– Не хотелось бы, чтобы хоть слово вылетело за пределы квартиры. Еда или что еще – мальчонка звякнет, привезут мигом. И не ленись, Ломоносов. Яго хлопнул математика ладонью по плечу и удалился. Мордоворот устроился в кресле и погрузился в изучение книги Ильи Деревянко «Беспредельщики». Яго позвонил на следующее утро: – Ну как? – Штучка замысловатая, – сказал математик. – Не очень сложная, но надо поработать. – Когда сделаешь? – Два-три дня. – Давай, Ломоносов… * * * Мы с Железняковым и Симоновым вернулись из клуба с вечера, посвященного памяти погибших сотрудников милиции. Настроение было обычное после подобных мероприятий – тянуло крепко надраться. Вдовы со слезами и упреком в глазах, дети с умным и грустным взором. Речи, что память о погибших товарищах жива в наших сердцах. Фраза затасканная, но ведь действительно жива эта память. Многих из этих ребят я знал. Со многими работал плечом к плечу. Воспоминания о них – моя боль. Боль личная, непроходящая. И малоподходящая для массовых мероприятий. Последовавший благотворительный концерт испортил настроение вконец. Модная певичка делала скорбное лицо и сама готова была поверить в свою скорбь. Но мы-то, сидящие в зале опера, знали, что ее любовник и покровитель – один из известных московских преступных авторитетов. Народный артист прекрасным голосом пел патриотические песни и тоже скорбел о сотрудниках, павших на боевом посту, как он там пел: «За каждого из нас, простых людей». Но мы, опера, знали, кто он такой, этот увенчанный титулами и званиями член общественных советов МВД и ГУВД, видный деятель культуры и российского бизнеса. Нам-то известно, что долгие годы он практически являлся официальным ходатаем перед властями от имени воротил преступного мира. И хотя в пространных интервью по телевизору он рассуждал о кознях и поклепах врагов, кому, как не нам, знать, что это именно его кореша и социально им близкие режут финками, стреляют наших боевых товарищей, о которых артист льет крокодильи слезы. Помню, как красиво и проникновенно он пел на концерте, посвященном юбилею МУРа. А когда спросил, какую еще песню исполнить, наши ребята из зала дружно закричали: – «Мурку» давай! На концерте, посвященном Дню милиции, народный артист горько сокрушался, что остался неотмщенным недавно убитый его лучший друг Отари – один из крестных отцов московской мафии. Кстати, самого Отари, руководителя множества фондов и ассоциации «Новый век», тоже как магнитом тянуло на Петровку. Так же, как и учредителей других фондов и общественных организаций, одной рукой дарящих подарки детям погибших сотрудников МВД, а другой рукой разворовывающих национальные богатства, творящих махинации и беспредел. Но такова странная нынешняя жизнь. Ни в одной стране мира людей с такой репутацией, кроме как в кандалах, на порог в полицию не пустили бы, а у нас генералы с ними на сцене лобызаются… В кабинете Железняков вынул из сейфа бутылку водки, разлил немножко по стаканам. – Ну, мужики. За павших. Не чокаясь, мы подняли стаканы. Водка обожгла внутренности и растеклась теплом по жилам. Мы пили за наших товарищей. За тех, кто сгорел в подбитых бэтээрах в Грозном и Гудермесе. Кто лег под пулями в Первомайском. За тех, кого сдавали и чью победу отнимали грязные сановные трепачи в Чечне. За тех, кого сразила бандитская финка. За тех, кто умер от сердечного приступа на работе или через несколько лет по выходе на пенсию. За тех, кто до конца исполнял свой долг. Кто не оставил свой пост, несмотря на всеобщий долларовый угар, на нищету, на то, что их продавали и продают сановные высшие чиновники, размазывая сопли, тупо твердя о гуманизме к бандитам и террористам и шаловливо, незаметно сгребая взятки и разворовывая все, что попадается под руку. Пили за тех, кто давал присягу и привык ее исполнять, как и положено, как исполняли ее наши отцы и деды – до последнего дыхания, до последней капли крови… – Камышин рапорт на увольнение подал, – сказал Железняков. – Ему уже подмахнули. – Почему? Он один из лучших оперов РУБОПа, – удивился Симонов. – Не выдержал. С кем-то из начальства сцепился. Слово за слово – рапортом по столу. Ему – уходите, держать не будем. Говорит, работу на три тысячи баксов нашел. В общем, одним фанатом меньше. Камышин – классный опер. Действительно, фанатик. Столько лет на оперативной работе! Значит, на его место придет желторотик с годовалым стажем. И будет улучшать свое благосостояние, благо, в РУБОПе это становится традицией – грести деньги большой совковой лопатой. – Они полтора года группу разрабатывали. Афера века – что-то вроде авизовок. Там куча «лимонов» баксовых крутилась, – пояснил Железняков. – И трупов штук десять. Заодно кто-то из верхов замазан. Худо-бедно дело состряпали, в прокуратуру его, а им – здесь нет состава преступления. – Как это? – спросил Симонов удивленно. – А так это. Думаешь, народные артисты и Отарики только к нам ходят? – произнес я устало. – В прокуратуру тоже. – Дело все-таки возбудили. Даже пару подозреваемых взяли. А суд всех поотпускал, – продолжил Железняков. – Эти суки в мантиях – мало им зарплаты в две тысячи баксов! – Во-во. Избирают их пожизненно. Оперработу в отношении судей вести нельзя. Дела по ним не возбудишь. Кто побыстрее хочет баксы заколотить – лучше туда идти работать. Такса за изменение меры пресечения по крупному делу – сто тысяч баксов, – хмыкнул Железняков, – Вот Камышин и накатал рапорт – не вижу смысла в дальнейшей работе. А что, не прав он? Вон как все сгнило. – Не прав. Есть смысл, – вздохнул я. – Какой? – спросил с усмешкой Симонов. – Такой. В окопе нужно оставаться до конца. Пусть, как в Великую Отечественную, на тебя прет вся дивизия «Мертвая голова» и ты знаешь, что сзади не осталось резервов, все равно должен намертво врасти в землю. Все остальное – предательство. – Это ты, Леха, круто заложил, – покачал головой Железняков. – Люди просто хотят устроиться чуть лучше, чем в нашем аду. – Доустраивались уже все получше. Смотри, до чего Россию довели. – Смех смехом, – сказал Симонов. – А если так дальше пойдет – Петровку окончательно угробят. Профессионалы разбегаются. Ничего еще, если сосунки, но ведь крохоборы приходят. В отделениях вообще чертовщина творится. – Ничего, – хмыкнул я. – В черный легион пойдем. И будем бандюков стрелять, если их не сажают. – Леха в своем репертуаре, – всплеснул Железняков руками. – А что, – не отступал я, – золотые слова сказал один из моих бывших шефов. Ныне крупного бандита посадить невозможно. Его можно только убить. Посмотрю еще немного на этот бардак, возьму тебя, Сашок, и тебя, Егор. Наведем в Москве порядок. – Ясно, чем у тебя голова занята. Ты бы лучше думал, как Меньшевика изловить, – кивнул Железняков. – И Яго. – Откупятся все равно. – Чего заранее думать об этом, – отмахнулся Симонов. – Вот тебе информация к размышлению. Яго нашел себе какую-то девку и разъезжает с ней по Питеру и Новгородской области. Девка, между прочим, та самая Лиза – подручная Седого. Ее Яго у Крестов повстречал. – Ясно. Они все-таки ищут сокровища Седого, – резюмировал я. – Между прочим, Меньшевик ушел на дно, исчез со всех адресов. И скликает всю свою рать. Вооружает. Какие выводы? – Думаешь, он решил подождать, пока Яго найдет сокровища, а потом отбить? – Получается. – Стоп, ребята, – хлопнул Железняков рукой по столу так, что стакан и бутылка подпрыгнули. – Если он планирует нагреть Яго, он как минимум должен иметь представление, когда тот найдет сокровища и куда их доставит. – А может, он и имеет, – махнул я рукой. – Не телепат же он. Два варианта. Или Меньшевик намерен выкрасть кого-то из приближенных Яго и выбить из него сведения. Или у него есть источник в фирме своего врага. – Что твоя версия дает? – спросил я. – Пару лет назад была интересная история с ворованными якутскими алмазами. – Железняков налил в стакан кипяченой воды из треснувшего графина и выпил залпом. – Яго уже настроился получить хороший куш, но ему кто-то нахально перебежал дорогу. Кто? Яго грешил на Кельма и Меньшевика. Чуть до крови дело не дошло. Кроме того, Яго просек, что подставили его из ближайшего окружения. Дал честное слово, что загасит гадину. Долго предателя искал. – Нашел? – Было несколько кандидатов, но не доказал. А мы кое-чего знали, чего он не знал. Перед сделкой один из его помощников встречался в укромном месте с Кельмом и Меньшевиком. – Что за помощник? – Григорий Каледин. – Тот самый доцент, что дал Яго несколько лет назад наколку на нумизматов? – удивился я. – Да, – кивнул Железняков. – Тогда мы на него в последнюю очередь думали. А когда он в открытую с Яго связался – возможности доказывания уже исчезли, – вспомнил я. – Точно, – потер руки Симонов. – Надо его под контроль поставить, – встрепенулся я. – Двигаем к шефу – пусть он наружку и технику подключает. – Губу раскатал, – хмыкнул Симонов. – Живая очередь. – Никакой очереди. Локтями надо уметь работать. Все получим, – успокоил я… * * * Каледин был человеком старомодного, где-то даже пуританского воспитания. Нет, конечно, он был вовсе не прочь предаться пирам и оргиям. Возраст в самый раз – не мальчишеский, но и далеко не старческий, так что постельные развлечения он любил и баловался ими неустанно. Для этого и содержал двух любовниц, с которыми выделывал в постели (с каждой по отдельности) головокружительные фортели. Но он страшно стеснялся мозолить кому-то глаза своими страстями. Групповух не признавал и не понимал. Терпеть не мог, когда лезут в его эротические проблемы. Конечно, дамы его сердца были ни для кого, кроме его жены, не секрет, но все равно он старательно делал вид, что их не существует, и, собираясь на очередное страстное свидание, отпускал машину с шофером-телохранителем, вооруженным пистолетом Макарова и бумагой, дающей право на его ношение. В «Новоарбатском» гастрономе доцент затоваривался тщательно, основательно и довольно долго. Ему нравился сам процесс выбора. Нравилось загружать тележку дорогими продуктами. Нравилось, что цены его нисколько не волнуют. Из магазина он вышел с двумя сумками, раздувшимися от ярких упаковок, свертков, коробки с тортом, бутылки доброго, но не слишком крепкого вина, – что за эротика, если нализаться свиньей. Он открыл дверцу серого «Вольво», кинул один пакет на сиденье и услышал за спиной: – Привет, доцент. Жратвы-то набрал – оголодал небось? Каледин, поежившись, нехотя обернулся. За секунду он успел проклясть и свою стеснительность, и щепетильность, пожалел, что отпустил своего шофера, и мысленно, естественно, без всякой надежды призвал Яго с ордой головорезов. Только не прилетят они. И разбираться с угрожающей ситуацией ему одному. За спиной Каледина стоял высокий мужчина атлетического телосложения, коротко стриженный, с волевым, привлекательным, суровым лицом. Ох, сам себя не похвалишь – кто похвалит? Мужчиной этим был я. – Не имею чести знать, – произнес Каледин, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, ровно, и понимая, что это не удается – голос предательски дрожал и становился тоньше. И было от чего. Каледин не верил в счастливые случайные встречи. А вот в несчастливые и далеко не случайные верил, поскольку знал, насколько часто они происходят. И знал, что, по нынешним временам, когда по правительственным домам палят из гранатометов, вице-губернаторы гибнут в разборках, пристрелить человека на Новом Арбате средь бела дня или ткнуть меж ребер шилом ничего не стоит. – Не помнишь, доцент? Встречались когда-то. Я из МУРа.