И все же Джузеппе единственный из моих братьев, кто окончил среднюю школу. Потом он еще несколько лет провел дома, чаще всего молчал и сторонился родных, держась как можно дальше от всего, что происходило вокруг. То место, где он сейчас живет, — самое лучшее для него. Когда-то здесь был монастырь, и теперь, если позволяет время года, обитатели дома проводят по нескольку часов в день в чудесном, почти всегда залитом солнцем саду. Обычно Адриана ходит к Джузеппе вместе со мной и все время болтает. Когда я бываю у него одна, мы сидим на скамейке и подолгу молчим. Иногда Джузеппе дарит мне лист соседнего дерева, если он упал рядом. Весной я приношу корзинку клубники, мы моем ее под струйкой фонтана, бьющего у самой монастырской стены. Перед тем как положить ягоду в рот, он берет ее за хвостик и долго рассматривает, держа против света. Оценивает малейшие различия в форме и цвете. Я подозреваю, что он пытается к тому же пересчитать все зернышки на поверхности. 25 Зима выдалась долгая и суровая, в доме стоял холод. Вдова с первого этажа подарила мне лампу с абажуром, которую я поставила рядом с кроватью, и теперь рано утром просыпалась и учила уроки, не вылезая из-под одеяла и с трудом листая страницы озябшими пальцами. В марте я выиграла школьный конкурс на тему «Европейское сообщество», и Перилли вручила мне награду от министерства образования — личную сберегательную книжку. Она сказала, обращаясь ко всему классу: — Вы можете гордиться своей одноклассницей, — и она обвела серьезным взглядом тех, кто вечно смеялся надо мной. — Всего двадцать мальчиков в Италии получили эту награду. — И один из них — Арминута, — с издевкой произнес кто-то с заднего ряда. Сестра, встречавшая меня на выходе, уже все знала — интересно, откуда? — и побежала вперед, чтобы сообщить новость семье. Сияя от радости, я показала книжку родителям. Она была красная, а внутри, в колонке прихода, вручную была вписана сумма: тридцать тысяч лир. — Их можно взять из банка? — спросила мать, внимательно изучив книжку. Она закрыла ее и положила на стол, но по-прежнему не спускала с нее глаз. — Их трогать нельзя, — неожиданно ответил отец. — Она сама их заработала, своей головой, — добавил он, немного помолчав. — А у меня по математике десятка! Так интересно решать задачи! — сообщила им Адриана, кружа по комнате. Мне нравилась серьезная, основательная геометрия, которую мы изучали в том году: сложные фигуры, пирамиды, наложенные на параллелепипеды, цилиндры с коническими отверстиями, проделанными в одном из оснований. Правильно рассчитать площади и объемы, добавить их или вычесть, найдя общую сумму, — все это меня увлекало. А однажды я вдруг подумала, что эти блестящие отметки заранее программируют мое будущее, которое две мои матери спланировали за моей спиной, не собираясь ставить меня в известность. Я не была уверена, что хочу двигаться в выбранном ими направлении. В следующем учебном году я должна была поступить в старшую школу в городе, но что я буду есть и где спать? Смогу ли после занятий встречаться с Патрицией? Порой эта неопределенность так мучила меня, что мне казалось, уж лучше остаться здесь, с Адрианой и Джузеппе, с родителями, которые вернули меня обратно, даже с Серджо и другим братом. Перилли отдала мне контрольную по латинскому языку с девяткой на обороте титульной страницы, и я, на секунду обрадовавшись, положила ее на стол и потерянно уставилась на нее. Мама была бы счастлива, увидев такую отметку. Я по-прежнему верила, что хоть она и далеко от меня, но тревожится обо мне больше, чем о своей болезни. Тем не менее случались дни, когда я чувствовала, что обо мне забыли. Выбросили меня из головы. И у меня больше не было причин оставаться в этом мире. Я по сто раз тихонько повторяла слово «мама», пока оно не теряло смысл и не превращалось в упражнение для губ. Я осталась сиротой при двух живых матерях. Одна отдала меня, когда у меня во рту еще ощущался вкус ее молока, а другая вернула обратно, когда мне исполнилось тринадцать. Я была дочерью разлуки, ложных или тщательно скрываемых кровных уз, дочерью расстояний. Я перестала понимать, кто я и где мои корни. На самом деле я и сейчас этого не знаю. Весной был мой день рождения, но никто о нем не вспомнил. Родители забыли, потому что прожили без меня много времени, а Адриана просто не знала. Если бы я ей сказала, она отпраздновала бы эту дату по-своему: сначала запрыгала бы от радости, потом четырнадцать раз дернула бы меня за уши. Но я не стала никому говорить и сразу после полуночи сама себе пожелала много всего хорошего. Днем я пошла на площадь и в единственной в поселке кондитерской купила себе пирожное «Дипломат» — слоеное, с заварным кремом. Я также попросила свечку, которую втыкают в торт. Дама за прилавком посмотрела на меня как-то странно и денег за свечку не взяла, так что я все-таки получила подарок. В сарае я сразу нашла спички — знала, где они лежат. Заперлась изнутри и при тусклом свете, проникавшем через щель в стене, открыла пакет и поставила его на пыльную полку старого буфета, подстелив лист бумаги. Воткнула свечку в середину пирожного и зажгла фитилек. Все предметы тонули в густой, местами непроглядной темноте, и мне казалось, что передо мной не пирожное, а настоящий торт нормального размера. Я стояла, глядя на пламя, которое слегка колебалось от моего дыхания. Ни о чем конкретном я не думала, но чувствовала, что где-то внутри меня, рядом с обычным страхом, возникла новая сила, сияющая, как этот маленький огонек. Расплавленный воск начал стекать по свечке и добрался до сахарной пудры. Тут я набрала побольше воздуха, задула свечку, сама себе аплодируя, и в полной темноте тихонько спела поздравительную песенку. «Дипломат» был свежим, нежным, я съела его до последней крошки. Затем вернулась наверх, в квартиру. Вечером к нам пришел какой-то мужчина и пригласил в деревню на весь завтрашний день, воскресенье. Час был уже не ранний, гость сел с нашим отцом за кухонный стол. Выглядел он как пират: правый глаз у него закрывала черная повязка, которая держалась на шнурке, завязанном наискосок вокруг лысой головы с остатками курчавых седоватых волос на затылке. В углу рта он держал потухшую сигару с черным кончиком, обгоревшим, когда он курил ее в прошлый раз. Он никогда не расставался с ней, поэтому при разговоре по привычке кривил рот. Мне его внешность показалась забавной и немного пугающей. — Конечно, время позднее, твоя жена уже в постели, — услышала я его слова. — Она все никак не оправится от горя, это понятно. Завтра, вот увидишь, на свежем воздухе ей станет легче, да и бабушка Кармела хочет с ней повидаться, а то, говорит, ей скоро помирать. Дала мне вот это, надо положить ей под матрас с той стороны, где голова. Я едва рассмотрела этот предмет, кажется, кусок ткани, в который было что-то завернуто. Отец сунул его в карман и встал достать бутылку вина. Мы с Адрианой стояли рядом со шкафом. — А ты чья дочка? — неожиданно спросил меня пират, когда обнаружил, что в доме появился незнакомый человек. — Она моя сестра, — немедленно вмешалась Адриана. — Они ее отдали одной родственнице, совсем маленькую. Но потом та вернула ее обратно. — Я про это знаю. Значит, завтра утром и ты приезжай, у меня всем места хватит, — ободряюще проговорил он, сканируя меня единственным глазом. Адриана, лежа на верхнем ярусе кровати, рассказала мне историю человека с повязкой. Он был одним из кумовьев наших родителей, жил в очень хорошем месте. Однажды — он был тогда мальчишкой — мимо него проезжал трактор, и на повороте от гусеницы отлетел камешек и сильно повредил ему глаз. За то, что он вечно ходит с обгоревшей сигарой во рту, ему дали прозвище Полсигары, так его теперь все и называли, но только за глаза — не дай бог он услышит, тогда кому-то сильно не поздоровится. — А как его зовут по-настоящему? — спросила я. — Не помню, но взрослые в деревне называют его дядей, думаю, ничего страшного, если ты тоже будешь так его звать. — Что он передал для нее? — спросила я и, наклонившись вперед, указала на родительскую спальню. — Ну, наверное, зелье. Его бабушка старая-престарая, она колдунья. Люди идут к ней, она дает им советы и лечит. У меня однажды никак не проходил кашель, так она прислала мне какой-то настой, на вкус просто дерьмо, я не могла его пить, хотела выплюнуть. В общем, это была умная настойка от глистов, но такая горькая! Только несколько лет спустя я узнала, что «умная настойка» Адрианы была сделана из дикой полыни: ее целебные свойства наверняка были известны деревенской целительнице. Мы выехали утром, когда отец кое-как привел в чувство заартачившийся автомобиль. Братья не пришли, они сказали, что и так часто ездят туда работать, а теперь не хотят. Адриану в машине обычно не укачивало, но в тот день, стоило нам выехать из поселка, как она вдруг начала жаловаться на тошноту: зря она выпила молока перед самым отъездом. Мы остановились на повороте за землечерпалкой, как раз вовремя: едва успев выскочить, она освободилась от завтрака прямо на краю того поля, которое Винченцо оросил своей кровью. Именно здесь закончился его полет. Я стояла рядом с сестрой, пока ее рвало, мать не вышла из машины, а наоборот, подняла стекло и отвернулась, закрыв лицо руками. По тому, как тряслись ее плечи, я поняла, что она рыдает. 26 На ферме нас встретил запах цветущих акаций и приветствовали несколько поколений большой семьи. Все они жили здесь и занимались каждый своим делом. Полсигары правил косу, размеренно простукивая большим молотком ее лезвие по всей длине. Он искренне обрадовался, увидев нас. Вероятно, он рассказал обо мне, потому что никто не удивился моему появлению, все только смотрели на меня с любопытством, особенно дети. Два мальчика, гнавшие овец на пастбище, криками и свистками послали отару вперед, а сами остановились поздороваться с нами. Жена Полсигары поставила на землю ведро с зерном для кур, подошла и предложила нам чего-нибудь попить с дороги. Мужчины выпили анисового ликера, для нас женщины и детишки приготовили напиток из заготовленной в прошлом году черной вишни. — Я потом привезу вам несколько банок, — сказал хозяин, немного помолчал и обратился к нашей матери: — Бабушка Кармела ждет тебя, ты знаешь, где ее найти. Он осторожно взял Джузеппе из ее рук и махнул головой в сторону столетнего дуба, росшего рядом с домом. Я пошла следом за матерью, гадая, что происходит. И остановилась как вкопанная, заметив всего в нескольких шагах от нас древнюю старуху. Она сидела в деревянном кресле с высокой спинкой, покрытой грубой резьбой, — незатейливом подобии трона, установленном под открытым небом. На старухе был длинный закрытый фартук с застежкой спереди, цвет его сливался с тенью, в которой она сидела. Я стояла поодаль, завороженная ее сказочным величием. Ее лицо, иссушенное солнцем за сотню прожитых лет, было почти неразличимо на фоне древесной коры, — такое же неподвижное, с такими же крупными морщинами. У меня перед глазами возник образ вечности, воплощенный в старой женщине и вековом дубе. Мне потом сказали, что она однажды уже умерла, полежала мертвой день-другой, но не вынесла одиночества и вернулась. — Крестная Кармела… — произнесла мать внезапно охрипшим голосом и перекрестилась. — Знаю, доченька, знаю все, что ты чувствуешь, — сказала она и поманила ее к себе, чуть шевельнув рукой. Я слышала, как при малейшем движении натужно потрескивают, хрустят и скрипят ее проржавевшие суставы. Мать залилась слезами и, опустившись на землю, повернула голову и прижалась щекой к коленям старой женщины. Та осторожно положила ей на лицо свою широкую древнюю ладонь. — От такого горя, как у тебя, никакое лекарство не поможет, — честно призналась она, потом подняла руку, словно подчеркивая свое бессилие, и снова опустила ее на голову матери, как будто пыталась облегчить ее муку хотя бы этой простой лаской. — Доброе утро, — сказала я вежливо. Бабушка Кармела уставилась на меня и принялась сосредоточенно рассматривать, но я не видела ее глаз, полностью закрытых обвисшими веками: от них остались только две узкие щелочки, через которые она получала необходимую информацию об окружающем мире. К ней подбежала маленькая девочка с пучком свежесобранных трав. — Такие? — запыхавшись, спросила она. — На зорьке собирала? Да, травы были мокрыми от росы. Так что правнучка все сделала правильно. Девочка поставила травы в большой стакан на низком столике, который я заметила еще издали: он тоже прятался в тени дуба. Рядом на полке громоздились бутылки и банки с загадочными разноцветными настойками и мазями, обладающими всевозможными магическими свойствами. А еще горшок с оливковым маслом и миска с водой, чтобы определять и лечить сглаз. И карманный ножик, чтобы рисовать на теле очертания больных органов, — разумеется, не нанося порезов. В этот момент поблизости остановилась машина, и из нее вышли два человека: они приехали к тетке Кармеле за советом и снадобьями. Мать встала. Старуха заговорила с ней. — Ты родилась под дурной звездой, но она-то и приведет тебя к большому успеху, — сказала она, показав на меня пальцем. Потом она несколько часов принимала посетителей; в какой-то момент во дворе даже выстроилась очередь. Жена Полсигары объяснила мне, что сейчас луна убывает, а значит, наступила самая благоприятная фаза для борьбы с недугами, и этим надо пользоваться. Не то чтобы нас в тот день заставили работать, просто сказали, что нужно сходить в поле и нарвать стручковых бобов: мы их потом съедим на обед. Нам выдали по корзине, и мы пошли, оставив Джузеппе дома, под присмотром девочки, которая его обожала. Вокруг гомонили птицы; ласточки, словно дротики, со свистом проносились прямо у нас над головами. Они носили насекомых своим новорожденным птенцам, нетерпеливо ожидавшим их в гнездах, прикрепленных к балкам хлева. Мы обогнули поле ячменя с пушистыми незрелыми колосьями. Я срывала стебельки травы, обмякшей под напором солнечных лучей; после долгой зимы яркий свет опьянял меня. Показалось поле, на котором прямыми, идеально ровными рядами росли кочаны салата. На следующем участке, отведенном под помидоры, из земли торчала молодая хрупкая рассада. Мы пришли: перед нами тянулись грядки с бобами. Первый стручок я сорвала так неловко, что, согнув тонкий стебель до самой земли, сломала его. Я смотрела на него, сгорая со стыда. — Подойди сюда, я покажу, как надо, — сказала мать. — Одной рукой вот так держишь верхушку, а другой срываешь. Я работала рядом с ней, и мы складывали стручки в одну корзину. Другие трудились чуть поодаль. — Попробуй, они очень вкусные, — сказала она и высыпала мне в ладонь горсть нежных зернышек. У этих крошек был свежий вкус, и они истекали нежным млечным соком, так что даже жалко было давить их зубами. Мы продолжали собирать урожай. Иногда попадались листья со сгустками белесой пены. Это кукушкины слюнки, объяснила мне мать, и бабушка Кармела иногда добавляет их в свои зелья. Только недавно я случайно прочитала, что эти комочки пены производят личинки насекомого, похожего на цикаду, и чары развеялись. — Здесь все так аккуратно, везде порядок, — сказала я со вздохом. — Как бы мне хотелось, чтобы моя жизнь была как это поле, — вырвалось у меня. Возможно, это место вызывало на откровенность, а может, действовала магия колдуньи. Мать не ответила, но услышала. — Сколько мне было, когда ты отдала меня своей родственнице? — спросила я усталым голосом, тихо, без злости. — Тебе исполнилось полгода, я тогда понемногу отнимала тебя от груди. С того времени Адальджиза стала приезжать каждую неделю и укачивать тебя, чтобы ты поскорее к ней привыкла: ей невтерпеж было увезти тебя к себе.