Стал на паперти, дверь отворяет... Ужасом в нем замерло сердце, Слышит глас он отца святого, Что творит несвятую молитву: После этих слов вступали гармонь и какие-то мягкие и глухие ударные: звук был похож на звук бьющегося сердца. А голос разливался всё звонче и звонче: «Образ Божий я отвергаю, Кот, да пес, да вран мне в поруку, Отвергаю дар Его бренный, Ветхость имя емуже да тленье. Тя молю, всея плоти княже, Утешителю, Душе правды, Напои мя животной водицей, Прескоромным попотчуй яством, Иже везде сый, исполняяй вся, Даждь живот зелый неоскудимый. Вдруг пассажиров качнуло. Машина накренилась на правый бок и заглохла. Колдун снова завел мотор и несколько раз выжал педаль газа. «Козел» ревел как медведь, но не мог вырваться из западни. Когда Точкин открыл пассажирскую дверь и ступил наружу, земля под его сапогами протяжно застонала. Он расчистил ногой слой мха и нащупал скользкое затопленное бревно. — Гать проклятая, — услышал Николай скрипучий голос. Колдун несколько раз посигналил, чтобы разбудить помощников. Сонные, они один за другим послушно выбрались на холодный воздух из салона, где печка работала на всю мощность. У кого-то из двоих клацали челюсти. Точкин оббежал автомобиль, подал Архипу Ивановичу руку и помог выйти. — Благодарствую, Николай! — Можно просто «Коля», — вполголоса прошептал Точкин и почувствовал, что опять краснеет. Лопатой — та была еще в комьях сырой земли — помощники колдуна стали крошить бревно и рыть подкоп, который сразу же заполняла болотная жижа. УАЗ бесполезно буксовал. Николай предложил нарубить веток, но топорика с собой не было. «Беззубый» первым поднял глаза на багажник: — Сдюжит? — Сдюжит, — немного подумал и одобрил идею начальник. С куклы размотали полиэтилен, и приладили ее в яму. От навалившихся сверху полутора тонн железа дерево заскрипело, но, к всеобщей радости, не треснуло. «Козел» весело газанул. Колдун за рулем одобрительно крякнул. Тело протерли какой-то тряпкой, снова закрутили в пленку и привязали к крыше. Дальше они ехали сквозь болотистый лес уже без происшествий до самого пункта назначения. Машина остановилась на дворе одинокой избы без окон. Первым наружу снова вышел Николай. Ближе к дому горел костер, в неровных всполохах которого двигались гигантские птичьи тени. Своим обликом птицы напоминали то ли лебедей, то ли гусей, но ростом были не меньше, чем со страуса. Отпихивая друг друга и то и дело вступая между собой в короткие стычки, птицы клевали какой-то продолговатый предмет на земле. Точкин понял, что это такое, когда подошел ближе и присмотрелся. На волосатую мужскую ногу был надет серый носок с дыркой на большом пальце. Птицы отщипывали от нее клювами куски плоти вместе с кожей. Одна из птиц заметила пришельца, вперевалку бросилась к нему и с огромной силой клюнула в грудь. Николай устоял, но шинель лишилась пуговицы, которая была тут же проглочена прожорливой тварью. Следующий удар намечался в голову. Он приготовился защищаться, закрыл лицо руками и выставил локти вперед, но тут на выручку подлетел Архип Иванович. Стоило ему хлопнуть в ладоши и затем чудно́, по-звериному, гаркнуть, как птица сердито захлопала крыльями и отступила. Точкин подобрал упавшую на землю фуражку и с нежной благодарностью в глазах посмотрел на своего спасителя. Колдун улыбнулся ему в ответ и быстрым шагом пошел обратно к машине. — Заходи, служба! Чаво гуменцо студишь? — Голос прозвучал со стороны избы. В дверном проеме стояла косматая старушка. Из двери за ее спиной пробивался мерцающий желтый свет. Лейтенант натянул на голову фуражку и пошел к двери. Издали в полутьме Точкину казалось, что старуха улыбается ему, но, когда он подошел ближе, то понял, что ее огромные безобразные зубы просто не помещаются во рту и все время торчат наружу. — Там у вас гуси человека едят, — ответственно сообщил он хозяйке. Та в ответ ухмыльнулась: — Чаво дали, то и едят! — Из груды рваного тряпья, в которое в несколько слоев была завернута старуха, торчали две голые руки с кривыми нестрижеными ногтями. Точкин еще раз обернулся поглядеть на жутких пернатых и через сени вошел внутрь. Света в избе не хватало. Несколько чадящих светильников освещали только середину помещения, но в углах было темно. Половину избы занимала низкая глиняная печь на основании из сложенного без раствора известняка. Николай заметил дремавшего на ней кота, и посчитал, видимо, что приключений с местной фауной ему еще недостаточно. Он подошел к печи, протянул руку и почтительно погладил зверя: — Кис-кис-кис. Кот разлепил сонные глаза, с усилием изогнул рот, отчего его морда приняла совершенно человеческое выражение, и тихо, но отчетливо послал Николая по матери. Точкин охнул, отшатнулся и грохнулся пятой точкой на утоптанный земляной пол. Сидя, он поднял руку, чтобы перекреститься, но вдруг забыл, как это делается. Рука так и осталась беспомощно висеть в воздухе перед его лицом. За спиной раздался ужасный хохот. Он вжался в пол и зажмурился, но потом почувствовал, как кто-то помогает ему подняться. — Эхт Фридрих Карлович, профессор. А впрочем, как хотите, — всё еще давясь от смеха, мужчина потряс Точкину руку. Лицо его нового знакомого украшала густая иссиня-черная борода. — Мы с вами на похоронах виделись. Я у покойного концепции современного естествознания вел. Добрейший мальчишка был. Печально, что так вышло, — на нем был черный костюм и галстук того же цвета поверх парадно-белой рубахи. Николай привычно представился: — Лейтенант Точкин. — Наслышан, наслышан, — закивал профессор. Небрежно оттолкнув Николая с Эхтом, в избу ввалились помощники и бросили на земляной пол свою деревянную ношу. Архип Иванович вошел последним. — А вот и батюшка наш пожаловал! — С преувеличенным и недобрым ликованием воскликнул Эхт. — Не батюшка я вам, — огрызнулся колдун. — Ты не слушай его, шалопута! Давай за стол! Сколько лет не был?! — Хозяйка схватила гостя под руку и начала жаловаться. — Кроме Эрахтушки ко мне нынче и не ходит-то никто! Олег — всё с войны на войну, да про политику один разговор! Святослав в Сибирь подался. А про Игоря слыхал? В зверинце московском сидит! — Срам какой! — Роман, правда, давеча был. Залечили его совсем в больнице евоной. Явился в чем мать родила. Стоит в сенях, мудям напоказ, как истукан какой. «Поди покушай хоть», — говорю. Пошел. Пожрал. Да и в лес дернул что зверь лютый. Ни словечка с него не вытянула. — Что верно, то верно, деградирует Олег стремительно, — подал голос стоявший рядом Эрахтушка. — А Роман, так он и присно на голову хворый был. То грешит, то кается. В больнице, перед побегом его, беседовали: «Зачем это тебе?» — Я у него спрашиваю, а он мне надменно так: «Удовольствие, — говорит, — от этого особое духовное имею. Вам, нечистым, не понять». Во время этого разговора я Никодима вспомнил: тот ведь тоже через грех и покаяние искал спасение для себя, философов церковных читал, со старцами в Оптиной пустыни без малого сто лет прожил, но чтоб зазнаваться, не было этого у него. — А я всё князя Всеслава Брячиславича забыть не могу, — покачала головой старуха. — Сам всегда с гостинцем придет, про здоровьице порасспросит, да смешное что расскажет — хоть и слыхала уже, да всё посмеюсь. А то и песнь запоет! Голос-то какой дюжий! — Благой человек был, — согласился Эхт. — Хоть анекдоты его эти древнерусские… Не будем, да. Судьба. Поверх договора ничего не попишешь. Отмучился он свой век горемычный, все шестьсот лет с хвостом. Точкин вопросительно посмотрел на Эхта, и тот объяснил, что есть Богов век, а есть — чертов, который, как и всё чертово, больше и лучше. — Уж и судьба! — С неожиданной злобой вдруг прошипел колдун. — Глядишь, ныне промеж нас князь сидел бы, кабы пан Залесский с него шапки не сшил. А тот такая рохля был, что едва ль сам управился бы, коли б не подсобили ему. — По поводу этой шапки у нас с паном Залесским разговор отдельный был. Никто такого кощунства, конечно, не ожидал. А про остальное, так князь и сам уж давно уйти желал. По доброй воле, известно, к панским егерям вышел. К тому времени, когда Точкин с профессором и колдуном уселись за ужин, на столе уже была расставлена глиняная посуда на троих. Посередине стояла выдолбленная из цельного куска дерева плошка с крупной солью. С помощью ухвата старушка достала из печи большой чугунный горшок и поставила на стол. Эхт с колдуном начали есть. Точкин положил ладони на стол и сидел, не двигаясь. Хозяйка посчитала, видимо, что служба стесняется, сама сунула свою когтистую руку в посудину и бросила перед ним на тарелку огромный неаппетитный кусок. Взметнулись сальные брызги. — Что это? Эхт перестал есть и с удивлением посмотрел на Точкина: — Мясо. — Мясо кого? — спросил Николай с нажимом. — Отнюдь не безвинной твари, — сказал профессор серьезным голосом, — отведайте, не пожалеете! Оправдываясь тем, что успел покушать дома, как раз перед отъездом, Точкин встает от стола и снова оглядывается по сторонам. Потолка в избе нет. Под крышей сушатся развешанные на веревках пучки трав. Николай делает несколько шагов по полутемному помещению и в углу натыкается на сундук, заставленный какими-то колдовскими склянками. Рассматривая их содержимое, в одной из баночек он замечает необычное вещество, консистенцией похожее на пластилин или на воск, и почти такого же, как воск, темно-желтого цвета. Когда Точкин открыл крышку, в ноздри ему ударила знакомая луково-чесночная вонь. Он быстро закупорил банку и тогда только прочитал рукописную этикетку на стекле: ЧОРТОВО ГОВНО В замешательстве Николай перевел взгляд на Эхта за столом. — Асафетида, она же ферула вонючая. Травянистое растение семейства зонтичных, — сказал профессор, дожевавший перед этим кусок, — известна так же, как хинг, илан, асмаргок, смола вонючая, дурной дух, чертов кал. Применяется в народной медицине и наоборот, — на последнем слове он подмигнул Точкину.