Она покачала головой, и длинная спираль кожуры упала на пол. — Сейчас доем и схожу за ней, — сказала я. — С тобой-то она, может, за ум возьмется, она к тебе прислушивается. У отца мысли всякие нехорошие, боится, как бы дочка не померла. Каждый вечер, как домой приходит, свежее яйцо для нее приносит. Одному мужику, который с ним на заводе работает, из деревни яйца привозят. Я спустилась к сестре. Она сидела на диване и, как только услышала, что я пришла, схватила первый попавшийся журнал и сделала вид, будто внимательно его изучает. На низком столике стояла тарелка с печеньем, но, похоже, она к нему не притронулась. Вдова всячески пыталась накормить Адриану: мать обо всем ей рассказала. Но Адриана была крепким орешком. Я села с ней рядом: у вдовы мы чувствовали себя как дома. Я понемногу сжевала нежное колечко таралуччо, затем взялась за второе печенье в надежде соблазнить Адриану. После обычных любезностей — как я повзрослела и похорошела — Мария ушла хлопотать на кухне. Она открыла духовку: скрип ее дверцы был нам хорошо знаком. До нас долетел аромат мясного рулета. Адриана, вытянув шею, упорно таращилась на страницу «Гранд-Отеля». — Что это за история? — спросила я, наклонившись к самому ее уху. — Это фотороман, разве не видишь? — ответила она неестественно звонким голосом: он всегда так звучал, когда она изо всех сил пыталась не расплакаться. — Я не о том. Что ты вытворяешь? — Не понимаю, о чем ты говоришь, — отрезала она, все еще не решаясь повернуться ко мне. Она положила ногу на ногу и откинулась в сторону, чтобы быть подальше от меня, журнал соскользнул и упал. Она подняла его, перелистала назад закрывшиеся страницы и снова принялась читать с преувеличенным интересом. — Говорят, ты не ешь и ходишь в школу через день. Там, наверху, о тебе беспокоятся. — Это ж надо, беспокоятся они! Они забеспокоятся, только если я умру! — возразила она и стала яростно листать страницы, едва не вырывая их. — Я могу тебе помочь? Она ответила не сразу. Я взяла ее тоненькую, как ниточка, руку и крепко сжала ее. Мне не видно было ее лица, но я чувствовала, что сопротивление слабеет. — Я скажу тебе, но не сейчас, — проговорила она и захлопнула журнал. — До свидания, Мария, — крикнула я и пошла следом за Адрианой. Мария вышла из кухни, посмотрела на меня и горестно поджала губы, признавая свое бессилие. Адриана уже поднималась по лестнице. Мы поужинали без нее, она ушла в комнату. Джузеппе не оставлял меня ни на минуту с тех пор, как я приехала, потом он заснул, и я пошла к ней. Не помню, где провели ночь два наших брата: мне было все равно. Сестра сидела на краю кровати наверху, болтая левой ногой, и остановилась, когда я поднялась к ней по лесенке. — Серджо, придурок, ее сломал, — пояснила она, когда я заметила, что одной ступеньки не хватает. — Я не хочу здесь больше жить, — начала она спокойно, не дожидаясь, пока я усядусь рядом с ней, и стала отковыривать темную корочку от ранки на задней стороне левой руки. — Ты вернулась в город, и я чувствую себя здесь никому не нужной. Постоянно думаю о тебе и Винченцо. — Она указала головой на пустую кровать, к которой никто не решался прикоснуться. Она не сумела снять корочку ногтями и содрала ее зубами. Под ней была новая ярко-розовая кожа, она натянулась до предела, сдерживая давление крови, пытавшейся прорваться наружу. — Забери меня к себе. Попроси ее, она же добрая, эта синьора, — добавила она, как будто это было проще некуда. — С чего ты взяла, что она добрая? К тому же у нее больше нет места, мы и так живем с ее дочерью в тесноте, — сказала я, неожиданно проявив твердость. — Но мне не надо много места. Я могу даже спать с тобой валетом, как мы спали здесь, когда ты приехала, помнишь? — спросила она, умоляюще заглядывая мне в глаза, как ребенок, который просит милостыню. Конечно, я помнила, но чувствовала внутреннее сопротивление, не понимая, откуда оно взялось. Я часто воображала, как увезу ее с собой. Я откинулась назад и прислонилась к перегородке, отделявшей нашу комнату от родительской спальни. — Если бы даже родители согласились, кто бы им дал денег на твое содержание? — спросила я, тихонько постукивая пальцами по стене. — У них денег точно нет! — выпалила Адриана. Затем задумчиво, но твердо добавила: — Зато кое у кого они есть. У Адальджизы. Ты должна у нее попросить. Я резко выпрямилась. — Как ты себе это представляешь? Ты и правда сошла с ума. Я даже не знаю, где ее искать. — Ну и ладно. Больше меня здесь ничего не держит. Если я умру от голода, потом не плачь. — И она снова принялась неторопливо болтать ногами, уставившись в стену перед собой. У нее было передо мной явное преимущество, некий хорошо продуманный план. Она разыгрывала партию, как взрослая. — Пожалуйста, попробуй рассуждать здраво. Она уже платит за мою учебу. Почему она должна заботиться еще и о тебе? Ты не ее дочь, — сказал я, почувствовав, как у меня на лбу выступает испарина. — Я скучаю по тебе, вот почему. Адальджиза взяла на несколько лет только тебя одну, а потом отдала обратно. Я привела крайний аргумент, потому что не хотела, чтобы на Адальджизу нападал кто-нибудь кроме меня. — Она так поступила, потому что заболела и не могла больше заботиться обо мне. Она хотела защитить меня. Если бы Адриана посмотрела на меня, возможно, она промолчала бы, но ее взгляд по-прежнему был устремлен на грязную белую стену, и она не заметила моего отчаяния. — Заболела, как же! Ты все еще веришь в сказки. Она забеременела, поэтому ее и рвало. Тебе это даже в голову не приходило? — Ты абсолютная дура, — сказала я, тряся головой. — Она бесплодная, поэтому и удочерила меня. — Я думаю, это у ее мужа было не все в порядке, а теперь у нее ребенок, и он не от карабинера. Вот почему и случилась вся эта жуть. — Что ты знаешь? Ты просто пустоголовая сплетница, — прорычала я и брезгливо отвернулась, тяжело дыша. Кровь стучала в висках, словно по ним бил кулаками сам дьявол. — Все это знают. Я слышала, как мама с папой об этом говорили, им жалко, что малыш растет, а они еще ничего не подарили ему на крестины. Итак, Адриана пригвоздила меня к истине, и случилось это за два дня до Рождества 1976 года. Во время праздничного обеда мы уже обе не ели, и суп из артишоков с сыром приберегли к празднику Святого Стефана.[3] В тот день шел снег. У меня не осталось больше слов, чтобы ответить ей там, на верхнем этаже двухъярусной кровати, которую Адальджиза купила нам год назад. Я взяла ее левую руку и изо всех сил вонзила ногти в розовую кожу, открыв только что затянувшуюся рану. Мы вместе смотрели, как кровь выступает из-под моих ногтей — единственного оружия, которое у меня осталось. Она не кричала и не пыталась вырваться. Я отдернула руку и ударила ее по спине, столкнув с кровати, но ей не впервой было падать с верхнего яруса. Я рыдала безудержно, как никогда прежде не рыдала. Потом растянулась на кровати и долго лежала, не шевелясь. Тело гоняло кровь, дышало. Адриана поняла, что лучше ей сейчас ко мне не подниматься, и присела внизу, на расстоянии вытянутой руки от моей ненависти. 30 Странные звуки во время разговора с Адальджизой, когда она звонила в закусочную Эрнесто, — вот что это было: это плакал ребенок. Ребенок. А голос мужчины, позвавшего ее — возможно, он сказал, что малыш проснулся, — более низкий, чем тот, который был мне знаком. Я спросила ее: «Это папа?» — а она ответила: «Нет, телевизор». Ах, телевизор… Весь день в постели, тошнота первых месяцев беременности и никакой болезни. Слезы без причины — я-то думала, из-за меня, — в последние недели, что я провела с ними, разговор на повышенных тонах за закрытыми дверями супружеской спальни. Звонки по телефону, молчание на том конце провода, когда трубку брала я. Она поспешно выходила из дома одна, говорила, что в аптеку или к врачу. «Я принесу тебе лекарство, мама, дай мне рецепт». — «Нет, мне лучше, сейчас выйду на воздух, и все пройдет». Однажды оказалось, что кабинет врача закрыт: я случайно это заметила, когда бродила неподалеку. А вскоре она вернулась — якобы оттуда. В автобусе я снова и снова вспоминала знаки, на которые раньше не обращала внимания, всегда одни и те же, но каждый раз в голову приходило что-нибудь еще. Ее пакет прокладок в ванной, который никак не заканчивался. Дела в приходе почти ежедневно, в самое неурочное время: ведь я уже большая и могу побыть дома одна. Адальджиза преподавала катехизис. Она слушала, как дети читают наизусть Символ веры, постукивая пальцами по молитвеннику: я видела это, когда она еще брала меня с собой. * * * Я вернулась в город, не дожидаясь конца зимних каникул, сказала, что должна решить целую тетрадку задач и показать синьоре Биче. Мне срочно нужно было спросить ее кое о чем. Кроме того, мне невыносимо было еще хоть день пробыть в доме, где Адриана сказала мне: «Все это знают». Лучше бы той ночью я умерла со стыда. Приемная мать вернула меня, потому что произвела на свет родного сына, и все это знали, кроме меня. В самые мрачные часы после того известия я попыталась остановить свое сердце: для этого много не надо. Просто заставить его затихнуть, как под водой. Я считала про себя, ожидая, пока остаток кислорода растворится в крови и на меня навалится сон, и он будет все тяжелее и тяжелее, пока не наступит смерть. Но достигнув предела, я глубоко, со свистом задышала, как пловчиха, которая выныривает из воды и наполняет легкие воздухом, чтобы выжить. Мир, который был мне знаком, рассыпался на кусочки, обломки неба рушились на меня, как невесомые фрагменты декораций. Когда в окне забрезжил рассвет рождественского сочельника, за стеной проснулся отец. Послышался ритмичный скрип старой кровати с сеткой. Этих звуков никто не слышал с тех пор, как не стало Винченцо. Потом мать вышла на кухню. Я уже сидела там, в темноте, едва начавшей рассеиваться. Она увидела меня не сразу и напугалась, когда я шевельнулась. — Почему ты не сказала мне, что она ждала ребенка? Она развела руками и села, тихонько покачивая головой, словно давным-давно ожидала этого вопроса, но пока не знала ответа. — Да хотела тебе сказать, но как-то не собралась, а потом мы уже не виделись. — Кто отец? — Не знаю. Детки у них не получались, потому что у мужа было не все в порядке, зато другой, не успела она оглянуться, заделал ей ребенка. — Это, должно быть, один из тех, кто принимал участие в делах прихода, она целыми днями там пропадала, — стала размышлять я вслух и тоже села, положив руку на стол рядом с ее рукой. — Хорошо хоть не священник, — попыталась пошутить мать. — Я варю кофе, тебе налить глоточек? Ты ведь уже большая, — сказала она. Мать встала и начала возиться с кофеваркой, насыпая в нее ложечкой кофе. Я не смотрела на нее. Через несколько минут послышалось бульканье, и воздух наполнился ароматом. Когда она ставила чашку для меня, я схватила ее за запястье, и вся маленькая порция кофе, которую мне разрешено было выпить, выплеснулась на покрытый пластиком стол. — Почему ты мне не сказала? Она не рассердилась на меня и налила мне полную до самых краев чашку пахучего обжигающего кофе. Упала одна капля, другая. Она уже добавила сахар: я поняла это по запаху напитка. Я продолжала сжимать ее запястье мертвой хваткой, ее кожа вокруг моих пальцев побелела. — Я ждала, пока ты подрастешь немного, а потом бы сказала, а то жалко тебя. Я ослабила хватку и оттолкнула ее руку. — Где они? — спросил я.