Когда Николай в своем парадном мундире, со шваброй в одной руке и ведром с мыльной водой — в другой, оказался рядом, она не обратила на него никакого внимания. Он приложил ключ к замку. Домофон запищал. Старуха осталась на месте. Но стоило ему распахнуть дверь пошире, как она проскользнула мимо него в подъезд и бросилась по ступенькам вверх с неожиданной прытью. На втором этаже она остановилась перед дверью квартиры, где в Новый год случился пожар, некоторое время рассматривала бумажную полоску с печатью и потом обернулась к Николаю. Тот как раз успел подняться. — Съехала, значит? А деревянного, не слыхали, с собой взяла аль продала? У меня-то на выдолбка ейного опять охотники были. Мужчина такой респектабельный. Миллион предлагали, — старуха говорила бегло и негромко, со странным сипением, которое напоминало звук выпускаемого из колеса воздуха. — Если вы к Марии Егоровне, то погибла она, — доложил Точкин осторожно. — В лесу убийца зарезал. И внук ее тоже погиб. — Во дают! — Гостья тряхнула узелком, в котором что-то неприятно зашуршало. — А я-то ей ногтей принесла. По осени еще встречались. Она мне: «Есть еще у меня, Антонина, запасец, но ты стриги, стриги, Антонина! А после Нового года заходи вот, до Рождества только. Я его как раз в Остров к подруге отправлю». Когда Николай приоткрыл дверь, наружу тут же высунул свою черную голову Уголек. Хозяин ласково задвинул его обратно в квартиру шваброй и протиснулся внутрь со своим ведром. Кот сидел на полу, но вдруг в ужасе рванулся в комнату, царапая когтями линолеум. — Солдатик! Родный мой! Дай поцелую! — Старуха, которая теперь стояла в прихожей, потянулась к Точкину. — Не нужно, спасибо, — отстранился Николай. — Ну вот, — соблазнительница поджала губы. — А я всю жизнь солдат любила! Добрые они — солдаты-то. Когда война началась, я вдовела уже. Да с ребятами малыми! Вот так и любила их всех: немцев сначала, потом наших тоже. Они ведь как: сегодня живые — завтра мертвые. А мертвые-то — все добрые. С хутора пошла раз в сельцо с детками, — продолжала она свой рассказ. — Иду, гляжу, мужик сани тащит. Зима. Мужик, как увидал меня с ребятами, замахал: «Пр-р-р... Пр-р-р...» Гляжу, а на санях у него крылья от самолета привязаны, и не мужик это, а мужчина, летчик немецкий, в крестах весь и обгорелый, как головешка. Гонит нас: «Пр-р-р... Пр-р-р...» — Изображая самолет, рассказчица растопырила руки. — Мы давай бежать! А снег высокий! Я первая бегу, дорожку протаптываю, а детки по моим следам, значит, догоняют. Двое у меня было. Раз остановилась — бегут. Два — бегут. А в третий — глядь назад! Нет никого! Это потом я узнала, что в сельцо-то в тот день бандиты из лесу пришли: грабили, стреляли, а нас, значит, летчик предупредил! И ребяток увел, спрятал, спаси его Господи! Мертвые — все добрые! У нас за сельцом городище было, за городищем — могилы старинные. Каждый полдень оттуда в красных рубахах выбегали. Красивые! В детстве моем мы с ребятами ждать ходили, когда побегут-то они. Кто бежит, бывало, один леденцом угостит, а другой — пряник даст. Твердые, конечно, пряники были, но сладкие, как будто не медовые даже, а из амброзии какой сделаны. Так всю жисть и кормят они меня. — Покойники? — Не поверил Точкин. Он прикрыл дверь, чтобы случайно не выскочили коты, и прислонился к ней спиной. — Они-они, ро́дные. Знаете, кем я работаю? — Николай отрицательно помотал головой. — Санитаром! В больнице областной! Мертвых мо́ю! Другие в перчатках, а я-то руками всё. Разве можно в перчатках-то, а?! Человек ведь мертвый! Бывает вот тру я покойника, парю, мылю его, значит, а он веки приоткроет чуть-чуть и глядит на меня так, знаете, с пиететом. Мертвые — они же фактически что живые: и волосы у них растут, и ногти растут. Только добрые все, — повторила санитарка снова, закатила белесые глаза и сунула палец в ухо. Поковырявшись, она вытащила оттуда что-то черное и бросила на линолеум. Николай даже не поморщился. — Раз явилась к мальцу Богородица и спрашивает: «О чем думу думаешь?» А малец ее не узнал: «Хочу, — говорит, — тетенька, я быть самым добрым и хорошим, да не знаю, как». Богородица ему яйцо дала, малой съел яйцо и помер. Это потому, что мертвые — самые добрые и хорошие. — А злые не бывают разве? — Рассудительно возразил Николай. — А кто злые, те ненастоящие. Их потому заложными покойниками и зовут. Потому что за ложь стоят. Поп наш так объяснял. У нас в сельце Параскева-бобылиха мужику пришлому рожу заговорила. А оказалось, что это не мужик, а черт был. Деньгу за лечение он ей дал серебряную, древнюю — и не деньга как будто, а чешуя рыбья, таких у нас и старики не видали. Она взяла. Ей потом поп сказал: «Не надо брать было. Лечить черта не грех, но брать от черта — грех большой». Господь ее наказал. Захворала и померла Параскева, хотя еще молодая была. Помирала люто! Три ночи визжала, как будто огнем ее жгут! Тогда дед Никитич со своим сыном потолочины в избе у нее сняли: душе выход дали. После этого только она отошла. Отпевать поп ее отказался и за оградой закопать велел. А как сорок дней прошло, стали Парашку по темноте видеть. Да всё у поповского дома. Дочку он замуж выдал, сыновья по своим приходам, как говорится, разъехались, сам вдовел давно. А тут как расцвел весь! Ходит гогольком, псалмы под нос как кот мартовский мурлычет. И загадочно всё улыбается, с искриночкой, знаете ли, такой! На страстной неделе это было. Дала мне матка пирожков: одни с ягодами мочеными, другие с грибами солеными — снеси, велит, батюшке нашему. Зашла к нему в избу — глядь, а он целую сковородку сала с яйцами нажарил и жрет, что свист за ушами стоит! Я ему: «Батюшка, родненький, вы что же это творите? Да еще и перед иконами. Пост ведь великий. Вон сама Богородица, матерь небесная, на вас глядит», — и с этими словами на красный угол ему рукой показываю. Показываю, да сама гляжу и вижу: иконы в ём все вверх ногами повернуты. Так мне жутко сделалось! Господи Христе! А он мне вдобавок еще, крохотке-то: «Ёб я твою матерь небесную, — говорит, — и земную твою матерь выебу, вот те крест, за кулебяки ея превкусные! Так и передай дуре дебелой!» А матка-то моя, и правду сказать, женщина крупная была. Пересказала ей всё слово в слово, а она выдрала меня как сидорову козу. Только после Пасхальной службы она мне поверила, когда поп наш в церкви вместо: «Пречистыя Твоея Матере», — спел: «Прескверныя Твоея Матере». Отвели его наши мужики в ризницу силой, там заперли. «Что прикажешь нам делать, — спрашивают из-за двери, — архиепископу жалобу на тебя писать, или храм подпалить, или сам, может, в чем признаешься?» «Сам признаюсь», — отвечает. И вот что оказалось. К нему, к вдовцу-то пожилому, умершая Параша по ночам в постель являться стала, и такое они с ним вытворяли, про что он за сорок лет исповедей слыхом не слыхивал. Взамен требовала от него всякие богомерзости деять. Пост не соблюдать. Святых лаять. А иконы он по ее наущению перевернул за поцелуй навий. Знаете, что это? Вот! — Воскликнула старуха, прежде чем Точкин успел отрицательно качнуть головой. — Стали решать, что делать. К бабе Дуне, травнице в соседнем селе, пошли, а она: «Не справлюсь с этакой пакостью, к колдуну настоящему идтить надо». У нас жил там один, за сто верст. С самим Черным Владимиром знался. Никитича с сыном к нему на конях отправили. Через семь дней воротились они и привезли... — то, о чем Николай так и не узнал. Поперхнувшись следующим словом, гостья выпустила из рук узелок, который приземлился на линолеум с глухим шорохом. То, что случилось после, выглядело так, как будто она собралась чихнуть, но сдерживается изо всех сил. Двумя пальцами старуха сдавила нос, другой ладонью зажала губы. Глазные яблоки выкатились из орбит. Пока Николай, цокая и заикаясь, диктовал свой адрес по телефону «скорой», она еще беспомощно сучила ногами на линолеуме, но потом затихла. Приехала женщина-врач, удостоверила смерть и вызвала полицию. Команду из двух автоматчиков и судмедэксперта возглавлял всё тот же дежурный следователь Михаил Федорович Порфирьев. — С прошедшим Рождеством! — Михаил Федорович поприветствовал Точкина как старого приятеля, проверил, что живых посторонних в квартире нет, и отпустил вооруженное подкрепление. Автоматчики остались дожидаться коллег в «уазике» под окном. — Глаза это вы ей закрыли? — Бубнит тучный брюнет под тридцать в заляпанных непонятно чем очках. Щетина на его двойном подбородке грозит через несколько дней превратиться в такую же неопрятную бороду. — Я закрыл, — признается Точкин. Голое тело санитарки разложено на полу прихожей, одежда горкой накидана на пороге комнаты. Брюнет стоит перед покойницей на коленях и заглядывает ей сначала под одно, потом под другое веко. — Зрачки чуть шире нормы. Цианоз кожных покровов лица, мелкоточечные кровоизлияния в соединительные оболочки век. Ребра в порядке. Ссадин, кровоподтеков нет. Объем легких в пределах нормы. Асфиксию обтурационную, компрессионную, странгуляционную исключаем сразу. Аспирационную, судя по всему, тоже, но точно скажу после вскрытия. Предварительно: бронхиальная астма в запущенной стадии. — Это не астма, — уверенно заявил Точкин. — А что? Николай описал, как всё было. — Глупость какая-то, — отрезал эксперт. — Не, ну ты свидетеля тоже послушай, — Порфирьев вступился за Точкина. — Помнишь, как ты про бабулек тех сначала написал, что их зверь убил? А оказалось? Они, кстати, в этом подъезде жили. — Ну вам виднее, конечно, — тут же обиделся полный брюнет. — С личностью что? — До больницы дозвонился, — отчитался Порфирьев, который перед этим долго разговаривал с кем-то по мобильному в кухне. — Действительно, работала у них в морге. Ориентировка совпадает. С утра пришла в смену, а сейчас нигде найти не могут. Иванова Антонина Алексеевна. Вы не встречались? — Не приходилось. Когда следователь назвал год рождения, сросшиеся брови брюнета поползли вверх. — Это ей… Девяносто два года, что ли? — Так точно. Кряхтя, мужчина поднялся с колен, собрался отряхнуть брюки, но передумал: полы у Точкина были безукоризненно чистые, даже в прихожей. — Ее узелок? — На глаза пришедшим попался предмет у входа. Порфирьев развязал тесемку и брезгливо сморщил лицо. — Из морга это, — эксперт запустил руку внутрь и теперь рассматривал на ладони обрезки ногтей. — С трупов волосы, ногти состригают и продают потом. У нас тоже санитарка этим промышляла. Зосимова. Помните ее? — Помню-помню. А кто их покупает-то? — Удивился Порфирьев. — Да много кто. Эти материалы в народном целительстве используют. Компоты всякие варят, — судебный эксперт завязал узелок и небрежно запихал его в глухой черный пакет для вещдоков. — Чаю не хотите с бутербродами? Доктор вместо ответа молча засобирался. — А с ней что теперь? — Спросил Точкин. — А вам она мешает, что ли? Пожилой человек. Проявили бы уважение, — с мрачной издевкой обронил гость, уже взявшийся за ручку двери. На прощание Николая он ответил коротким кивком. — Да заберут вашу бабушку, заберут, не волнуйтесь только, — принялся успокаивать лейтенанта Порфирьев и под руку увлек его на кухню. На этот раз следователь не отказывается от травяного чая и находит его изумительно приятным на вкус. Аромат душицы напоминает ему о школьных каникулах в Печорах у бабушки. — Бутерброды какие будете? С сыром, с колбасой? — Точкин распахивает холодильник, в котором, кроме упомянутых продуктов, лежат только несколько сосисок в целлофане и упаковка яиц. — Спасибо, есть совсем не хочется, — дознаватель то ли смутился бедностью лейтенанта, то ли и правда потерял аппетит после возни с трупом. Он ставит на стол пустую кружку, достает из портфеля новенький по виду блокнот и щелкает ручкой. — Можете рассказать, о чем вам говорила умершая? — О всяком. Про покойников всё больше. Как в ее детстве они из могил в красных рубахах выскакивали и пряниками ее вместе с другими детьми угощали. Черствые были, но вкусные, — считает нужным подчеркнуть Николай. Потом пересказывает притчу о деве Марии и смертоносном яйце. — Народная мудрость. Да-а… — Следователь не стал раскрывать блокнот и сунул его обратно в портфель. Снаружи послышался сначала шорох, потом несколько слов шепотом. Николай с Порфирьевым вышли в прихожую и увидели, что овечий полушубок, которым после осмотра была накрыта умершая, сполз примерно на треть, так что открылось лицо, шея и старушечьи груди в коричневых пигментных пятнах. Михаил Федорович вернул покров на место: — Я подумал, это Некролаев зачем-то вернулся. — У меня такие вещи случаются. С недавних пор. Порфирьев смерил Николая многозначительным взглядом. Прощаясь, он пожал хозяину руку и рискнул приласкать Ворона, который почему-то оказался перед дверью. Только чудом Порфирьев увернулся от когтистой лапы. За окном надвигались сумерки. Точкин взял на руки Уголька, которого очень пугал труп в прихожей, и прошелся вдоль полки с книгами. Он достал наугад исторический роман с изображением какого-то русского витязя на обложке и уселся читать — не особенно, впрочем, внимательно. В седьмом часу вечера во двор въехала ржавая «буханка» из морга. Николай проводил носилки со старушечьим телом и тщательно вымыл полы. Закончив с уборкой, Точкин снял с зарядки телефон и набрал тетю Зину: они с ней обменялись номерами на поминках. — Але! — Раздался из трубки громкий голос пожилой женщины, за полвека работы в госучреждениях привыкшей говорить по испорченным телефонам. — Это лейтенант Точкин, мы с вами на похоронах виделись, — принялся объяснять Николай. — В Пскове… Да-да, на обоих… Ко мне тут очень необычная женщина приходила. Точнее, не ко мне, а к Марии Егоровне. Пожилая совсем бабушка. — Антонина, что ль? Санитарка? — Она-она! — Обрадовался Николай. — Ногти мертвых с собой принесла зачем-то. — Маша, Царство Небесное, как же сказать-то… Из них Ванечке зелье варила. Кроме ногтей там еще опилки были. Настаивала эту дрянь на мертвой воде. Знаете, что это за вода? Та, которой покойника омыли! Перемешивала всё это костью человеческой да заклятье читала, как будто какая-то баба Яга из кино. Ване говорила, что это пшеничные отруби, и заставляла употреблять это зелье каждый день. Якобы хронический гастрит у него. Точкин ужаснулся: — Для чего?!