— Но почему? — Они много лет пытались завести ребенка, но не вышло. Остальные сидели в нескольких шагах от нас и жевали бобы. Время от времени раздавался пронзительный голос Адрианы, слышался смех. Мать сначала отказалась отдать меня, но потом выяснилось, что она беременна пятым ребенком, а отец как раз потерял работу. Однажды ночью они закрылись в спальне и поговорили: тем временем я в счастливом неведении спала в колыбели, а братья — в другой комнате. Родители решили уступить. Родственница хотела именно меня, маленькую девочку, иначе у нее не появилось бы материнское чувство. Она забрала меня, когда я еще ничего не понимала. — Она ничего не взяла для тебя из нашего дома, купила все новое. Я сохранила твои вещи для малыша, которого носила в животе, но дней через двадцать потеряла его. Из меня хлестала кровь, я чуть не умерла. — Ты не могла приехать и забрать меня назад? — спросила я, едва дыша. — Адальджиза не вернула бы тебя, потому что уже начала тебя воспитывать — так она мне сказала. Я сидела на земле, уперев подбородок в колени. Подступающие слезы щипали мне глаза, но я сдерживалась. Она так и стояла с полной корзиной, повесив ее на руку. Должно быть, время близилось к полудню: ее лицо покрылось капельками пота. Она так и не решилась сделать последний шаг, который привел бы нас к примирению. С фермы нас позвали на обед. Мы тронулись в обратный путь и шли все вместе по тропинке, проложенной между посевами. Растения были совсем близко, но мы не боялись, что наступим на них. — Что это у вас такие серьезные лица? — весело спросила Адриана. Под навесом был накрыт длинный стол. Мы ели еще теплый хлеб с оливковым маслом и лущеными сырыми бобами, зеленые нежные стручки, тушенные с молодым луком, сыр пекорино и ветчину из свиньи, зарезанной в прошлом году. В укрытом от ветра углу двора стояла жаровня, и на ней уже жарились маленькие шашлычки арростичини. Отец разговаривал с Полсигары, они пили вино прошлогоднего урожая, нахваливая его аромат и цвет. Пожалуй, при мне он еще ни разу так не смеялся. Я только тогда заметила, что у него не хватает зубов. Старуха сидела на том же месте, в тени дуба, и ей принесли какую-то еду: она уже не могла прожевать мясо, да и вообще ела очень мало. Обед наш затянулся надолго, и все это время она продолжала принимать посетителей, врачуя их настойками и тайными древними заговорами. Умерла она, сидя на своем обычном месте, когда ей было сто девять лет. Ее последний вздох поднялся, как пламя, по веткам дерева, иссушая один лист за другим. Увидев это, люди поняли, что ее не стало. Спустя три дня после похорон грохот, раздавшийся в ночи, перебудил все окрестности: мощный ствол рухнул на землю. Рухнул, не задев дома. Еще много лет он снабжал дровами семью Полсигары и, кто знает, может, до сих пор зимой согревает этот дом. 27 Около полудня мы играли во дворе возле дома. Подбежал сын Эрнесто и предупредил, что в четыре часа мне нужно прийти к ним в закусочную: мне кто-то должен звонить. Он не знает кто, потому что не сам снимал трубку. Я сразу стала гадать, кто бы это мог быть, и в обед ела зеленую фасоль с картофелем без всякого аппетита. В то утро в школу я пошла вместе с матерью: мы получали аттестаты. Как всегда после смерти Винченцо, она надела все черное — растянутую юбку и застиранную блузку. Просмотрев результаты, вывешенные на стене в коридоре, я нашла свое «отлично», но ее это ничуть не взволновало. Она считала, что мне все дается легко, не знала, как я намучилась с контрольной по латинскому языку и парными aut,[1] расположенными так далеко друг от друга, что смысл фразы становился не очевиден. На втором часу учительница, проходя мимо моего стола, растянула губы и чуть слышно дважды прошептала «или», и запутанный клубок перевода сразу размотался, словно она произнесла волшебное заклинание. Когда мы входили в класс, где нам должны были вручать аттестаты, я почувствовала, как рука матери опустилась мне на плечо, скользнула вниз и задержалась на лопатке. Я втянула голову в плечи, как пугливая собака, которую долго били, а потом неожиданно приласкали. Я почти тут же едва заметно, но решительно отстранилась, освободившись от ее руки. Я стыдилась ее — ее шершавых пальцев, полинявшей траурной одежды, ее невежества, прорывавшегося в каждом слове. Я всегда испытывала неловкость, слыша ее диалектные словечки, ее провинциальный акцент, который становился еще более заметным и смешным, когда она пыталась говорить правильно. Кабинка с общественным телефоном располагалась позади заведения Эрнесто, на самом солнцепеке. До нее долетал затхлый запах дрянного вина и путаные разговоры стариков, которые пили даже в этот час, даже в такую жару. Я пришла заранее и стала ждать телефонного звонка, сидя на старом стуле, который шатался при каждом моем движении. Я вскочила при первом сигнале, Эрнесто ответил и перевел вызов в кабинку. Мне вдруг стало страшно брать телефонную трубку и отвечать: я так давно не слышала ее голоса. Я закрыла дверь кабины и, задохнувшись, сразу же снова открыла. Еще несколько мгновений молчала, потом решила, что нужно поскорее что-то сказать, иначе она повесит трубку, может быть, навсегда. Я произнесла: «Алло!» — и выдохнула в дырочки микрофона. Я вообразила, что она сейчас разволнуется, но этого не случилось. Она сказала: «Здравствуй!» — прямо мне в ухо, спросила, как у меня дела, — правда, голос ее звучал не совсем уверенно. — Нет, скажи, как ты? — Слава Богу. Расскажи лучше о себе. Повисла пауза, но она вскоре ее прервала. — Я знаю, ты стала лучшей ученицей в школе, я не сомневалась, что так оно и будет. Ее способность получать информацию на расстоянии всегда меня удивляла. Всего несколько часов назад, сразу после короткой церемонии вручения аттестатов, Перилли отвела мою мать в пустой класс. — Ваша дочь — гордость нашей школы, у нее настоящий талант к учебе. Нельзя растрачивать его впустую, у нас с вами уже был об этом разговор, помните? — спросила она, пристально глядя на мать. — Вот названия трех лицеев в городе, подумайте и дайте мне знать, в какой вы решили ее записать. Если ни один вам не понравится, известите меня, какое учебное заведение вы выбрали для продолжения обучения. — И она протянула матери листок бумаги. Мне она принесла целую сумку книг для чтения летом. Она осторожно и нежно, словно какую-то драгоценность, обхватила ладонями мое лицо и поцеловала меня в лоб. Ее кольцо зацепилось мне за волосы, и она их долго и бережно распутывала, но один волосок оборвался, обвившись вокруг бразильского аметиста. Я ничего ей не сказала — хотела, чтобы крошечная частичка меня осталась с ней, пусть ненадолго. Мы уже выходили из класса, как вдруг мою мать осенила какая-то мысль, и она вернулась. — Я мало училась в школе, но не так уж глупа, синьора учительница. Я сама поняла, что мозги у нее подходят для учения, — заявила она, прикоснувшись к моей голове, — и знаю, как все устроить, так что она будет продолжать. Голос в трубке немного отличался от того, который я слышала в последний раз и, несмотря на то что он доходил до меня через многие километры проводов, я чувствовала, что он более глубокий и наполненный. В нем не слышалось ни печали, ни болезненной слабости. На мгновение я поверила, что она выздоровела и готова забрать меня назад, но зачем она тогда позвонила? Внезапно мое горло пронзила острая, словно лезвие ножа, тоска, что было странно, ведь я вроде бы стояла на пороге исполнения своих желаний. Однако теперь я уже не знала, чего хочу. В этот момент все окончательно перепуталось, а на другом конце провода спокойный голос продолжал: — Возможно, твоя мать уже сообщила, что мы хотим отправить тебя в хороший лицей: ты этого заслуживаешь. Я оцепенела от этих слов, которые она обронила совершенно естественно, как будто была не моей матерью, а пожилой состоятельной тетушкой, готовой финансировать мое будущее. — Значит, я возвращаюсь домой? В поселке лицея нет, — осторожно проговорила я, прощупывая почву. — Вообще-то я думала записать тебя в католический колледж Орсолино: это отличный интернат для девушек. Я буду оплачивать все расходы. — Об интернате не может быть и речи. Лучше я все брошу и не пойду учиться дальше, — отрезала я. — Ладно, поищем другое решение, возможно, найдем семью, которая заслуживает доверия, и ты будешь жить у этих людей на полном пансионе. — Но почему я не могу вернуться домой, к тебе? Что я такого сделала? — выкрикнула я. — Ничего. Сейчас я не могу тебе этого объяснить. Но мне очень хотелось бы, чтобы ты продолжала учебу. К кабинке подошел мальчишка и стал вышагивать взад-вперед, сгорая от нетерпения. Я закрыла дверь, потянув за вертикальную ручку. — А что, если меня захотят взять к себе родители Патриции? — с вызовом произнесла я. — Не думаю, что это подходящая семья. Но ты не беспокойся, у нас достаточно времени, чтобы все организовать. На заднем плане послышался шум, будто кто-то отодвинул стул. Потом раздался мужской голос, он что-то произнес. Но мне могло это показаться, потому что на линии были помехи. — Кто там с тобой, папа? — спросила я, обливаясь потом. Мальчик забарабанил в прямоугольное стекло, потом постучал указательным пальцем по часам на руке. — Нет, это телевизор, — ответила она. — Кстати, я хочу подарить тебе телевизор, я знаю, что у тебя его нет. — Вы приедете и привезете? — Я не могу, тебе его доставят. — Тогда побереги деньги, мне телевизор не нужен. Вы ведь уже решили, что в сентябре я отсюда уеду, так? А летом мы целыми днями на улице, так что телевизор смотреть некогда. Я надеялась ее разозлить, но она не отреагировала. Я почувствовала, что она торопится, даже больше, чем мальчишка, который бродил вокруг кабинки. Где-то рядом с ней снова раздался мужской голос, но слов я не разобрала. Потом этот голос как-то странно стих. Она пообещала перезвонить, сказала, что мы как-нибудь встретимся. Наскоро попрощалась и повесила трубку, не дожидаясь ответа. Я стояла, зажав в руке потную трубку и слушая прерывистые гудки, и во мне вновь закипала жгучая ярость. Я сразу решила, что не хочу больше ее видеть, и хватит уже называть ее мамой, отныне она просто Адальджиза: это надменное холодное имя очень ей подходит. Теперь уж я точно ее потеряла и еще целых два часа надеялась, что сумею об этом забыть. — Ну конечно, Арминута, кто же еще! — произнес мальчишка, когда я вышла, и плюнул на землю, глядя на меня. — Иди звони, но говори потише, а не то позову своих братьев, и они от тебя мокрого места не оставят, — угрожающе процедила я сквозь зубы. * * * Ближе к вечеру, сидя на своей кровати, я расчесывала пальцами волосы Джузеппе. Он замер и притих: ему это очень нравилось. Кто знает, может ей стоило большого труда не расплакаться, услышав мой голос почти год спустя. Или же пришлось прикрывать рукой трубку: я хорошо помнила этот ее жест. Если она все еще не могла забрать меня назад, возможно, на то имелись веские причины, но пока не настало время все объяснить, о чем она и сказала. В конце концов, девочка моих лет не все способна понять. Но я была уверена, что однажды вернусь домой, даже если никто мне этого и не обещает. Это стало бы сюрпризом, но на сей раз приятным. Она всегда думает обо мне, беспокоится о моем будущем. Мы встретимся. Чего же мне еще? Я говорила с ней как неблагодарная девчонка и теперь не знала, как найти ее, чтобы извиниться. Несколько слезинок упали на лицо Джузеппе, и он открыл глаза. Я жалела о том, что не согласилась на телевизор. Он помог бы Адриане примириться с тем, что я уехала учиться в «верхнюю школу» — так она ее называла. Однажды родителям уже дарили подержанный телевизор, но не прошло и нескольких месяцев, как он сломался, а возможности починить его или купить новый у них не было. Его унесли в сарай незадолго до моего приезда. Этой зимой мы смотрели все серии «Сандокана», устроившись на диване у вдовы с первого этажа. Вместе с ней мы, грызя поджаренный нут, оплакивали Марианну. Жемчужина Лабуана умирала на руках Тигра семи морей, от которого мы были без ума. Но он сказал, что ни одну женщину на свете он больше не полюбит.[2] Из-за моей гордыни Адриана лишилась любимого развлечения, которое могло бы скрасить ей мое отсутствие. Когда я это осознала, мне стало стыдно. В тот июньский день я разрывалась между двумя матерями. И все время вспоминала, как первая мать там, в школе, на секунду положила руку мне на плечо. Я до сих пор спрашиваю себя, почему она, всегда скупая на ласку, сделала это. 28