— Вы слышали, наверное? Ваня осиротел, когда ему еще трех месяцев не было. От груди рано отняли — и смеси никакой подобрать не могли. Даже кормилицу по объявлению отыскали — бесполезно. Только кричит да хиреет, праклёнутый будто какой. Одна баба крестить посоветовала. Понесли его в собор наш островский. Только окунули в купель, он на всю их церковь как заревет! И голосом страшным, недетским таким, словно и не младенец, а медведь в лесу! Дьячок чуть в штаны не наложил. Вытащили, глядь, а он весь в волдырях как от крапивы! Тут уж и попику поплохело. Я ему говорю: «Аллергия у малыша на святую воду-то вашу». А он мне: «Какая ж тут аллергия может быть? Обычная это вода из-под крана». Тогда Маша к бабке и пошла. Ну, не к бабке, конечно. Молодая женщина, из их колхоза. Домик у этой ведьмы стоял за Болотами, деревня такая. Ее и звали все — Наталия Заболотская. Она сама ничего делать не стала, а Машу к этой санитарке безмозглой направила. Ваня, как зелье попробовал, сразу есть начал. Так всю жизнь Маша этой гадостью его подкармливала. Я ей говорила: «К врачу его лучше своди», а она мне: «Водила, — мол, — да не помог никто». Врала, конечно. Точкин уточнил, не те ли это Болоты, которые рядом с Порховом, и, когда услышал, что те, спросил название колхоза. — Она в соседней «Заре» пятнадцать лет агрономом отработала, а в «Красную Русь» из-за мужчины перебралась. Колхоз сам — курам на смех, да председатель зато — загляденье! Высокий, статный, сказочный такой красавец — и усищи прямо как у Буденного! Семеном, кстати, его и звали. Водку только по праздникам пил. Фотографией увлекался. Даже в клубе выставки устраивал. Вдовец бездетный. Машу, что самое главное, любил очень. Съехались они, а потом поженились. Правильная поговорка есть: «Замуж за вдовца выйдешь — вдовой останешься», — неожиданно мрачно закончила она. — Умер? — Убили. Пьянь тамошняя. — А потом она к дочери в Остров перебралась? — Не было никакой дочери. Думали об этом, конечно, да вместо ребенка только собаку завели. И та сдохнуть успела. — А внук? — Не родной он ей был, — просто сказала собеседница. — Иван — священника сын, отца Георгия. В «Красную Русь» этот Георгий по приглашению парторга приезжал строить церковь. — Парторг верующий был? — Не то чтобы верующий, а церковь стал строить, чтоб народ успокоить из-за белой топи. Болотце у них такое было в лесу за центральной усадьбой, волшебное. Как объяснила тетя Зина, свое название болото получило из-за того, что поверхность его круглый год, даже зимой, покрыта слоем густого белого тумана толщиной сантиметров в двадцать. Место пользовалось дурной славой. Старались в белую топь не ходить, но всё равно попадали: кто по пьянке, кто просто по оплошности. Люди регулярно исчезали без вести, а уцелевшие болтали всякие небылицы. В перестройку собирались печатать даже статью в «Аномалии». Ждали самого Ажажу, но тот не приехал, и статья так и не вышла. Скептики из сельской интеллигенции твердили про болотный метан, который при отравлении им вызывает галлюцинации. Но интеллигенции, конечно, не верили. В 80-х годах, когда по всему СССР уже закончился этот бум, осушительная мелиорация добралась до Порховского района. Белая топь вместе с окрестными болотами попала в план по осушению. Тут-то у аномалии и нашелся негаданный защитник. — Колдун он был. Ну как колдун, неофициально, конечно, — поправилась тетя Зина. — Архипом звали, числился в колхозе механизатором, но сам больше — по этой части. Известный. Из Порхова, из Пскова к нему ехали — со всей округи, и до сих пор едут. Колхоза уже двадцать лет как нет, а он в центральной усадьбе всё принимает. Слышали про него, может быть? Как про мелиорацию разговоры пошли, стал Архип по домам ходить и пугать, что черти-де в этом болоте живут. И если осушить его, разбегутся оттуда и много бед наделают. Верили ему. А какой в колхозе народ? Темный народ! — Ответила сама себе тетя Зина. — Потом дети умирать начали. Младенцы. Эпидемия была какая-то, но все на чертей болотных грешили. Тут крестьяне и поднялись: сначала втихую, потом открыто. Созвали собрание, требовали топь не трогать. Семен — ни в какую, орал на всех, мракобесами называл. Через три дня его забили до смерти, на гумне тело нашли. Я сразу Маше сказала: «Уезжай и ты», — а она: «Нет, — отвечает, — пусть сначала убийц найдут». Уголовника арестовали местного, он и сознался вроде. Так понятно же, что не один был. Новым председателем выбрали парторга молодого, либерала, из прогрессивных, как тогда говорили. Поехал он с комиссией договариваться, чтобы болота окрест усадьбы за их культурную ценность не осушать. Его оттуда послали подальше: и до них уже слух об этой культуре дошел. Тогда этому «прогрессивному» в голову идея и пришла: «В лесу, рядом с белой топью давайте, — говорит, — храм построим, чтоб чертям хода не дать», — то ли услышал от кого-то, что так сделать надо, то ли сам придумал. Работники, кроме Архипа, его все поддержали: «Рациональное, — отвечают, — предложение, здравое очень», — старый председатель им вообще не нравился. Сначала технику нагнали, чтобы просеку к болоту прорубить, а потом строители приехали. С ними — и Георгий с супругой. Она на позднем сроке уже была. Родила скоро в Порхове и обратно в колхоз к попу своему вернулась. Новый начальник колхозный их в центральной усадьбе прописал, с Машей в одном доме. Священник радовался, что ребенок его хотя б во младенчестве свежим воздухом подышит. Об экологии много тогда разговоров было. Вот и Архип порадеть взялся. Как прибыл поп, обозлился он еще больше. Бог знает, чем ему это болото далось! Может, водицу оттуда для своих зелий брал. Вы же понимаете, кто на дураках темных наживается, тот и сам таким же со временем становится? К старости-то уж точно. А Георгий, священник, молодой был. Как ни запугивал его Архип, ему все ни по чем было. Так казалось сначала, а потом случилось что-то. Церковь уже почти готова была, но только он ее освятить не успел. Кто из них двоих первым с ума сошел, неизвестно, только попадья руки на себя наложила, а он сына в печи сжечь пытался. Маша из-за двери крики услышала, в квартиру ворвалась, и у него Ваньку маленького и отобрала, а самого отца святого кочергой прибила. В уборную зашла, а там глядь — матушка повесилась. Да как сказать, матушка. Маша так мне говорила: девочка она совсем была — стройненькая, смазливенькая. Она еще жива была, ножками дергала, а висела над стульчаком. Маша за ножом сбегала, на стульчак встала, веревку отрезала, и тут матушка оторвалась. Надо было что-то снизу подложить или хотя бы сиденье опустить, а Маша не подумала. Прямо в отверстие это сраное бедняжка провалилась. Знаете, туалеты какие строили раньше? Без воды, холодные, сквозные такие. — Точкин, поглощенный рассказом, закивал головой в трубку. — Пока за слесарем сбегали да яму эту вскрыли и ее выловили, она уж и синяя была. Ну, когда отмыли, конечно, — уточнила тетя Зина. — А Георгий то ли от того, что Маша его так крепко по голове кочергой приложила, то ли от волнения, в себя больше не пришел, полудурочным сделался. Сына тельце не нашли, понятное дело, да на него всё равно убийство повесили с отягчающими, невменяемым признали и в психбольницу направили. В Богданово до сих пор здравствует. Дураков тамошних исповедует. А Ваня с Машей, как приговор огласили, уже год у нас в Острове жили. — Мария Егоровна усыновила его? — Я в ЗАГСе работала, документы на ребенка новые сделала, опеку оформить помогла, — призналась тетя Зина. — Бабок-дедок у мальчика не было, умерли все, в детский дом ребенок должен был попасть. Жалко было его, да и Маша отдавать не хотела. От звука собственного имени в комнате Точкин вздрогнул. Произнесено оно было девичьим голосом и с необычной певучей интонацией, с «и» вместо «и» краткого на конце: «Николаи». — Что вы сказали? — Переспросили из трубки. — Это не я. Это с улицы, — ответил Точкин. На той стороне кто-то тоже позвал тетю Зину. «Иду-иду!» — Крикнула она в ответ. — Вы извините, что у вас столько времени отнял, — начал первым прощаться Точкин. — Ничего-ничего! Что мне на пенсии делать! Еще вчера о том, что в квартире с котами он не один, Точкин мог догадаться только по редким шорохам и шевелению занавесок. Суток хватило невидимому существу, чтобы освоиться. Стоило Николаю уйти в кухню, как в комнате что-то падало. А когда он сидел на диване, из кухни и санузла попеременно раздавался голос. Уголька так запугали, что до темноты он прятался в кладовке и выбрался оттуда только на ужин. Но больше удивлял Ворон. Прежде кот выказывал к хозяину полное внешнее равнодушие, но теперь покинул свой наблюдательный пост на шкафу и весь вечер таскался за Николаем как на поводке. Когда два года назад Николай подобрал его котенком в подъезде, то сразу понес в ванную: отчего-то он был уверен, что новый питомец разделит с ним его любовь к чистоте. Никогда он так жестоко не ошибался. Процедура, сопровождаемая адским воем, пеной изо рта и невозможными, с точки зрения физики, акробатическими трюками, со стороны напоминала изгнание дьявола в каком-нибудь бюджетном фильме ужасов. Сам с кровоточащим лицом и руками, Николай не успел даже толком смыть с котенка специально купленный для него кошачий шампунь. С тех пор не только от ванны, но и от кухонной раковины Ворон старался держаться подальше. И, когда водобоязненный питомец добровольно последовал за Точкиным в совмещенный санузел, и там запрыгнул на чугунный бортик ванны, хозяин чуть рот не раскрыл от изумления. Брился Точкин два раза в сутки. На полочке перед зеркалом он церемонно разложил принадлежности, включая помазок и опасную бритву еще советского производства, и принялся намыливать лицо под бдительным надзором кота. После этого Николай взял с полочки бритву и вдруг замер над раковиной, беспомощно вращая глазами по сторонам. Конечности были подчинены чужой воле и больше не слушались его. Через зеркало он бросил взгляд на Ворона. Маленький хищник пригнулся и зашипел. В ту же секунду рука с бритвой как бы сама по себе поднялась над головой. Николай проследил за ней взглядом. Под потолком светила лампочка без плафона. Свет отражался на лезвии опасной бритвы, которую сжимала его собственная неестественно вывернутая рука. Это было последним, что Николай увидел за секунду до того, как лезвие опустилось на его бледную шею. Книга 2. Глава 4. Коровы Дверь главного корпуса распахивается, как от сильного толчка или удара изнутри, и выпускает наружу Светку в «косухе» и джинсах. Пошарив в кармане, она достает зажигалку вместе с пустой пачкой из-под сигарет, которая тут же с порожним грохотом отправляется в урну. — Сдала? — Первой оборачивается к ней Оля. — «Уд». — А что в билете было? — «Феномен человека» и «Происхождение жизни на земле». По первому — всё норм, а на «происхождении» он меня так конкретно валить начал. Я говорю: «Ну, если честно, вы ведь сами ничего толком не знаете, да и никто не знает». Он отвечает: «Мы-то как раз всё знаем. А вам бы, дорогая, поменьше умничать». За трояк мне мать реально вообще навтыкает! — В досаде Светка принимается щелкать кнопкой зажигалки. — На пересдачу пойдешь? — Я спросила, типа, можно с тройкой. А он: «Приходите, если здоровы будете», — и еще лицо такое жалобное сделал. Я не въехала, дрочится, что ли. — Странный какой-то, — задумчиво кивает Оля. — Да уж. — А у меня он вообще второй вопрос слушать не стал, — жалуется Лера и добавляет повеселевшим тоном. — Зря ты с нами вчера гадать не пошла. Много пропустила. — Типа суженых разобрали всех? — Одного только, — теперь уже Оля проглатывает смешок. Для крещенского гадания в институтской общаге приспособили одну из комнат. Чтоб не просачивался свет огней с улицы, окно поверх штор еще занавесили простыней. Раздобыли овальное зеркало «под старину» и две свечки из сувенирного магазина. Внутрь заходили по очереди и глядели в зеркало каждая минут по десять, при этом повторяя стишок-заклинание, которому всех научила деревенская Анжела. И Лера, и Оля, и сама Анжела никого не увидели. Так продолжалось и дальше, пока в комнату не вошла Аня. Только она прочла стишок для гадания, как зеркало перед ней затуманилось точно по волшебству, и в нем появился бородатый мужчина зрелых лет в заношенном до дыр исподнем и с заспанным лицом, как будто его только что вытащили из постели. Заметив пухленькую студентку, бородач нахмурился и погрозил ей пальцем. Не только половина общаги, но и собаки в соседних домах проснулись от Аниного визга. На пути в коридор она чуть не сорвала с петель хлипкую комнатную дверь. Был уже третий час ночи. Пока сонная вахтерша поднималась по лестнице, девочки успели разбежаться по комнатам. Самым пикантным в истории оказалось то, что мужчина из зеркала, в чем клялась и божилась Аня, как две капли воды был похож на сегодняшнего экзаменатора. Едва только прозвучало его имя, как дверь открылась, и на крыльцо главного корпуса вышел профессор естествознания Фридрих Карлович Эхт. Он сердито зыркнул на девочек и стал медленно спускаться по ступеням. Светка молча смотрит ему вслед, потом коротко произносит: — Козел. К этому времени Эхт со своим зонтом-тростью успел уже доковылять до памятника Ленину в центре площади, но вдруг останавливается, оборачивается и щурится прямо на девочек, так что всем становится не по себе. — Анжелу кто-нибудь видел? — Первой нарушает молчание Ира. — На второй этаж шла, — отвечают ей. — В библиотеку еще вроде потом собиралась. На крыльцо высыпают первокурсники с физмата. Светка просит у них закурить. Когда она возвращается к девочкам, то видит, как по ступеням поднимается местный нищий. Опрятный и благообразный старик с окладистой бородой и незатейливой хитрецой во взгляде напоминает русского крестьянина с какой-нибудь старинной иллюстрации. Специалист по постмодернизму профессор Елеазаров употребил бы здесь термин «симулякр»: не столько даже в том смысле, что данный городской «крестьянин» не пашет и не жнет, но сколько в том, что книжная иллюстрация — это еще не сам крестьянин. Ареал профессионального попрошайки — территория Псковского кремля, но иногда он просит милостыню и на центральных улицах, а по зиме, бывает, даже заходит посидеть со своей шапкой в фойе кафешки через дорогу от института. Вместо трости он опирается на корявую палку, которую выломал, наверное, в каком-нибудь из городских парков. — Христа ради. Пять рублей на хлебушек не хватает. Светка демонстративно отворачивается и закуривает сигарету. Нищий не уходит и смотрит на остальных. Лера уже открыла рот, чтобы возмутиться, но набожная Ирина успевает расстегнуть кошелек и вытряхнуть мелочь ему в протянутую левую ладонь. Правой рукой старик осеняет подательницу щедрым крестом: — Благословена буди, душа Христова! Лера молча кривится. После девочек старик пытается выпросить что-нибудь у курящих первокурсников, ничего не получает и шагает со своей палкой прочь. Ира дождалась Анжелу, и они вместе побежали на центральный рынок выбирать Анжеле зимнюю куртку. Оля пошла с ними за компанию до остановки. Физматовцы, у которых Светка стрельнула напоследок еще одну сигарету, докурили и вернулись в корпус. Автобус до Струг Красных отправляется от автовокзала через два с половиной часа, всё это время делать нечего. Светка остается на крыльце с Лерой, которая во второй раз достает телефон проверить сообщения. — Ты Мишу ждешь? — Пишет, что подъедет через пять минут. Он позвонил раньше. Лера снова лезет в сумку за мобильным. — Приветик… Да, я тут еще… Гонишь!.. Сейчас буду, погоди!