– Есть еще и другие законы и в армии, и в разведке, – покачал головой Шелестов. – Это обязанность каждого военнослужащего – проявлять инициативу в бою. Ваша инициатива – взорвать чертов цех, довести до конца операцию в тот момент, когда лично у вас появилась такая возможность. Не упускайте этот момент. И потом, Джордж, никто ведь не узнает, что в операции принимали участие русские. Англичанин внимательно посмотрел на Максима. Кажется, Шелестов нащупал нужную ниточку в этом человеке. Не этого ли он боится, что привлек русских без разрешения руководства? Русские хоть и союзники в этой войне, но по факту наши страны все равно остаются стратегическими противниками. Останутся ими и после войны. И тогда дальнейшей карьере Гилберта конец. Это он понимает лучше Шелестова. – Вы хорошо изучили расположение внутренних помещений завода? – помолчав, спросил англичанин. – Да, ребята в казармах «Ласточки» выстроили все в натуральную величину. Мы тренировались с подрывниками проходить без света, по количеству шагов. – Вы обещаете, что никто не узнает, что цех взорвали русские? Даете слово офицера? – Даю слово офицера, – кивнул Шелестов. Максим понимал, что для Гилберта это все условности. Ему очень хочется выполнить это задание. А тут еще такой вариант – сделать это чужими руками. Не рискуя собой! Он же видит нашу решимость и наше умение. Его ведь освободили и Кнудсена из гестапо освободили. Англичанин поднялся: – Пойдемте, Максим, я отдам вам взрывчатку. Это очень сильное вещество. Такое используется в торпедах. Имейте в виду, что ваша главная задача – уничтожение запасов дейтерия. Повреждение оборудования – задача второстепенная. Если вы его повредите, то немцы очень долго не смогут изготовить нужное количество тяжелой воды. А если вы не уничтожите существующий запас, то вся операция не имеет смысла. Они вывезут ее в Германию и активно начнут развивать «Урановый проект». – Да, я прекрасно это понимаю, Джордж! Инженер Кнудсен мне все объяснил. – Кнудсен, – проворчал англичанин. Видимо, инженер очень разочаровал Гилберта тем, что без его разрешения общался с русскими, что поделился с ними информацией о заводе. Перестают норвежцы слушаться, дисциплина падает. И авторитет Управления специальных операций падает. Начало операции назначили на следующую ночь. Учитывая, что смена караулов происходит через каждые два часа, выбрали интервал с двух часов ночи до четырех. Тогда был шанс не нарваться на разводящего с очередной сменой. Если придется где-то снимать часовых, то их не хватятся до следующего развода. Двух часов должно хватить. В два часа наблюдатели доложили, что разводящий со сменившимися солдатами двинулся в сторону казармы. Все, их путь не пересечется с маршрутом партизан. Восемь человек с двумя ручными пулеметами заняли круговую оборону возле начала кабельного канала между заводом и электростанцией. Освободив замаскированный проход, первым пополз Юнас Клаусен, отставной сержант морской пехоты. Шелестов хотел идти первым, но норвежцы убедили его, что, не зная языка, он может испортить все дело. Первым должен идти норвежец. Максим пополз вторым. От запаха битума, которым были пропитаны оболочки кабелей, чтобы изолировать их от влаги, закружилась голова. А еще тут было много пыли и дохлых крыс. Следом, с интервалом в несколько метров, ползли подрывники, тащившие за собой мешки со взрывчаткой. Колени и локти, обмотанные тряпками, скоро оказались сбитыми в кровь. Несколько раз группа останавливалась, чтобы перевести дух. Третья остановка была перед развилкой. Здесь канал расходился, Клаусен повернул в правый, к цеху по производству тяжелой воды. Шелестов посмотрел на часы – они пробирались уже пятнадцать минут. Насколько Венге было проще тут одному и без груза… Через пять минут норвежец остановился. Максим подполз к нему и замер. Над головой, там, где канал был открыт, послышись голоса. Сколько их там, о чем говорят? Клаусен обернулся, и в свете фонарика Шелестов увидел, что норвежец улыбается. Он махнул рукой и пополз вперед быстрее, без всяких предосторожностей. Шелестов поспешил следом. Когда Максим выбрался из канала и встал на ноги, озираясь в большом помещении, то увидел, что Клаусен обнимается с каким-то человеком. Он стал что-то быстро говорить русскому, но Максим не понимал ни слова. Из канала стали выползать подрывники. Клаусен и рабочий помогали им, потом норвежец стал показывать, куда закладывать взрывчатку: электрооборудование, большая цистерна с тяжелой водой. Пять минут работы. Минеры установили взрыватели на сорок минут. Шелестов стал торопить норвежцев. Первым он отправил Клаусена, потом рабочего, который встретил их здесь, потом минеров. Сам он пошел последним, чтобы в случае чего прикрыть товарищей. Группа была уже далеко от завода, когда темное пасмурное небо обожгло яркой вспышкой. Скалы дрогнули под ногами, где-то завыла сирена. Улыбающиеся норвежцы стали обниматься, потом принялись обнимать и хлопать по плечам и спине русского. После всех сложностей и огромных потерь удалось-таки провернуть эту операцию. И не потерять ни одного человека! Сигни улыбнулась и обняла Буторина как родного сына. Потом протянула руки к Мэрит и прижала девушку к себе. В дом вошли Венге и Кнудсен, который опирался на своего немецкого друга. Инженер был бледен. Его беспокоила рана. Сосновский вошел последним и сказал так, чтобы его слышал только Буторин: – Ну, сменить ледяной подвал на бабушкину сказку – за такое что хочешь отдашь! Пока Мэрит устраивала гостей и накрывала на стол, старая Сигни занималась раной инженера. Она сказала, что ничего страшного пока нет, начинающееся воспаление можно остановить, но Кнудсену нужен полный покой хотя бы на несколько дней. После перевязки и снадобий Сигни инженер уснул. Буторин и Мэрит о чем-то тихо шептались у окна. А Венге и Сосновский устроились возле очага. Спустя немного времени к ним пришла Сигни и протянула бокалы с горячим вином. Они сидели, потягивали вино и смотрели на огонь. – Я была в Советской России два раза, – заговорила женщина. – И до революции бывала там. И знаете, Клаус, меня всегда поражали русские. Они очень открытые люди, я бы даже сказала, что их национальная черта – нерациональность. Чувства берут верх, но и помогают. Сколько построено заводов и городов после разрухи и Гражданской войны. Они верили в себя, в свою страну и побеждали там, где у других опустились бы руки. Силы человека не безграничны, но дух его велик, и такой человек совершает подвиги каждый день. Он живет ими и радуется им! – Сейчас вы не узнали бы наш народ, – вставил Сосновский. – Погибли сотни тысяч, а может, и миллионы людей. И солдат, и простого гражданского населения на территориях, захваченных фашистами. Сколько горя может вынести человек! Я думал, что это невыносимо, что этому есть предел. Но когда я побывал в Ленинграде, когда видел людей, которые идут к станкам на слабых от голода ногах, когда падают там же, возле станков, когда на завод идут работать дети, потому что взрослые воюют с врагом, я понял, что нас не победить никогда. – Ленинград, я слышал, – ответил Венге. – Мне рассказывал Виттар. Я просто не понимаю. Почему вы не сдали город, почему не бросили и не ушли, если его нельзя защитить. – Не понимаете, Клаус? А вы можете понять, что мать не бросает свое дитя, выносит его из огня, падает сама, погибает, выталкивая его, чтобы только он жил? Так же и у нас. Наша страна, наш дом – это наша кровь от крови, это наше дитя, и в то же время мы относимся к Родине, как относятся благодарные дети к своим родителям. И еще, Клаус, не было в истории нашего народа такого, чтобы нас кто-то побеждал. И не будет. Такие вот мы. Спасаем и свою страну, а заодно и наших друзей. Мы ценим дружбу, дорожим ею и можем умереть за друга. Это просто. Так мы устроены. Знаете, сколько испанских патриотов остались в нашей стране, получили нашу помощь, потому что на родине их ждала смерть? Они наши друзья, и нам не жалко для них ничего. Мы воевали с ними рядом. Мы протянем руку дружбы любому и не дадим никого в обиду. Они говорили долго, до половины ночи. Говорила Сигни, говорил Сосновский. Венге слушал, иногда задавал вопросы. Возможно, он догадывался, что его спасли русские не просто так. Ему никто ничего не предлагал, не призывал ни к чему и никуда не звал. Ему просто рассказывали. Открывали глаза на то, что есть черное, а что – белое. Сосновский помнил разговор с Шелестовым на эту тему, да и сам понимал, что торопиться с Венге нельзя. Пусть сам поймет. Но какова бабушка Сигни! Она как будто самостоятельно решила стать союзницей русских, как будто догадывалась, зачем к ней привели этого немецкого ученого. – Это завод! – показал Буторин за запад, где низкие тучи освещались сполохами огня. – Надо спешить. К вечеру мы можем быть в Рогне-Фрон. Неужели все получилось с парашютистами и со взрывом? Теперь надо собрать всю группу и думать о возвращении. Сосновский посмотрел на девушку: та опустила глаза и отошла в сторону. «Эх, Виктор, – подумал он, – разве можно бросаться словами? Все понимают, что вам придется расставаться, но зачем так походя вслух об этом при ней?» Наклонившись, он стал поправлять лыжное крепление и вдруг увидел в просвет между нижними лапами старой ели огни фар. – Мэрит, немцы! – крикнул он. Девушка повернулась, ища глазами опасность, потом махнула рукой с зажатой в ней лыжной палкой. Буторин пошел вторым, резко взмахивая руками и делая широкие беговые шаги. Снег был сухой, слежавшийся. Охотничьи широкие лыжи бежали по насту легко. Через две минуты Мэрит вывела русских к склону. Если спуститься, то с дороги русских не будет видно. Да и поземка быстро заметает лыжный след. Начиналась низовая метель. Мэрит оттолкнулась палками и ловко соскользнула по склону вниз. Она легко объезжала редкий кустарник, делала петли, чтобы погасить скорость. Сосновский усмехнулся и тоже оттолкнулся следом. Он всегда любил такие спуски. Просто лыжный шаг не удовлетворял его, натура требовала ветра в лицо, напряжения мышц и нервов. Буторин вздохнул и двинулся следом. С каждым днем, с каждым часом в его душе копилась боль. Ему придется оставить Мэрит здесь, в опасности. И его не будет рядом в тот момент, когда он может понадобиться ей. А случиться может все, что угодно. И ведь не уговорить Машу, как он называл Мэрит, поехать с ним. Она – боец и патриот. Она не беглянка. Дважды за эту ночь Мэрит своевременно уводила русских с дороги, когда мимо проходили немецкие колонны. Оккупационная власть подняла всех на ноги. И немецкие гарнизоны, и гестапо, и норвежских штурмовиков, ревностно служивших гитлеровцам. Несколько раз из проносившихся мимо машин был слышен лай собак. Несколько раз они слышали далекую стрельбу, пулеметные очереди, отдельные выстрелы винтовок. Что это – стрельба для острастки, бой с партизанами, расстрелы местных жителей, подозреваемых в помощи партизанам? Каждый раз Мэрит стискивала зубы, глаза ее делались узкими и злыми. Наконец, он вышли на опушку леса к деревне Рогне-Фрон. Тишина, мирно горят окна домов. Мэрит и ее русские друзья долго стояли и смотрели, ища признаки присутствия немцев. Ведь должно же их что-то выдать, какая-то напряженность. Но вместо немцев они увидели четырех девушек, которые бежали по улице и смеялись. – Все в порядке, – констатировал Буторин. – Нет в деревне немцев. Да и в кирхе вон горит свет. Но все равно, ждите меня здесь. Я проверю и вернусь за вами. Они растянулись на матрацах в подвале у Густава Боргена и слушали, как пастор рассказывал о событиях последних дней. Немцы как будто ошалели. Такого еще никто из норвежцев не видел с первых дней оккупации, когда уезжала королевская семья, когда немцы пытались захватить правительство, намеревавшееся перебраться в Англию. Мэрит улыбалась, зная, что в этих событиях «виновны» и ее русские друзья, и Виктор тоже. А Сосновский и Буторин ломали голову, как им теперь быть. Связи с Шелестовым и Коганом до сих пор не было. Коган явился через несколько часов. Грязный, мокрый. Одежда в крови. Он притащил на себе раненого Хеворда Лунда и с порога попросил воды. Выпив целую кружку, Борис повалился на лежанку и тут же уснул. Норвежец был ранен в голову и, видимо, контужен. Пастор сразу же занялся им, а Буторин принялся готовить еду. Понятно, что Коган проснется голодным как волк. Борис проснулся через несколько часов как от толчка. Сразу. Он открыл глаза, приподнял голову, убедившись, что находится в безопасности и там, где надо. Он снова уронил голову, полежал примерно с минуту, потом спросил: – Что с Максимом? Он объявился? – Нет, пока мы ничего не знаем, – Сосновский подсел к Когану. – Что у вас на озере? – Порядок. Хреновый, но порядок. Пардон, не при дамах… Пока немцы думали, что охотятся на парашютистов и тем самым спасают свой завод, его рванули на совесть и без этих присланных подрывников. Когда немчура поняла, что случилось, мы им стали не интересны, и нам удалось уйти. Парашютисты в безопасности, но вот на базу «Ласточки» возвращаться опасно. Она засвечена гестапо, там накроют всех, кто попадется. Слушайте, а пожрать нет ничего? Коган ел так, будто до этого несколько лет не обедал вообще. Он выхлебал за минуту большую миску супа и блаженно откинулся к стене подвала. Пастор сообщил, что с Лундом все будет в порядке, что рана неглубокая, череп выдержал и мозг не задет. – Ну что, товарищи. – Буторин достал карту и разложил на столе. – Давайте кумекать, как нам быть дальше. Венге мы нашли, он в безопасности. Обработать мы его обработали, да и помощники у нас там есть внештатные. Думаю, дожмут ученого. А если он еще почувствует, что его соотечественники как с цепи сорвались в поисках нас, да и его тоже, то выбора у него особенного не будет. Меня Шелестов беспокоит. – Максим был на базе «Ласточки», – сообщил Коган. – Он намеревался уговорить норвежцев рвануть завод, не дожидаясь подрывников. Думаю, ему удалось их уговорить, и это они взорвали цех. Теперь иного выхода, как уносить ноги, у них нет. Лунд, до того как ему дали по башке, сказал, что по плану отхода группа после взрыва уходит к шведской границе на лыжах. Маршрут выбран, догнать их на машине нельзя. Места там труднопроходимые. Максим пойдет с ними, но не до конца. Потом он будет пробираться назад, чтобы выйти на нас. Я предлагаю идти наперерез Шелестову. – Правильно, – согласился Сосновский. – Надо прикинуть, где мы их сможем перехватить, встретиться там с Шелестовым, доложить обо всем. А потом идем к Сигни, забираем Венге и айда домой. – Нашли? – оживился Коган. – Ну, теперь дышать легче! Честно говоря, я как-то не очень надеялся. – Маша, – позвал Буторин Мэрит. Вчетвером они склонились над картой, рассчитывая скорость передвижения партизан и Шелестова на их пути к границе. И их возможный маршрут. Узнав, что партизаны уходят на лыжах, девушка уверенно обвела круг на карте: – Тогда лучше всего их ждать вот здесь. Это перевал в горах, но в зимнее время он недоступен. Там можно пройти только пешком или верхом – летом. Фактически козьи тропы. Наверняка у партизан есть кто-то из этих районов, хорошие лыжники. Они знают про перевал Рюйген. Если его пройти, немцы уже не догонят их. Но нам придется пройти километров двести! – А если мы Шелестова не встретим? – Сосновский произнес вслух то, о чем подумали остальные. – Каков наш план действий, если мы не найдем командира? – Он ведь должен вернуться сюда, – ответил Буторин. – Мы ведь так изначально договаривались. – А если что-то случится с пастором, с кирхой? – не унимался Сосновский. – Немцы как осатанели после взрыва завода. – Это возможно, – ответил Буторин. – Тогда вы с Борисом берете Венге и отправляетесь домой. Я остаюсь и жду командира, пытаюсь через партизан узнать его судьбу. Но у меня есть и другое предложение. Мы идем к перевалу Рюйген втроем, а Мэрит оставляем здесь. Она будет следить за домом пастора и ждать Шелестова. Если он вернется раньше нас, она передаст ему всю информацию. – Без Мэрит мы не дойдем, – спокойно добавил Коган. – И думать не моги соваться без нее в горы. Шелестов шел в середине группы уже несколько часов. Прирожденные лыжники, уроженцы Тронхейма, партизаны шли быстро и легко, несмотря на то что каждый нес за спиной тяжелый вещмешок. Каждые полчаса менялся ведущий лыжник, «тропивший» лыжню. На отдых останавливались через каждые два часа. Отдыхали по пятнадцать минут, а потом снова – в низовую метель, дышать хлопьями снега, задыхаясь от встречного ветра. На очередной остановке Максим присел рядом с Клаусеном. Он остался единственным командиром у партизан после гибели Баккена и Хольмена. – Юнас, я должен вернуться, – набрав горсть снега и приложив его к лицу, заявил Шелестов. – Нельзя, Максим, – покачал головой норвежец. – Ты же видел, что творится сейчас в здешних провинциях. А творилось там действительно ужасное. Немцы с собаками обыскивали все населенные пункты, задерживали всех, кто вызывал хоть малейшие подозрения. Были перекрыты все дороги, порты, железнодорожные вокзалы. За любую попытку оказания сопротивления или отказ сотрудничать расстреливали без разговоров. Если у человека находили оружие, его убивали на месте. Гестапо наводнило своими агентами все людные места: базары, порты, крупные магазины в городах. То тут, то там вспыхивали перестрелки, когда группы партизан при попытке пробиться в безлюдные районы сталкивались с немцами.