Большинство дней я просто смотрел в окно. Я пытался выехать на инвалидном кресле из дома. А мама продолжала все поправлять, чтобы мне было легче. Мы много улыбались друг другу. — Ты можешь посмотреть телевизор, — сказала она. — От него гниют мозги. У меня есть книга. — Она тебе нравится? — Ага. Но она немного сложная. Не слова. Но, понимаешь, содержание. Думаю, мексиканцы не единственные бедные люди в мире. Мы взглянули друг на друга. Мы не совсем улыбались. Но наши улыбки были внутри нас. Мои сестры зашли на ужин. А мои племенники и племянницы разрисовали мой гипс. Я очень много улыбался, а все остальные говорили и смеялись. Это все казалось таким правильным. И я был очень благодарен маме и папе, потому что, казалось, что из-за меня всем было грустно. Когда мои сестры ушли, я попросил папу посидеть напротив крыльца. Я сидел в Фиделе. А мама с папой сидели на своих стульях. Мы пили кофе. Мои родители держались за руки. И мне стало интересно, каково это, держать кого-то за руку. Бьюсь об заклад, что иногда в чьих-то руках можно найти все тайны вселенной. СЕМЬ Это было дождливое лето. Каждый вечер тучи собирались как стая воронов и начинался дождь. Я по-настоящему влюбился в гром. Я прочитал «Гроздья гнева» и «Войну и мир». Я решил, что хочу прочитать все книги Эрнеста Хемингуэя. А папа решил, что прочитает все, что читаю я. Возможно, это был наш способ общения. Данте приходил каждый день. В основном он говорил, а я слушал. Он решил, что будет читать «И всходит солнце» вслух. Я не собирался спорить с ним. Я никогда не собирался спорить с Данте Кинтана. Так что, он читал по главе каждый день. А потом мы ее обсуждали. — Это грустная книга, — сказал я. — Да. Именно поэтому она и нравится тебе. — Да. Именно так. Он так и не спросил, что я думал о его рисунках. И я был рад. Я положил его альбом под кровать и так и не посмотрел, что там внутри. Думаю, я наказывал Данте таким образом. Он подарил мне ту часть себя, которую никогда бы не подарил кому-либо другому. А я даже не взглянул на рисунки. Почему я так поступаю? Однажды он проболтался, что наконец-то собирается встретится с психологом. Я надеялся, что он не станет рассказывать мне об их разговорах. Он не стал. И я был рад. А затем я разозлился. Ладно, я был просто не в настроении. И непоследовательный. Да, именно таким я и был. Данте все еще смотрел на меня. — Что? — А ты пойдешь? — Куда? — К психологу, идиот. — Нет. — Нет? Я посмотрел на свои ноги. Я чувствовал, что он снова хочет сказать «мне жаль». Но он этого не сделал. — Это помогает, — сказал он. — Походы к психологу. Все было не так плохо. Это действительно помогло. — Ты пойдешь туда снова? — Возможно. Я кивнул. — Разговоры не помогают всем. — Откуда тебе знать, — улыбнулся Данте. Я улыбнулся в ответ. — Да. Откуда мне знать. ВОСЕМЬ Я не знаю, как это произошло, но одним утром пришел Данте и решил, что хочет искупать меня. — Ты не против? — спросил он. — Ну, это вроде как работа моей мамы, — ответил я. — Она не против. — Ты спрашивал ее? — Да. — О, — сказал я. — Черт, это действительно ее работа. — А твой папа? Он никогда не купал тебя? — Нет. — И не брил? — Нет. Я не хотел, чтобы он делал это. — Почему? — Просто не хотел. Он притих. — Я не сделаю тебе больно. Ты уже сделал мне больно. Вот, что я хотел сказать. Эти слова пришли мне в голову. Этими словами я хотел дать ему пощечину. Эти слова были жестокими. Я был жестоким. — Пожалуйста, — сказал он. Место того, чтобы послать его к черту, я сказал, что не против. Я научился не обращать внимания на то, что мама купала и брила меня. Я просто закрывал глаза и думал о персонажах из книги, которую я читал. Каким-то образом это помогало. Я закрыл глаза. Я почувствовал руки Данте не свои плечах. Теплую воду, мыло и мочалку. Руки Данте были больше, чем у моей мамы. И мягче. Он все делал медленно, методично и осторожно. Из-за этого я чувствовал себя хрупким, как фарфор. Я ни разу не открыл глаз. Мы не проронили ни одного слова. Я чувствовал его руки на своей обнаженной груди. Я позволил ему побрить себя.