Каледин облегченно расслабился. Но не до конца. МУР, конечно, ни в какое сравнение не идет с бойцами из конкурирующих группировок. С МУРом можно покачать права. Можно даже послать по матушке. Но все равно – хорошего мало, поскольку, как ни странно, изредка уголовное законодательство еще срабатывает, и Каледин даже слышал о таких случаях. – Оставляй поклажу, пошли прогуляемся по проспекту, – велел я. – Мне некогда, – тут можно презрительно поджать губы. – Пришлите повестку. И вообще без адвоката я с милицией не разговариваю. – Да? – Я дружески взял его под локоть. – Я тебя сейчас уложу на асфальт мордой в торт. Закую в наручники. И опущу в задержку, доцент. – За что? – опешил от такого напора Каледин. – За сексуальное приставание к мужчинам на улице. Или за бандитизм. Так что не трепыхайся. Ты мне на два слова и нужен. – А почему вы мне «тыкаете»? Мы с вами гусей не пасли! – Если бы ты, как раньше, был доцентом, я бы тебе «выкал». А с бандитами мы на «ты» – так уж повелось. Без церемоний. Я знал, что собой представляет Каледин и как разговаривать с такими людьми. Поэтому с первого слова танком пер напролом – грубо и агрессивно. – Чушь какая-то, – возмутился не особо уверенно доцент. – Вы о чем вообще говорите?! – Пошли. Объясню популярно. Он заозирался. – Не бойся. Твои у тебя на «хвосте» не висят. Проверено. Каледин запер машину, и мы двинули в направлении Министерства обороны. – Один вопрос. Что за информацию ты сливаешь врагам Яго? – Вы о чем? – Лицо его начала покрывать бледность – качественная, с зеленоватым оттенком. Только бы его кондратий не хватил и он бы не помер на моих руках. Все-таки божья тварь, как говорит Железняков. – Послушай, – я вытащил из кармана диктофон, нажал на воспроизведение и протянул Каледину. Ничего нового Каледин там, конечно, не услышал. Поскольку прослушивал он свой телефонный разговор. Главная новость состояла в том, что ушей оказалось гораздо больше, чем он думал. Его собеседника мы по голосу не опознали. Встречались интересные фразы, оброненные Калединым. «К концу идет… Там вещички будут… Откуда я знаю, когда»… – Качество неважное, – пожаловался я. – Вы, ворюги, всю казну растащили, денег на опертехнику не хватает. – Поганая ментовская провокация, – начал жалко отбиваться Каледин. – Доцент, где ты таких блатных оборотов набрался? Последний раз я слышал такое от вора в законе Вани Ростовского. – Провокация. Это называется – брать на пушку. – А это уже из кино шестидесятых, – я взял у Каледина диктофон. – Ох, доцент… Слушай, если ты наш труд не ценишь, я пленку Яго передам. И скажу, как ты с Меньшевиком его на якутские камни нагрел. – Неправда! – Да? Ну, пока, коль не шутишь. – Подождите. Что вам надо? – Мороженое хочешь? – Я кивнул на прилавок с мороженым. – Нет?.. А я хочу. Ленинградского. Я купил брикет и развернул упаковку. – Хочу, доцент, весь расклад. Что творится. Что ищет Яго. Упустишь или забудешь что-то – гладь костюм к похоронам. – Я понял. Он выложил все как на духу. Я скомкал бумажку от мороженого и привычно точным баскетбольным коронным броском с пяти метров уложил ее в урну, едва не задев просящую подаяние бомжиху. – Правильно изложил, – оценил я. – Нечто подобное мы предполагали. Я беззастенчиво врал. Кто же мог предположить такое?! * * * Колокольня обвалилась уже давно. Штукатурка на стенах церкви осыпалась, и кровавыми ранами бурел старый кирпич. Ободранный купол изгибался ребрами скелета. Огромная, некогда величественная церковь – достопримечательность всех окрестностей – теперь напоминала умирающее животное. Но не умершее. Жизнь еще теплилась в ней. Слишком крепки, на века, были стены. Слишком горд был ее силуэт на фоне темнеющего неба. И горела перед порушенным алтарем кем-то поставленная свечка. Память этих камней хранила многое. Волны, штормы на море времени оставляли на них свои следы. Помнили эти камни, как их укладывали в конце восемнадцатого века. Тогда здесь было большое, богатое село, принадлежащее одному из екатерининских вельмож. Помнили камни бесчисленные утренние и вечерние службы, радость и праздник крестных ходов. И как в тысяча девятьсот пятом крестьяне жгли усадьбу помещика – не от злобы, поскольку помещик был неплохой, но так уж положено было, – тоже помнили. А после семнадцатого пошло-поехало. Горлопаны из комитета бедноты собрали сход, чахоточный, в кожанке агитатор из города, потрясая маузером, твердил что-то о том, как тысячелетия попы охмуряли крестьян. Осталась боль от того, как деревенская молодежь в тот вечер ломала, рубила иконостас и складывала иконы в кучу во дворе. Там уже лежали иконы, вытащенные из красных углов в хатах. Пылал жаркий огонь и озарял веселые, бесшабашные, жадные до разрушения лица. А люди постарше и поумнее вздыхали, стоя в стороне, незаметно крестились и шептали: «Накажет боженька». Помнили камни и великую войну. Как служились молебны во славу воинов и во спасение земли русской. Тяжелые были времена, но немножко воспряла, распрямилась церковь. Позже новый лысый лидер страны громогласно заявил, что в восьмидесятом году покажет народу последнего попа. И пошли гулять бульдозеры по обломкам божьих храмов. Службы в церкви кончились. Пьяный бригадир с работягами зацепили тросом колокольню, и трактор снес ее верхушку. Но церковь трогать не стали – слишком много мороки. Там сначала расположился приемный пункт заготконторы, а потом склад удобрений. Но тоже не навсегда. Село хирело. По высочайшему повелению бесперспективные села подлежали уничтожению. С песнями под гитару осваивалась целина, перепахивались степи, российская же глубинка влачила жалкое существование, разваливались дороги, зато строились огромные агропромышленные предприятия. За семь километров от села отгрохали животноводческий комплекс. Народ начал переселяться к нему поближе. Огороды зарастали бурьяном. Заколачивались ставни деревенских хат, истлевали и рушились сами хаты. Но церковь, раненая, разграбленная, униженная, держалась, несмотря ни на что, наполняя окружающее силой и святостью. Грянули новые времена. Бурьяном стали зарастать уже посевные поля. Однажды приехали бородачи-реставраторы, поцокали языками, постановили, что церковь по-своему уникальна и подлежит реставрации. За ними нагрянула бригада рабочих. Местами подлатали, местами подправили здание, чтобы не рухнуло, и исчезли без следа. Время от времени появлялись еще какие-то люди. И порой весьма странные. Как сейчас – несколько человек, приехавшие на двух легковых машинах и одном микроавтобусе… – Неплохая церквушка, – сказала Лиза, поглаживая себе щеку сорванной травинкой. – Тьма таких развалин, – презрительно махнул рукой Яго, который забрался в эту тмутаракань не для любования памятниками архитектуры и пасторальным пейзажем. – Так, – он развернул схему, распечатанную на лазерном цветном принтере, присел, положил схему на колено и ткнул пальцем в нее: – Колодец. Вон он, обрушился весь. Туда можно попасть через него. Но копать надо. Э, Центнер, будешь копать? – обернулся он к шоферу. – Можно и копать, – вяло произнес Центнер, которого перспектива физического труда удручала. – Второй ход – через подвал. Это полегче. Центнер, Лом, берите фонари, инструмент и за мной. От фресок внутри не осталось ничего. Только сверху грустно взирал почти весь осыпавшийся лик Спасителя. – Смотри, сюда еще ходят, – Лиза кивнула на догорающую свечку, язычок пламени которой метался на сквозняке. – В деревне в некоторых домах еще живут, – сказал Яго. – Старушенции, – поддакнул Лом. – Им на кладбище ползти пора, а они бога еще о чем-то просят. В подвале было затхло и сухо. Желтые кружки фонариков выдергивали из темноты беспорядочно наваленный хлам – мраморные осколки, оставшиеся от ограды металлические штыри, кумачовый плакат «Советский народ – строитель коммунизма», истлевшие бумажные мешки из-под удобрений. Запах химии так и не выветрился за долгие годы запустения. Лиза зябко передернула плечами. Заброшенные строения вообще вызывают тревогу, а церкви почему-то особенно. – Здесь, – сказал Яго, луч фонарика выхватил заваленный ящиками и строительным мусором угол. – Если пионеры до нас не постарались. – Хы, – Центнер воспринял эти слова как шутку. – Черт, – нога Яго провалилась куда-то, он выдернул ее и отряхнул брючину. – Чего смеешься? Когда я был пионером, любимое занятие наше было – лазить по заброшенным церквям. Искали клады. – Находили? – спросила Лиза. – Гнутое кадило, несколько медных ручек от сундуков и пару разбитых икон. – С тех пор и ищешь все? – Ищу, – кивнул Яго. – Ну, за работу. Разгребайте. Центнер методично, как бульдозер – мощно и неуклюже, – начал разбирать завал. Ему вяло помогал Лом. Заняло это минут десять. За завалом был тяжелый люк. – С богом, – Яго откинул крышку. За ней шли покатые ступени. Кто и зачем вырыл здесь катакомбы? Неизвестно. Но кому-то в стародавние времена они понадобились. Внизу было тесно и не хватало воздуха. – Здесь, – сказал Яго. – Кладка новая. Поднажмем. Гориллы работали неумело, но напористо, и вскоре кладка провалилась. В открывшейся нише лучи фонарей высветили прикрытые брезентом ящики. – Нашли, – выдохнул Яго. Три ящика были извлечены наружу и разложены в церковном дворе. Яго руками отодрал с одного из них крышку. Внутри в целлофане и тряпье лежало старинное серебро. – Коллекция Рубинштейна, – удовлетворенно хмыкнул Яго. – Посмотрим, что там, – он рванул крышку следующего ящика, но она не поддавалась. – Потом откроем, – нервно произнесла Лиза. – Мне здесь как-то не по себе. – Помолчи, принцесса, – голос у Яго сел, в нем ощущалось сдерживаемое, на грани безумия возбуждение. – Центнер, монтировку! Доски затрещали и поддались. В этом ящике лежали иконы. – Принцесса, это Спас северной школы. Таких в мире остались считаные единицы. Пять лет назад ушел из музея. Семьсот тысяч долларов. Он взял следующий лик.