Мы почти не разговаривали. Мы просто лежали и любовались звездами. — Слишком много городских огней, — сказал Данте. — Слишком много городских огней, — ответил я. ОДИННАДЦАТЬ Одна важная особенность Данте: он не любит носить обувь. Если мы катаемся на скейтборде в парке, то он снимает свои кроссовки и вытирает ноги о траву, словно хочет что-то стереть с них. Когда мы идем в кино, он и там снимает обувь. Однажды он оставил их там, и нам пришлось вернуться. Мы опоздали на автобус. И даже в автобусе Данте снял свою обувь. Однажды, гуляя, он просто сел на скамейку, развязал шнурки и снял обувь прямо там. Я удивленно посмотрел на него. Заметив мой взгляд, он закатил глаза и, показав на крестик, прошептал: — Иисус не носил обувь. Мы оба рассмеялись. Когда он пришел ко мне в гости, он снял свои ботинки на крыльце, прежде чем войти. — Так делают японцы, — сказал он. — Они не заносят грязь в чужой дом. — Ага, — ответил я, — но мы не японцы. Мы мексиканцы. — Мы не настоящие мексиканцы. Разве мы живем в Мексике? — Но наши дедушки и бабушки родом оттуда. — Хорошо. Но что мы знаем о Мексике? — Мы говорим на испанском языке. — Не слишком хорошо. — Говори за себя, Данте. Ты почо. — Что значит «почо»? — Бракованный мексиканец. — Хорошо, может быть я почо. Но то, что я пытаюсь сказать, это то, что мы можем позаимствовать что-то из других культур. Не знаю почему, но я вдруг начал хохотать. Наверное, потому что мне нравилась эта своеобразная война Данте с обувью. Однажды я не выдержал и спросил его: — А почему вдруг такая не любовь к обуви? — Я просто её не люблю. Вот и все. Здесь нет ничего особенного. Я родился уже с нелюбовью к ней. Не надо утрировать, как это делает моя мама. Она заставляет меня носить обувь. Она говорит, что так надо, рассказывает мне о тех болезнях, которыми я могу заразиться. Она боится, что люди подумают, что я бедный мексиканец. Еще она говорит, что мальчишки в мексиканских деревнях убили бы за пару обуви. «А ты можешь позволить себе носить обувь, Данте» — говорит она. И знаешь, что я ей отвечаю на это? «Нет, я не могу себе этого позволить. Разве у меня есть работа? Нет. Поэтому я не могу себе ничего позволить». Она не хочет, чтобы меня принимали за бедного мексиканца. Она говорит: «Быть мексиканцем не значит быть бедным». Я просто хочу донести до неё, что это не связано ни с бедностью, ни с тем, что я мексиканец. Я просто не люблю носить обувь. И вообще, я, моя мама и обувь — это не лучшая тема для разговора. Данте поднял глаза к небу. Это его привычка. Он всегда так делает, когда думает. — Знаешь, носить обувь — это противоестественно. Это мое глубокое убеждение, — сказал он. Иногда он рассуждает как ученый или философ. — Твой жизненный принцип? — спросил я. — Ты смотришь на меня словно я сумасшедший. — Ты сумасшедший, Данте. — Вовсе нет, — сказал он. — Нет. Казалось, он совсем расстроился. — Хорошо, ты не сумасшедший, — сказал я, — но ты и не японец. Он наклонился и развязал мне шнурки. — Сними обувь, Ари. Почувствуй свободу. Мы вышли на улицу и начали играть в только что придуманную Данте игру. Мы соревновались, кто дальше бросит кроссовок. У нас было три раунда по шесть бросков у каждого. У нас был кусочек мела, и мы отмечали место, где приземлился наш кроссовок. Данте принес отцовскую рулетку. — Зачем нам нужна рулетка? — спросил я. — Разве вы не можем просто бросать кроссовки и отмечать место падения мелом. И чья отметка окажется дальше тот и выиграл. Все очень просто. — Нам нужно знать точное расстояние, — сказал он. — Зачем? — Потому что, если делаешь что-то, надо точно знать, что ты делаешь. — Никто не знает точно, что он делает, — сказал я. — Это потому что люди ленивые и недисциплинированные. — Тебе раньше не говорили, что ты разговариваешь как чокнутый прекрасно владеющий английским? — Это вина моего отца, — сказал он. — То, что ты чокнутый или то, что прекрасно владеешь английским? Это просто игра, Данте. — Ну и что. Даже играя в игру, ты должен отдавать отчет тому, что ты делаешь. — А я понимаю, что мы делаем. Мы придумали игру. Мы швыряем ботинки, чтобы посмотреть, кто дальше закинет. Вот что мы делаем. — Это похоже на метание копья, верно? — Думаю да. — А при метании копья всегда измеряют дистанцию, разве нет? — Да, но то настоящий спорт, а у нас игра. — Это тоже настоящий спорт. Я настоящий. Ты настоящий. Кроссовки настоящие. Улица настоящая. И правила, которые мы придумали, тоже настоящие. Что тебе ещё надо? — Но это слишком сложно. После каждого броска, мы должны измерять расстояние. В чем веселье? Весело просто кидать кроссовки. — Нет, — сказал Данте, — веселье играть и следовать правилам игры. — Я не понимаю. Бросать кроссовки — это весело. А вот измерять рулеткой улицу это уже работа. Что здесь веселого? А если появится машина? — Мы просто уйдем с дороги. Или мы можем играть в парке. — На дороге веселее, — сказал я. Данте посмотрел на меня. И я посмотрел на него в ответ. Я знал, что у меня нет шансов. Мы все равно будем играть по его правилам. Главное, что это было важно для Данте. А что касается меня, то мне было все равно. Итак, в нашей игре мы использовали наши кроссовки, два куска мела и рулетку. Мы придумывали правила по ходу игры, и они постоянно менялись. В конечном итоге у нас было три сета как в теннисе. Шесть бросков в сете. Данте выиграл два из трех сетов. Отец Данте вышел из дома и, покачав головой спросил: — Что вы творите? — Мы играем. — Что я говорил тебе по поводу игр на дороге, Данте? Парк совсем рядом. А что вы делаете? Вы бросаете кроссовки? Данте не боялся своего отца. Он даже не шелохнулся, уверенный в том, что может отстоять свою позицию. — Пап, мы просто играем в игру. Это что-то наподобие метания копья. Его отец рассмеялся. Он действительно рассмеялся. — Ты единственный ребенок во вселенной, который мог придумать игру с кроссовками, только чтобы не носить их. Маме бы это не понравилось.