Когда он закончил, я открыл глаза. По его лицу катились слезы. Я должен был ожидать этого. Я хотел накричать на него. Я хотел сказать ему, что это я должен плакать. Но Данте выглядел как ангел. А все, что я хотел, это ударит его кулаком в челюсть. Я не мог вытерпеть своей собственной злобы. ДЕВЯТЬ Через три недели и четыре дня после несчастного случая, я пошел к врачу, чтобы он поменял мне гипсы и сделал рентген. Папа взял отгул на работе. По дороге к доктору он был чересчур разговорчив, что было на него не похоже. — Тридцатое августа, — сказал он. Ладно, это был день моего рождения. — Я подумал, что тебе понравится машина. Машина. Черт. — Ага, — сказал я. — Только я не умею водить машину. — Ты можешь научится. — Ты же не хотел, чтобы я когда-либо водил машину. — Я никогда не говорил этого. Это сказала твоя мама. С заднего сиденья я не мог видеть лицо мамы. И я не мог наклониться. — И что же думает мама? — Ты имеешь в виду свою маму фашиста? — Да, ее, — сказал я. Мы все засмеялись. — Ну, что скажешь, Ари? Мой отец звучал как мальчишка. — Думаю, мне бы понравилась гоночная машина. В разговор тут же встряла моя мама. — Только через мой труп. И я снова рассеялся. Думаю, что я смеялся не меньше пяти минут. Папа тоже присоединился к веселью. — Ладно, — наконец смог сказать я. — Серьезно? — Серьезно. — Я хочу старый пикап. Мои родители обменялись взглядами. — Ну, это возможно, — сказала мама. — У меня только два вопроса. Первый: вы покупаете мне машину, только из-за того, что я инвалид? Мама легко ответила на этот вопрос. — Нет. Ты будешь инвалидом всего несколько недель. А потом ты пройдешь терапию и будешь в порядке. И не будешь инвалидом. Ты снова станешь занозой в заднице. Мама никогда не упрямилась. Это было серьезным делом. — Какой второй вопрос? — Кто из вас двоих будет учить меня водить машину? — Я, — ответили они одновременно. Я решил оставить этот выбор им. ДЕСЯТЬ Я ненавидел жить в атмосфере клаустрофобии моего маленького дома. Я даже не чувствовал себя как дома. Я чувствовал себя нежеланным гостем. Я ненавидел постоянно ждать. И я ненавидел, что мои родители были так терпеливы ко мне. Так и есть. Это правда. Они все делали правильно. Они просто старались помочь мне. Но я ненавидел их. И я ненавидел Данте тоже. И я ненавидел самого себя за эти чувства. Так и появился мой собственный замкнутый круг. Моя личная вселенная ненависти. Я думал, что это никогда не пройдет. Я думал, что моя жизнь никогда не станет лучше. Но она стала лучше с моими новыми гипсами. Теперь я мог сгибать колени. Я использовал Фиделя всего неделю. А потом мой гипс на руке сняли, и я смог пользоваться костылями. Я попросил папу убрать Фиделя в подвал, чтобы я больше никогда не видел это тупое инвалидное кресло. Теперь, когда у меня снова появилось две руки, я могу сам принимать ванну. Я взял свой дневник и написал: Я ПРИНЯЛ ДУШ! Я был почти счастлив. Я, Ари, почти счастлив. — Твоя улыбка вернулась, — сказал Данте. — Улыбки всегда такие. Они приходят и уходят. Но моя рука все равно болела. Мой врач показал несколько упражнений. Посмотрите, я могу шевелить рукой. Посмотрите на меня. Одним утром я проснулся, пошел в ванную комнату и посмотрел на себя в зеркало. Кто ты? Потом я пошел на кухню. Мама была там, она пила кофе и смотрела на расписание уроков следующего года. — Планируешь будущее, мам? — Я люблю быть готовой. Я сел напротив нее. — Ты была хорошим скаутом. — И ты ненавидь это, не так ли? — Почему ты так говоришь? — Ты же ненавидел все это, все, что связанно со скаутами. — Папа заставлял меня ходить. — Ты готов вернуться в школу? Я поднял костыли. — Да, мне придется носить шорты каждый день. Она сделала мне чашку кофе и провела рукой по моим волосам. — Хочешь подстричься? — Нет. Мне так нравится. — Мне тоже, — улыбнулась она. Когда мы с мамой пили кофе, то почти не разговаривали. В основном, я смотрел как она листает свою папку. Утром на кухне всегда было светло. И в этом свете она выглядела очень молодо. Она была красивой. Она была красивой. Я завидовал ей. Она всегда знала, кто она. Я хотел спросить ее, когда я пойму, кем я являюсь. Но я промолчал. Я и мои костыли пошли в мою комнату, и я взял свой дневник. Я почти ничего не писал в нем. Думаю, я боялся, что вся моя злость выльется на его страницы. И я просто не хотел смотреть на это. Это был особый вид боли. Боль, которую я не мог вытерпеть. Я старался не думать и просто начал писать: