– Специально выбирали такую погоду, чтобы высадка прошла незаметно, – как-то не очень уверенно заявил норвежец. – Я не знаю, мне тоже кажется, что это опасная затея. Высадка будет проходить с помощью планеров. Их сбросят над Норвежским морем английские бомбардировщики. Они лежали втроем, прижавшись для тепла друг к другу на еловых ветках, и ждали. Хольмен сжимал руку в том месте, где была рана, и морщился от боли. Прошло не менее часа в полном молчании. Ветер трепал деревья, гул шторма, а особенно заунывный звук колокола просто изводили, действуя на нервы. Шелестов первым увидел планеры. Он насчитал шесть длиннокрылых машин, которые шли низко, слишком низко под нависшими угрюмыми облаками. – Они? – Максим толкнул плечом норвежца, но вспомнив, что у того больная рука, чуть отодвинулся. – Улаф, это они? Партизан только кивнул. Шелестов обратил внимание, сколько боли и скорби в глазах этого молодого еще человека, на которого война навалила столько ответственности. Сколько погибло его товарищей, сколько смертей только из-за того, чтобы благополучно совершилась эта высадка. Хольмен что-то шептал – не разобрать, молитва это или брань. Шелестов и Сосновский, не отрываясь, смотрели на планеры. Они шли со стороны моря, уже миновав береговую линию. Здесь, над землей, вихревые потоки уже были другими, по-другому вел себя ветер, и планеры плохо слушались пилотов. Вот один планер уклонился вправо, попытался поймать восходящий поток, но его порывом свалило на крыло. Пилот резко опустил вниз нос, затем сделал попытку на скорости снова поднять непослушную машину. В голове уже ничего не было, только напряжение, которое повисло в воздухе, под мрачными тучами, над неприветливыми злыми скалами. И только бум… бум… бум… Тревожный колокол выматывал нервы, вытягивал жилы и бил, бил, заставляя сжиматься в тревоге сердце. Планер не сумел набрать высоту, он рухнул на землю: разлетелись по скалам осколки корпуса, нелепо взметнулось вверх крыло и накрыло место трагедии. Только снежная пыль полетела во все стороны, укутывая, как погребальным саваном, тела погибших десантников. Оставшиеся машины попытались встать в круг над местом высадки. Их подбрасывало и валило к земле. Еще один планер пошел на посадку в сторону озера. Но, не долетев до ровной поверхности льда, потерял высоту и, зацепившись днищем за острые скалы, на большой скорости опрокинулся. Шелестов хорошо видел, как детали корпуса разбрасало по отвесной стене, как тела десантников полетели в пропасть. – Нет, нет! – кричал Хольмен и бил раненой рукой по снегу, не чувствуя боли. Третий планер не смог найти восходящий поток и тяжело рухнул на лес. Ломкие вершины елей с треском раскрошились от удара, корпус планера лопнул и разлетелся на куски. А похоронный колокол все бил и бил, провожая живых на смерть. И никакого выхода у них не было. У планера нет мотора, он ничего не может, только планировать, только опираться крыльями на воздушный поток. Но если крылья не находят опоры, он падает. И они падали. Один за другим валились на деревья, на скалы, калеча и убивая людей, которые находились внутри. А потом все закончилось. И даже перестал бить колокол. Хольмен стал подниматься на ноги. Сосновский вскочил и помог норвежцу. Партизан медленно стащил с головы шапку и смотрел на место трагедии. Он что-то прошептал. Шелестов вопросительно посмотрел на Михаила. Тот перевел: – Там было почти сорок человек… А внизу по серпантину горной дороги уже ползли немецкие колонны с солдатами, рвались с поводков злобные, натасканные на поиск людей псы. На вершине тоже показались цепи немецких солдат, которые прочесывали местность и выходили к местам падения планеров. Глава 7 Мэрит уходила каждый день. Иногда она возвращалась через несколько часов, иногда только поздно вечером. Сегодня она не вернулась, и Буторин не находил себе места. Старая Сигни успокаивала русского друга: – С ней ничего не случится. Места здесь безлюдные, нацисты сюда не забираются, да и нечего им делать здесь. Моя внучка очень осторожная и умная девочка. Она вернется. Виктор понимал, что Мэрит все делает из-за него, она выполняет приказ. Ей поручили встретить русских и найти им пристанище. Но она нашла только одного, и теперь она пытается узнать, где остальные. Запрашивает по собственной связи своего командира, наверное, расспрашивает людей, которые осведомлены. Но новых сведений не было. И Мэрит уходила снова и снова. А Буторину оставалось только сидеть и ждать. Он ничем не мог помочь в поисках и чувствовал себя отвратительно. Девушка вернулась только под утро. Уставшая, промокшая. Она вошла в дом и обессиленно опустилась на пол прямо у двери. Ее юбка заледенела внизу, и теперь в тепле по полу стала растекаться талая вода. Сигни всплеснула руками и, что-то ворча по-норвежски, кинулась помогать внучке – снимать с нее ботинки, куртку. А Мэрит только слабо улыбалась и шептала бабушке какие-то ласковые слова. Сигни обернулась на русского, который вышел из комнаты, и замахала руками: – Уходи, иди спать! – Нет, нет, Виктор! – запротестовала Мэрит. – Я сейчас. Только переоденусь в сухое. Буторин кивнул и ушел к очагу, уселся в кресло и стал ждать, хмурясь и сжимая кулаки. Обидно было сидеть без дела, обидно подвергать опасности эту молодую храбрую женщину. Он не мог уже справляться со своими нервами. Задание под угрозой срыва, он потерял остальных товарищей. И не имел никаких сведений о них. Еще день или два, и придется все делать самому. Одному! Ждать больше нельзя. Мэрит пришла минут через тридцать, одетая в длинное шерстяное платье, в накинутом на плечи платке. На ногах у нее красовались красивые толстой вязки носки. Девушка уселась прямо на ковер возле очага и посмотрела снизу вверх на Буторина. Он напряженно всматривался в лицо Мэрит, боясь, что сейчас она расплачется и начнет рассказывать о том, где и как погибли его товарищи. Но девушка вдруг улыбнулась. Устало, но все же тепло и обнадеживающе. – Твои товарищи живы. Они нашлись, – сказала Мэрит. – Нам сообщили через связных, что трое русских ищут связь и хотят попасть сюда. Один назвал имя моего командира Хеворда Лунда. Оказывается, его предупредили о вашем приходе, и он должен вам помочь. Так что, Виктор, мы еще будем с тобой вместе воевать. – Господи! – Виктор покачал головой с горькой улыбкой. «Как же это нелепо звучит в устах красивой женщины, которая обращается к мужчине, который ей нравится. Я ведь знаю, что нравлюсь ей. И она с радостью говорит, что мы еще вместе будем воевать. Не под луной гулять, не к друзьям или родственникам в гости поедем, а будем воевать. Как же все нелепо и страшно. Какой этот мир теперь искалеченный». – Как их имена, ты знаешь? – спросил Буторин, отогнав ненужные мысли. – Как они выглядят? Мне нужна уверенность, что это именно они. – Я больше ничего не знаю. – Мэрит снова улыбнулась. – Ты не беспокойся, мы умеем воевать, мы можем помочь. Это наша земля, мы здесь дома. – Я тебе верю, – кивнул Виктор, – но я беспокоюсь за своих друзей. – Не беспокойся. Теперь им помогут, мы ответили, что знаем их и ждем. Им помогут. – Мэрит взяла руку Виктора, провела по ней своими пальцами и тихо добавила: – Ты еще не старый мужчина, но уже совсем седой. Я понимаю, тебе пришлось много пережить, ты солдат, ты воюешь – и не только за свою Родину, но и за нашу. – Сейчас каждый сражается с общим врагом, – согласился Буторин, чувствуя волнение от прикосновения женских пальцев. – И не важно, что мы говорим на разных языках и живем в разных странах. Мы вместе, сейчас мы все – братья и сестры. – Не хочу, чтобы братья и сестры, – мягко улыбнулась Мэрит. – Поцелуй меня… Горная деревушка Рогне-Фрон приютилась на краю плодородной долины, где удобно было пасти скот. Здесь же почти сотню лет трудились мастера, изготавливающие из шерсти и выделанной кожи одежду и обувь. На краю деревушки, в самом конце улицы, между высокими елями стояла старинная лютеранская кирха. Рядом, в маленьком двухэтажном домике, жил пастор Густав Борген. Маленький тщедушный человек в очках с толстыми стеклами, он умел говорить так, что люди забывали обо всем на свете и замирали, слушая его, разинув рот. Удивительно начитанный, прекрасно знавший историю не только Норвегии, но и всей Европы, глубоко знавший историю европейской религии, он собирал на проповедях не только прихожан своей кирхи, но зачастую и жителей других деревень, приезжавших на воскресную службу в Рогне-Фрон. Но все это было до войны, а теперь деревня опустела. Прихожане разъехались, ища защиты и пропитания. Никто уже не приезжал на проповеди из соседних деревень. Да и своих прихожан пастор видел в кирхе редко. Несколько стариков да женщин навещали его, приносили продукты. Густав Борген приютил раненого норвежца и двух его русских друзей. Шелестов и Сосновский не выходили на улицу, чтобы не привлекать к себе внимания жителей Рогне-Фрона. В деревнях все друг друга знают в лицо. Кто знает, может быть, и здесь есть осведомители гестапо. И поэтому по очереди русские дежурили на верхнем этаже дома пастора, наблюдая за местностью через два окна, выходящие на противоположные фасады. Дверь скрипнула, и в комнату вошел пастор. Хольмен открыл глаза и попытался приподняться на своем ложе, но пастор замахал руками: – Не надо, не надо. Лежи, сын мой! – Густав Борген подошел к кровати. – Я проводил доктора. Он сказал, что твоя рана не опасна. Заживление идет как надо. У тебя сильный организм, Улаф, но тебе нужно лежать. – А доктор не приведет немцев, пастор? Вы уверены в нем? – Людям нужно верить, – улыбнулся Борген. – Недоверие источает душу, наполняет ее желчью. А доверие и любовь наполняют душу солнечным светом. – Расскажите это тем моим товарищам, что остались в районе Квиннгерада. И про доверие, и про солнечный свет. Они погибли, чтобы спасти других. Нас кто-то предал, пастор. Другой причины этой трагедии просто не существует. Вот поэтому я и спрашиваю, верный ли человек ваш доктор? – Ему можно верить. Он ведь еще и тюремный врач. Помогает арестованным и заключенным. Тем, кого пытают нацисты. Он помогает тем, кому может помочь. Хоть немного. – Хорошо, пастор. Пусть будет по-вашему. Вы верите доктору, я верю вам. Другого выхода у меня нет, кроме как положиться на ваше слово… – …и на промысел Божий, – подсказал пастор. – Все в руках Господа нашего. Он не шлет испытаний больше тех, что мы в силах вынести. А они, эти испытания, призваны укреплять наш дух и веру в него. Но я пришел не за этим, Улаф. Он рассказал о судьбе тех немногих, кто остался жив, кто пытался высадиться на планерах. – Что? – Хольмен хотел было вскочить с кровати, но голова у него закружилась, и он снова упал на подушку. – Что он рассказал? Пастор подошел к окну, постоял немного, глядя на заснеженную улицу, потом начал пересказывать то, что узнал от доктора. Нацисты привезли несколько человек в тюрьму. Почти все были ранены и покалечены. Их допрашивали почти двое суток. А вчера ночью всех вывели в тюремный двор. А тех, кто не мог идти, вынесли на носилках. И всех расстреляли. Пастор обернулся. Хольмен лежал на спине с закрытыми глазами. Нет, он не потерял сознание. Было хорошо видно, как от злости ходят желваки на скулах партизана. Пастор постоял немного, с сожалением глядя на раненого. Потом перекрестил его и тихо вышел. Человеку иногда надо побыть наедине с собой. Тогда он легче услышит Господа, легче ему будет начать с ним говорить. Сосновский вошел к Хольмену, когда из комнаты вышел пастор. Плотно прикрыв дверь, он спросил: – Ну как ты себя чувствуешь, Улаф? Что сказал врач? Опасность есть? – Опасность? Для руки нет, но для Сопротивления есть. Смертельная! – О чем ты? – Сосновский присел к Хольмену на кровать. – Что он тебе рассказал, что за вести? – Доктор, оказывается, еще и тюремным врачом у нацистов работает. И он принес недобрую весть. Несколько человек все же выжили после крушения планеров. Немцы их допрашивали, а потом всех казнили. Всех, даже раненых и покалеченных. – Ну а ты чего ждал? – хмуро ответил Сосновский. – Ты их первый день знаешь? Это же звери, они нас за людей не считают. Убийцы! Война, Улаф, война! Она жестока всегда. Ты не о том думаешь… – А о чем мне еще думать? – блеснул горящим взглядом Хольмен. – Я лежу тут, а там… – Вот лежи и думай. Ты сейчас ничего не можешь, только думать тебе разрешается. Вот и составь картинки в своей голове. Случайно немцы оказались там, где намечена была высадка десантников с планеров? Нет, мы сами видели, как они там оказались почти сразу же после крушения. И снизу, из долины, и на плато. Они знали место и время. И я тебе еще больше скажу, Улаф! Кто додумался высаживать десант на планерах в такую погоду? Они что, сводку погоды не сумели прочитать? В наш век уже вполне точно умеют предсказывать поведение воздушных масс на несколько дней вперед. У англичан сведения были по своей территории, по морским потокам. А по скандинавскому полуострову были у них данные? – Были, – после небольшой паузы ответил Хольмен. – Разговор при мне происходил, когда этот англичанин Гилберт спрашивал, сможет ли Сопротивление предоставить точный прогноз. Значит, прогноз был неточный? – Очень неточный, – кивнул Сосновский. – Можно было планеры сбить, но над побережьем и над морем была нелетная погода, шторм. Можно было подтянуть зенитную артиллерию и сбить их все в воздухе. Но немцы сделали проще. Они подсунули вам неправильный прогноз погоды, и погода все сделала сама. Без зенитной артиллерии! – Но этого не может быть. Где же засел предатель? – А ты уверен, что Андресен не предатель? Ты уверен, что он не сказочник? – Я не понимаю тебя, Михаил, – уставился на Сосновского раненый. – Не обращай внимания. Это так, непереводимый оборот речи. Обрати внимание на этого вашего Андресена. – Он не мог, – покачал с сомнением головой Хольмен. – Он давно в Сопротивлении. Он прошел подготовку на Британских островах. Ты злишься на него из-за того, что он не верил вам и предлагал расстрелять вас как нацистских шпионов. Он ведь с самим Лейфом Ларсеном в операциях участвовал. Они вместе ходили взрывать линкор «Тирпиц»! – Взорвали? – Сосновский вопросительно посмотрел на раненого. – Вот и подумай. – Я думаю, что Андресен теперь еще сильнее будет настаивать на вашем расстреле, – со странной интонацией сказал партизан. – Вы были со мной, операция провалилась, десант уничтожен. – Даже не сомневаюсь, что они будут искать виноватых! – хмыкнул Сосновский. Шелестов и Сосновский не зря волновались. Их опасения оправдались уже на следующий день. Сначала Максим, дежуривший у окон дома пастора, заметил вдалеке на горной дороге свет автомобильных фар. И, как ему показалось, машина была не одна. Разбудив Михаила, он оставил его наблюдать за местностью со стороны леса, а сам с биноклем вернулся к окну, выходящему на деревню. Тихая звездная ночь. Улица и крыши домов устланы белым снежным покровом. Это давало возможность разглядеть машины и людей. В деревню въехали и остановились возле крайних домов две машины: грузовик и легковой «Мерседес». Полтора десятка немецких солдат разошлись, держа автоматы на изготовку. Из легковой машины выбрался верзила в офицерской форме. Шелестов даже разглядел, что немецкий офицер был рыжеволосым. Следом из машины выбрался еще один человек, фигура и походка которого показались Максиму знакомыми. Скорее всего, он даже ожидал этого.