Тишину, воцарившуюся после слов шевалье, наэлектризовала тревога. На лицах графа и графини читалось желание понять, что же происходит, и вместе с тем явное нежелание это понимать. – Кто же вы такой, шевалье? – тихо осведомился граф. – Я? Шевалье Флориани. Мы познакомились с вами, граф, в Палермо, и вы имели любезность не раз приглашать меня к себе. – А что означает ваша история? – Ровно ничего! Игра воображения! Я попытался представить себе, с какой радостью сын Анриетты, если он еще жив, сообщил бы вам, что он один виновен в краже «ожерелья королевы» и сделал это лишь из-за несчастья матери. Ведь той грозила потеря места… служанки, а она им жила. И мальчик страдал, видя страдания своей матери. Флориани говорил со сдерживаемым возбуждением, слегка склонившись к графине. Никаких сомнений не оставалось. Шевалье Флориани был не кем иным, как сыном Анриетты. Все указывало на это: его слова, волнение, с каким он говорил. И намерение быть узнанным тоже читалось совершенно отчетливо. Граф не знал, как ему поступить. Чем ответить на дерзкую выходку? Дернуть сонетку? Положить начало скандалу? Сорвать маску с вора, который его когда-то обокрал? Но это было так давно! И кто поверит истории с сострадательным мальчиком? Нет. Разумнее принять рассказ за фантазию, сделать вид, что истинный его смысл остался непонятым. Граф подошел к Флориани и оживленно воскликнул: – Ваша выдумка так увлекательна, так забавна! Повторяю, она меня очаровала. Почему бы вам не продолжить свою фантазию и не рассказать нам, что стало с этим прекрасным мальчиком, с этим образцовым сыном? Надеюсь, он не остановился, вступив на столь многообещающую дорогу? – Конечно нет! – Я так и подумал! После такого дебюта! В шесть лет украсть знаменитое ожерелье, о котором мечтала Мария-Антуанетта! – Вот именно, – подхватил Флориани, – вступить в состязание с графом и не потерпеть для себя ни малейшего ущерба, поскольку никому и в голову не пришло внимательнее проверить оконные рамы. Заметить, что оконный выступ чист, а не покрыт вековой пылью, на которой могли бы отпечататься следы. Признайтесь, было отчего вскружиться голове маленького мальчугана. Разве это было так просто? Протянуть руку и взять?.. Нет, надо было захотеть… потрудиться… – И тогда протянуть руку. – Обе руки, – закончил со смехом шевалье. Всем в этот миг снова стало не по себе. Человек, называвший себя Флориани, несомненно, и сам представлял загадку. Авантюрист, совершивший в шесть лет гениальную кражу, явился сегодня к своей жертве. С какой целью? Из утонченного желания пощекотать себе нервы? Или задумал покончить с давними обидами? Зачем он, оставаясь воспитанным гостем великосветской гостиной, пожелал так дерзко выставить себя напоказ? Флориани встал и подошел к графине, собираясь откланяться. Она невольно сделала шаг назад. Шевалье улыбнулся. – Неужели я напугал вас, мадам? Неужели слишком далеко зашел в комедии салонного болтуна? Графиня справилась с собой и ответила с пренебрежительной усмешкой: – Что вы, шевалье! Легенда о добродетельном сыночке меня очень заинтересовала, и я счастлива, что мое ожерелье положило начало его блистательной карьере. Но вы не думаете, что малыша… я имею в виду сына этой самой Анриетты, толкнуло на кражу не столько сострадание, сколько призвание? Шевалье тут же парировал выпад. – Раз жестокое разочарование, постигшее мальчика, не остановило его, думаю, вы правы, мадам, речь шла о призвании. – Что вы хотите сказать? – То, что вам известно лучше меня. Большая часть бриллиантов в ожерелье была фальшивой. Подлинных, купленных у английского ювелира, было всего несколько. Остальные уже успела продать семья по мере того, как у нее возникали житейские трудности. – Но ожерелье все равно оставалось «ожерельем королевы», – надменно произнесла графиня, – чего сыну Анриетты никогда не понять. – Он понимал одно, мадам: фальшивое или настоящее, это ожерелье служило вывеской, позволяющей чваниться. Граф де Дрё-Субиз оскорбленно вскинул голову, но жена заговорила первой. – Шевалье, – сказала она, – если человек, о котором вы говорите, не потерял еще стыда… Она замолчала, остановленная пристальным взглядом Флориани. – Так что же, если он еще не потерял стыда? Графиня поняла, что роняет себя запальчивостью, и, едва не дрожа от униженной гордости, все же продолжила почти любезно: – Видите ли, шевалье, по семейному преданию, Рето де Виллет, заполучив «ожерелье королевы» и вынув из него вместе с Жанной де Валуа все бриллианты, не посмел коснуться оправы. Он понял, что бриллианты лишь украшение, дополнение к произведению искусства, к подлинному шедевру, и этого шедевра он не тронул. Вы думаете, мальчик был способен такое понять? – Не сомневаюсь. Оправа цела. Мальчик ее сохранил. – Так вот, шевалье, если вам придется встретить на своем пути этого мальчика, скажите ему: он незаконно хранит у себя одну из реликвий, которая составляет достояние и славу нескольких семейств. И даже если он смог лишить «ожерелье королевы» камней, оно продолжает принадлежать дому де Дрё-Субиз. Оно неотъемлемо от нас, как наше имя и честь. – Я скажу ему, мадам, – мягко пообещал шевалье. Он поклонился графине, попрощался с графом, с остальными гостями и вышел. Через четыре дня графиня де Дрё обнаружила на столике в своей спальне медный ларчик с гербом кардинала. Она открыла его. Да, в нем лежало «ожерелье королевы», побывавшее в изгнании. Но поскольку наш любитель логики и гармонии подчинил свою жизнь одной-единственной цели – а ей на пользу любая, даже самая ничтожная, реклама, – на следующий день в «Эко де Франс» появилась сенсационная заметка: «Ожерелье королевы», историческое украшение, когда-то пропавшее у графа де Дрё-Субиза, случайно оказалось в руках Арсена Люпена. Арсен Люпен поспешил вернуть его законному владельцу. Считаем нужным поаплодировать этому жесту безупречного рыцаря. Семерка червей Вопрос возникает сам собой, и мне его не раз задавали: каким образом я познакомился с Арсеном Люпеном? Ни у кого нет сомнений, что мы знакомы. Подробности, известные мне об этом загадочном человеке, неопровержимые факты, которые я о нем сообщаю, новости, которые приношу, мое истолкование некоторых его поступков, о которых судили со стороны, не вникая в их невидимые, тайные пружины, – все свидетельствует о том, что мы хотя и не близкие друзья (чего, собственно, образ жизни Арсена Люпена не предполагает), но хорошие приятели, доверяющие друг другу. Так как же мы встретились? Как случилось, что я сделался его биографом? Почему я, а не кто-то другой? Ответ прост: всем распорядился случай и моей заслуги тут нет. Один лишь случай свел меня с Арсеном Люпеном на его пути. По воле судьбы я оказался замешанным в одной из его самых необычных и таинственных авантюр. Я случайно стал актером в пьесе, задуманной и поставленной Люпеном. В ней так много неожиданных поворотов, она так сложна и непредсказуема, что я даже нахожусь в растерянности, не зная, с чего начать рассказ. Первое действие пьесы началось той знаменитой ночью с 22 на 23 июня, о которой велось так много разговоров. Что до меня, то скажу сразу: неестественное мое поведение объясняется нервозным состоянием, в котором я вернулся тогда домой. Мы ужинали в «Каскаде» и, куря весь вечер под тоскливые цыганские скрипки, толковали об убийствах, грабежах и прочих мрачных и жутких преступлениях. Разговоры, уж точно вредные перед сном. Сен-Мартены отправились домой на автомобиле, а я и Жан Даспри – милый беспечный Даспри, который спустя полгода так трагично погибнет на марокканской границе, – пошли пешком. Ночь была теплая и очень темная, и, когда мы добрались до моего жилища – я уже несколько месяцев жил в районе Нейи, в небольшом особнячке на бульваре Майо, – Даспри вдруг спросил: – А вам тут не страшно? – С чего бы? – Дом на отлете, соседей нет, вокруг пустыри. Не сказать, что я трусоват, но… – Шутить изволите! – Да нет, не в этом дело. Я под впечатлением от разбойничьих историй Сен-Мартенов. Он пожал мне руку и ушел, а я достал ключ и открыл дверь. – Ну и ну, – проворчал я, – Антуан забыл зажечь свечу. И тут я вспомнил, что Антуана нет дома. Я его отпустил. В темной тишине мне сразу стало неуютно. Я торопливо на ощупь поднялся к себе в спальню и вопреки обыкновению запер дверь на щеколду. Зажег свечу. Свет сразу меня успокоил. На всякий случай я вытащил из кобуры револьвер и положил его рядом с кроватью, он у меня надежный, крупного калибра. Эта предосторожность успокоила меня окончательно. Я улегся в постель и, решив по обыкновению почитать перед сном, потянулся за книгой, ожидавшей меня на ночном столике. И очень удивился, когда вместо разрезального ножа, которым вчера заложил страницу, обнаружил письмо с пятью красными восковыми печатями. Я, конечно, схватил его. На конверте мои фамилия, имя и пометка «Срочное». Письмо! Мне письмо! От кого же?! Я разорвал конверт и прочитал: С той самой минуты, когда вы откроете письмо, что бы ни происходило, что бы вы ни услышали, не шевелитесь и не кричите. Иначе вы погибли. Я тоже не из трусливых, справлюсь не хуже других с настоящей опасностью и посмеюсь над химерами, если вдруг меня вздумает пугать воображение. Но повторяю, я не был в своем обычном уравновешенном состоянии, нервы у меня были взвинчены, я был перевозбужден. Да и согласитесь: такое предупреждение, необъяснимая ситуация подействовали бы на самую отважную душу! Я снова лихорадочно схватил листок бумаги и перечитывал вновь и вновь угрожающие фразы: «Не шевелитесь… не кричите… иначе вы погибли…». «Не может быть, – подумал я, – это чья-то шутка. И к тому же дурацкая!» Я хотел рассмеяться. Хотел расхохотаться во всю мочь. Что же мне помешало? Почему непонятный страх сдавил горло? Свечу я все же решил задуть. И не задул. «Не шевелитесь, – вспомнил я. – Иначе вы погибли». Так было написано в письме.