изюмом на днях за разговором вылакали целую бутыль вишнёвки, радуясь и распевая песни. (Правда, не вдвоём; у меня завёлся собутыльник, с которым когда-нибудь Вам, хотите не хотите, а придётся свести знакомство.) Я вспомнила бабу Маню свою, незабвенную «Якальну», которая знала все позабытые, все канувшие в Лету слова канонических песен, в том числе, цыганских. Когда она выпивала, то горланила бесконечную дорожку куплетов, с собственным, ни на что не похожим казачьим выговором: И пыть будым, и гулять будым, А смэрть прыйдэ – помырать будым. А смэрть прийшла, мэнэ дома не найшла. Нашла в кабаке с поллитрой в руке. О как! У нас очень жарко – тридцать два градуса в тени. Уже три недели нет дождей. Вся природа в изнеможении. К вечеру кажется, что и у солнца не осталось сил закатиться за кромку леса. В пустом небе одиноко торчит налитый кровью космический глаз. С наступлением темноты идём с Лукичом на пруд. Минуем единственный горящий на улице фонарь, впереди бегут наши долгие тени. Смотрю на свою: «Какие красивые длинные ноги!» После покоса во дворе немедленно собираются скворцы. Бесхвостые, почти круглые, они дружным отрядом перемещаются по лужку, энергично поклёвывая. Их антрацитовые тельца эффектно сверкают на зелёном гладком поле. Так же, коллективом, и улетают. Лень кидать без конца Лукичу мячик. Придумала, как бедолагу обдурить. Делаю страшные глаза и кричу: «Кто там? Кошка!» Мой доверчивый мальчик вылетает на двор, и с громким лаем несётся вдоль забора по периметру участка. Участок большой, Лукич всегда выбегает, а мне всегда смешно. Это, Изюм говорит, – «сколиоз». Жарко, жарко… Ужасно голова болит. Сижу, смотрю на облака. Окна все нараспашку, в фасадных стёклах отражаются боковые. Там Лукич бегает по траве, садится, склоняет башку на одно ухо – прислушивается к кротам: они таки роют свои подлые ходы, им-то не жарко! Вот, дунул ветер, рамы двинулись, отражения сместились – побежал мой пёс по облакам! А я вспомнила ещё один куплет той цыганской песни: И дождь будет, и буран будет, А милый мой придёт – целовать будет!» * * * – Лев Григорьевич? – Да! – рявкнули в трубке. У неё почему-то сжалось горло перед фразой, которую они репетировали, пока добирались из деревни в Боровск, покупали там с рук левый телефон у какого-то ханыги, подключались в кафе к интернету… Она сдавленно проговорила: – Ваш друг… жив. – Ещё бы! – немедленно отозвались там. – Я приложил кое-какие усилия – удостовериться, что пришибли не моего сукина сына, а другого. Или вы полагали, что я буду сидеть и ждать, когда меня пригласят на похороны?! – И без малейшего перехода, без паузы, не давая ей пикнуть: – Дайте ему трубку. – Его… тут н-нет, – пролепетала она, как семиклассница, провалившая роль в школьном драмкружке. – Не морочьте мне голову! – загремел в ухо голос, подавляющий её волю. – Немедленно дайте трубку этому идиоту! Она послушно передала телефон Аристарху, вытаращив глаза и шепнув: – Очень страшный… – Ты должен вернуться! – сказал Лёвка каким-то не своим, а сухим рыдающим голосом. – Мы возьмём лучшего адвоката, мы повернём дело так, что… – Ни за что! – оборвал он. – …мы докажем, что это была вынужденная защита! – выкрикнул Лёвка. – Не бросай трубку!!! Вся эта дикая история с украденным именем работает на твоё оправдание. На нём обнаружен держатель пистолета, значит, направляясь в гости, он был вооружён, это о чём-то говорит. Подожди, не перебивай!!! На крайний случай – я советовался с Кислевским, он берётся тебя защищать: с испанцами можно договориться. Отсидишь какую-то чепуху здесь, дома, зато потом… – Ни минуты! – Но… ты не можешь провести там, под полом, оставшиеся… – Могу, – сказал он. – Лёвка! Ты слышишь мой голос? Могу!