Остаток дня они провели, неторопливо прогуливаясь по городу. О делах больше не говорили. Все, что требовалось обсудить, обсудили еще в ресторане, обговорив и ее линию поведения в Москве, и способы связи, и прочие жизненно важные мелочи, но заниматься этим весь день сочли излишним. Некоторая спонтанность в ее, очевидным образом не заученном наизусть рассказе о встрече в Антверпене могла только добавить правдоподобия и искренности. И присутствие Олега рядом с Таней было теперь залегендировано. Немец выгуливал ее до отплытия парохода, развлекая лекциями об истории города и длинными рассуждениями о немецком музыкальном гении. На самом деле говорили они, как ни странно, мало, и на это, по-видимому, у каждого имелись веские причины. Чувствовали настроение друг друга и не пытались говорить ради самого факта разговора. Но и напряжения или неловкости от длинных пауз между короткими репликами не испытывал ни он, ни она. Напротив, и у Олега, и у Татьяны было ощущение облегчения, а почему так, каждый знал и сам, вернее понял позже, когда уже расстались. Около восьми они зашли в бар неподалеку от порта, выпили по рюмочке коньяка и там же простились. Идти дальше Таня должна была уже одна. – Удачи! – сказал Олег, глядя ей прямо в глаза. – И до встречи. Я буду ждать тебя в Брюсселе. – Скажи, Олег, – Таня, очевидно, решилась наконец озвучить часть того, что непроизнесенное ощущалось дальним фоном все время их не слишком содержательного разговора. – Ты ведь здесь не один? Конечно, можно было и отшутиться, сказав, что, разумеется, – нет, поскольку вместе с Таней их двое. А еще можно было сделать вид, что не понял, о чем идет речь. Были и другие варианты. Но Олег решил сказать правду. Сразу, без лишних раздумий решил, почувствовав, что так будет правильно. – Нет, – сказал он. – Нас трое. Со мной здесь два моих старых друга. – Значит, трое, – кивнула Таня. – Четверо, – поправил ее Олег. – Пятеро, – она снова смотрела ему в глаза. – И кто же у нас пятый? – Ее зовут Катерина Николова. – Болгарка? – Здесь. – А там? – Она из Питера. Но это она пусть тебе сама рассказывает. В Париже оставь ей записку у портье в отеле «Одеон», и она придет на встречу. «Не проболталась… Надо же!» – Правильное решение, – кивнул Олег. – Когда приедешь в следующий раз, познакомлю тебя со всеми остальными. Пять человек – это сила. – Прощай. – До свиданья! – поправил Таню Олег. – До свиданья! – улыбнулась она и неожиданно, резко привстав на цыпочки, поцеловала его в щеку. А где-то сзади – то ли справа, то ли слева от того места, где стоял Олег, – «сводный духовой оркестр» грянул «Прощание славянки», и у Ицковича неожиданно защипало в глазах. Он оглянулся в поисках так кстати вступившего оркестра, но там, где он мог или должен был быть, ничего подобного, разумеется, не наблюдалось. Однако музыка-то звучала! И Баст фон Шаунбург отчетливо ее слышал, вот только так и не понял, откуда она к нему пришла. Из далекого далека прошлого, когда, возможно, под этот же марш уезжал на «японскую»[64] сапер Моисей Ицкович, или из далекого будущего, где с этой мелодией тоже много чего было для него связано. Но, так или иначе, она была с Олегом – эта тревожная мелодия – здесь и сейчас, в вечернем Антверпене 1936 года, а вот Тани, когда Баст обернулся назад, рядом уже не было. Глава 10. Миссия Татьяна Драгунова. Январь – февраль 1936 года Вверх… Вниз… Вверх… И снова вниз… «Кончится это когда-нибудь? – Татьяна лежала на кровати в своей каюте и страдала. – На койке, – поправила она себя через не могу. – Не вывалюсь, это главное. Понятно теперь, для чего тут бортик, но вот желудок… Ох!» Качка выматывала, ужин, которым угостил Олег, вывернуло уже через час после того, как «Сибирь» отдала швартовы и вышла в открытое море. А теперь пустой желудок делал робкие пока попытки выйти погулять, как та кошка, которая гуляла сама по себе. «Ох мне! Хорошо хоть шифровку составить успела… А Олег как-то странно себя вел, не находишь? Не подкалывал, как обычно… Или просто не до смеха стало?» «Он мне нравится!» – эхом пришла мысль, которую Татьяна решительно обозначила, как принадлежащую альтер эго – Жаннет. «Я вся такая порывистая, вся внезапная такая, – процитировала Татьяна в ответ на мысль Жаннет. – Молчала бы, шлюха малолетняя! Тебе и Рихард нравился, и этот капитан, что радиодело преподавал, и тот лейтенант – будто бы летчик, и снова Рихард, и снова летчик. На передок слабовата? Ты сама хоть раз выбирала?» «Так получалось», – звучит почти виновато, но никаких особых переживаний не чувствуется. «Дура! – а это как раз эмоция, и не сказать, что слабая, потому что желудок вот-вот убежит… – Рихард – это же Зорге! Тот еще… дамский мастер! Так получалось… – передразнивает Татьяна… саму себя. – Так получали! Тебя разрабатывали, милая, и не говори, что нет! И физически, и психологически, чтоб не привыкала к одному человеку и, не дай бог, не влюбилась. Как проститутку готовили. А что завтра предложат? Стать любовницей Гиммлера или Геббельса? Правда, хромой гад славянок, говорят, предпочитает…» Но, видимо, от общей слабости организма Татьяна палку-то перегнула, и тут уже не выдерживает Жаннет: «А ты сама-то чем лучше?! Раз обожглась, а потом выбирала! Этот не хорош, тот дурак… Третий и вовсе тюбик зубной пасты не закрывает! Какой кошмар! Мама тебе что говорила? Терпимей будь к людям, Таня! С твоим характером одна останешься! Как в воду глядела!» «Много ты понимаешь! – возмутилась Татьяна, которую этот странный моно-диалог несколько отвлек и от качки, и от связанного с нею состояния. – Ты меня поучи, болезная! Поучи!» Но странное дело. Чем сильнее гуляли у нее эмоции, тем «живее» и активнее становилась на самом деле не существующая уже Жаннет. «Сама стерва старая! – перешло в контрнаступление альтер эго. – Какого черта ты Олегу нервы мотаешь? Отлично понимаешь – сам он тебя в постель не потянет и будет делать вид, что всерьез воспринимает твои non probant pretexte[65], и будет ждать, пока ты сама не запрыгнешь, созрев, или не запрыгнешь совсем, перестав ему голову морочить!» «А почему, кстати, ему самому активность не проявить? – попыталась защититься Татьяна. – Ну, там, в Москве, допустим, понятно, жене изменять не хотел… Впрочем, другим жены обычно не мешают… Да он меня просто придумал!» «Возможно! Что это меняет? Вот и выбери его… Сама!» «Все! Уймись! Голова раскалывается!» «Шизофрения?» «Почти». Качка… – Уф… Но Жаннет действительно притихла, ушла, растворилась в тумане, колышущемся на краю сознания. Вверх… Вниз… И опять вверх… Январское Северное море – это не летняя прогулка вдоль побережья Черного. «На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу…» Одна… Теперь у Тани пошла спокойная цепь воспоминаний, не прерываемая вмешательством подсознания. Сама… Ну да, симпатичный, временами даже более чем, если бы влюбилась – закрутила бы так – мама не горюй. Однако же не закрутила. Значит, не влюбилась? А он женат, да и… А теперь? Другой человек. Совсем другой. До ужаса, до полной прострации. Но она здесь, и он тоже здесь. И он… Да, красив, молод и… женат. Опять женат! Правда, здесь не то, что там, но все равно. И вообще, нужен ли он ей… в постели? Но, видимо, существовали ключевые слова, на которые реагировала эта французская… комсомолка. Стоило упомянуть постель, как она тут как тут, словно и не уходила никуда. «Мон шери! Кто из нас дура? Влюбилась бы? Как там ваш поэт писал: „Половодье чувств“? А как насчет „утраченной свежести“? Он женат четверть века, да у него… эээ… психофизиология уже другая! На девок – лишь бы в юбке – давно не бросается. Он дом построил, сад вырастил, детей поднял – все это просто так не оставишь, дала бы шанс – пришел бы. На себя посмотри – не девочка уже, в смысле – старуха сорокалетняя! А туда же, сама же ему говорила: „я девушка неромантичная“, – вот трезво и подумай: а если это любовь?» «Во, наехала! – мысленно расхохоталась Татьяна. – Похоже, ты и вправду втрескалась в Баста, золотко мое! Ладно, разберемся, подружка». Мысль сделала очередной поворот: «Ты вот о чем подумай, тебе не кажется, что наша мышь белая – Оля – с этой австрийской крысой Кисси чего-то намутить успели? Она, заметь, даже не дрогнула, когда я сказала, что мы сюда не одни попали. Что за блядская натура досталась тихоне Оле! Шлюха великосветская! И глаза стали какими-то масляными, когда об Олеге заговорили…» Тут уже захихикала Жаннет: «Ну вот в постели не нужен, но ревновать буду! Ладно, определяйся… старушка!» «Ехидна! – мысленно сказала сама себе Татьяна и ответила себе сама же: – Стерва!» «Вот и поговорили… Все, спать! Спать…» * * * «Галатее. Выход в Киле запрещаю. Маршрут прекратить. Следовать в Ленинград на „Сибири“ и далее без задержек в Москву. Центр». Второй помощник капитана, опознанный Жаннет как коллега, еще вечером при посадке на судно, когда проверял посадочные документы, и тогда же отозвавшийся на пароль, принес ответ из Центра ранним утром. Было еще темно. Жаннет, измученная качкой и ночным бдением, бледная и растрепанная, открыла дверь каюты на условный стук. Приняла сложенный вчетверо листок, поблагодарила кивком и поспешила захлопнуть дверь, не желая «красоваться» перед мужчиной – даром что коллега – в разобранном состоянии. За расшифровку принялась без спешки только тогда, когда привела себя в относительный порядок. Правда, с утра ей было уже несколько легче. То ли качка уменьшилась, то ли организм наконец адаптировался. – Шторма не было, – с улыбкой сообщил «коллега» в ответ на ее вопрос «не пострадал ли корабль в таком жестоком шторме?». – Просто поболтало немного, – объяснил он, принимая ответную шифровку. – Чуть сильней, чем обычно, но все-таки не шторм. Звучало обнадеживающе, но, главное, Центр отреагировал именно так, как ожидалось, и это – «внушало осторожный оптимизм».