– Голос был низкий или высокий? – уточнил Брунетти. – Не помню. Тот человек нарочно изменил голос, как бывает, когда поешь фальцетом! Брунетти почему-то вспомнились деревянные пазлы, которыми его отец увлекся на закате жизни, и те волшебные моменты, когда отдельный кусочек с изображением половины глаза или пальца вдруг порождает догадку и остальные бежевые фрагменты, до поры до времени лежавшие в сторонке, вдруг обретают место и смысл. – Так вы певица? – Хочу ею быть, – блеснула глазами девушка. – Но пока не стала. Мне предстоят еще годы и годы занятий… – Вместе с воодушевлением к ней вернулся ее природный голос. Она больше не шептала, пропала нервозность, и тембр раскрылся во всей своей красоте. – Где вы учитесь? – спросил комиссар издалека, чтобы не упустить момент, когда она сообщит что-то действительно важное. – В Париже, в консерватории. – Не тут? – Нет. У нас сейчас весенние каникулы, несколько недель, и я приехала домой, чтобы позаниматься с папой. – Он преподает в Венеции? – В консерватории, на полставки. А еще служит рипетиторе в театре как фрилансер. Там мы с ним и занимаемся. – В «Ла Фениче», – уточнил Брунетти, как будто в этом городе было полным-полно оперных театров. – Да. – Понятно, – сказал комиссар. – И что же, отец одобряет то, чему учат вас французы? Франческа улыбнулась и, как это часто бывает в юности, стала гораздо симпатичнее. – Отец всегда меня хвалит, – произнесла она с подобающей моменту скромностью. – А остальные? Она хотела было что-то сказать, но передумала. – Кто же все-таки это был? – поинтересовался Брунетти. – Синьора Петрелли, – выдохнула девушка, трепеща от волнения, словно ее спросили: «Кто сможет исцелить твою поломанную руку?», а она в ответ: «Святая Мария Спасительница!» – Как вышло, что она услышала ваше пение? – Синьора Петрелли как раз шла по коридору к себе в репетиционную, мимо комнаты, где были мы с папой, и… Глаза девушки закрылись, и послышалось тихое сопение. Комиссар понял, что сегодня утром больше ничего от нее не добьется. 10 Брунетти вернулся к сестринскому посту, но медсестры, которая с ним разговаривала, на месте не оказалось. Он достал мобильный и, коря себя за это необъяснимое нежелание пойти и лично побеседовать с Риццарди, набрал его номер. Тот ответил вопросом: – Гвидо, ты с ней говорил? – Да. – И что ты намерен предпринять? После разговора с Франческой Брунетти только об этом и думал. – Можно навести справки, есть ли на месте происшествия доступные нам камеры. – Камеры? – переспросил доктор. – В городе их много, – пояснил Брунетти. – Но сомневаюсь, что они есть именно в этом месте. После паузы, которую можно было считать как вежливой, так и не очень, Риццарди поинтересовался: – Там редко бывают туристы? – Что-то в этом роде. В голосе Риццарди уже не было иронии, когда он спросил: – Зачем кому-то вообще было ее толкать? – Понятия не имею. Пять лет назад на сына приятеля Брунетти прямо на улице напал наркоман, но случайные стычки такого рода – своеобразный вандализм, направленный на человека, – в их городе бывали крайне редко. Риццарди не обязательно знать, что злоумышленник заговорил с девушкой, поэтому Брунетти ограничился тем, что поблагодарил друга за то, что он позвонил и поставил его в известность. – Надеюсь, ты найдешь того, кто это сделал, – сказал патологоанатом и добавил: – Все, мне пора! Риццарди повесил трубку. Предоставленный самому себе, Брунетти стал перебирать в уме организации, у которых есть в городе сеть видеокамер. ACTV[47] оборудует камерами наблюдения свои имбаркадери: чтобы продавцы билетов не обманывали пассажиров и для идентификации хулиганов. Многие постройки оснащены охранными видеосистемами, или по меньшей мере наблюдение за ними ведется постоянно, но кто станет устанавливать камеру у моста, которым, предположительно, пользуются только венецианцы? Брунетти попадался отчет о камерах наблюдения, контролируемых его подразделением полиции, но где именно они были установлены, он не запомнил. Разумеется, у карабинеров тоже есть камеры; одну он точно видел в переулке, что ведет к офису Гва́рдиа ди Фина́нца[48] возле Риальто. Комиссар вернулся, чтобы еще разок взглянуть на пострадавшую, но, не доходя до кровати, услышал ее тихое посапывание. Выйдя из больницы, он направился на кампо Санти-Джованни-э-Паоло[49]. С боков базилика была обнесена строительными лесами, и несмотря на то что стояли они уже много лет, Брунетти так и не смог вспомнить, когда последний раз видел на них хотя бы одного рабочего. Под влиянием момента комиссар вошел внутрь. Охранник, сидящий в деревянной будке справа от входа, тут же окликнул его. В прошлое свое посещение Брунетти не заметил ни его, ни будки. – Вы – житель Венеции? – спросил охранник. Брунетти неожиданно рассердился – скорее даже потому, что мужчина говорил по-итальянски с иностранным акцентом. Кем еще может быть человек в деловом костюме, в девять утра идущий в церковь? Комиссар наклонился, чтобы посмотреть через стекло на того, кто задал этот вопрос. – Scusi, Signore![50] – почтительно проговорил охранник. – Но мне положено спрашивать. Это успокоило Брунетти. Охранник всего лишь выполняет свою работу, и притом ведет себя вежливо. – Да, я местный, – сказал комиссар и, хотя в этом не было ни малейшей надобности, уточнил: – Пришел поставить свечку за упокой души своей матери. Охранник широко улыбнулся и тут же прикрыл рот ладонью, скрывая отсутствие некоторых зубов. – Дело хорошее, – сказал он. – Хотите, и за вашу поставлю? Рука тут же опустилась, рот приоткрылся от удивления. – Да, будьте так добры! – проговорил охранник. Брунетти направился к главному алтарю, чувствуя, как при виде этой залитой светом красоты на душе у него тоже становится светлее. Солнце проникало внутрь через восточные окна, исчерчивая плиточный пол разноцветными узорами. По обе стороны нефа – символы былого могущества Венеции, могилы дожей и их жен, покоящихся тут уже много столетий. Комиссар демонстративно отвернулся от триптиха Беллини: после последней реставрации на него было больно смотреть. В правом рукаве трансепта[51] Брунетти притормозил, чтобы полюбоваться одним из шести регистров витражного окна: комиссар с годами утратил способность впитывать слишком большую порцию красоты за раз и поэтому старался по возможности дозировать удовольствие одним-двумя шедеврами. На витраже была изображена четверка мускулистых святых с копьями. Его мать особенно благоговела перед всадником слева, убийцей дракона, попеременно считая его то святым Георгием, то святым же Фео́дором Ти́роном. Тогда Брунетти не догадался спросить, чем он ей так мил, а теперь уже и не узнаешь… Для себя он решил, что это потому, что его мать терпеть не могла всякого рода притеснителей, а разве есть более опасные притеснители, чем дракон? Комиссар вынул из кармана монету в один евро и бросил ее в металлическую коробку. На эту сумму ему полагалось две свечки. Брунетти зажег одну от горящей уже свечи и от нее же – вторую. Потом поставил их в средний ряд, отступил и подождал немного, чтобы убедиться, что пламя не погаснет. – Одна – для матери того парня у входа, – прошептал Брунетти, чтобы там наверху случайно не перепутали и не записали обе свечки в актив его покойной матушки. Еще раз, на прощание, комиссар посмотрел на святого (который за столько лет стал ему чуть ли не приятелем), кивнул и повернул к выходу. Шагая по проходу, Брунетти нарочно смотрел под ноги, дабы не перегружать себя впечатлениями, но и узорчатый пол здесь был чудо как хорош… На выходе комиссар пригнулся, поймал взгляд охранника и сказал: – Сделано! По пути к квесту́ре[52] Брунетти перебирал в уме, что ему нужно выяснить: во-первых, расположение камер наблюдения; во-вторых, наименования госорганов, которым они принадлежат. И не факт, что разные структуры органов правопорядка захотят открывать свои рабочие секреты даже друг другу, да и согласятся ли они сделать это добровольно или же придется брать ордер у судьи? Брунетти прошел прямиком в оперативный отдел. Вианелло сидел за своим рабочим столом, над толстенной папкой с документами, на обложке которой красовалась фамилия «Нардо». Сержант глянул на начальника, сделал мученическое лицо и, протягивая к Брунетти картинно дрожащую руку, прошептал: – Спасите меня! Спасите!