В ресторане за завтраком Татьяна хоть и с опаской, но уж очень хотелось – поела, и неприятных последствий не последовало. Но «веселая» ночь не прошла бесследно. «Что-то я не додумала, – размышляла Таня. – Ах да! Крыса Кисси и Олечка-тихонечка». Собственно, тихоней Оля стала с годами. А по молодости лет была вполне «боеспособна». Еще в школе разряд по лыжам выполнила. Даже на областных соревнованиях за район бегала, а уж в университете, когда биатлонная команда оказалась без женщин, предложили попробовать пострелять, и, как ни странно, неплохо пошло. И стреляла, и бегала на удивление всем – даже норму кандидата в мастера выполнила, победив на областной спартакиаде – и в спринте, и в классической «пятнашке». Всех рвала! Потом, правда, забросила это дело – учеба… да и полнеть начала. А вот недавно, еще «там», рассказывала: в тир случайно попала, так мужики обалдели, глазам своим не поверили, чтобы «крыса библиотечная» и так… Но при всем при том именно что тихоней стала. Затихла, «в сторонку отошла», да так там и стояла, не пытаясь не то чтобы шаг какой-нибудь решительный сделать, но и просто голос поднять. Однако это «там», а здесь, в этом их новом «сейчас» все совсем не так. Видно, Кисси – эта австриячка… «свободного нрава» – так на Ольгу подействовала, что тушите свет! «Ох-хо, бомба та еще получилась… И… секс-бомба!» – мысленно улыбнулась Татьяна, вспомнив, как выглядела подруга при их последней встрече в Гааге. «А как перепугалась, когда узнала, что я на „Сибири“ поплыву, – „он же погибнет!“ Хорошо хоть вспомнила, в конце концов, что не сейчас погибнет, а в сорок первом, когда из Таллина детей и раненых вывозить будет. Да, и выходит, что разбомбят немцы этот вот пароход, и несколько сотен человек так и уйдут под воду. А кораблик хорош, и новый совсем… – Татьяна прогуливалась по палубе, благо погода позволяла, с любопытством рассматривая незнакомую ей ни в первой, ни во второй ипостаси архитектуру морского судна. – Значит, в Ленинград. Еще три дня пути… или четыре? Надо уточнить расписание… Ох, не дай бог, только еще одного „не шторма“ и уж, тем более, настоящего! А кораблик мы сохраним. Вывернемся наизнанку, но сохраним. Просто не допустим, чтоб нас бомбили, вот и сохраним!» * * * Между тем «Сибирь», дождавшись очереди у шлюза и взяв на борт немецкого лоцмана, входила в Кильский канал. Татьяна вновь удивилась – канал очень узкий, местами чуть ли не уже Яузы – теплоход, казалось, вот-вот заденет берег с одной или другой стороны, но кое-где были и расширения – там ожидали прохода встречные суда. А вдоль берега какие-то заводики, склады – не поймешь. Чуть дальше пошли отдельные усадьбы и запорошенные снегом деревья в ровных рядах, похоже – сады. «Яблони», – решила Таня. «Сибирь» шла медленно. Но часа через четыре вышла-таки в Балтику и ошвартовалась в Киле. По громкой трансляции объявили, что стоянка сокращена до шести часов и в 20:00 теплоход отчаливает. Насколько поняла Татьяна – капитан хотел выдержать расписание, так как той ночью корабль шел каким-то хитрым курсом, чтобы избежать бортовой качки и обеспечить пассажирам максимальный комфорт. Таня, представив, что с ней стало бы, если не только вверх-вниз, а еще и влево-вправо, непроизвольно схватилась за ближайший леер – «Оххх…» Собственно, это была последняя остановка, следующая – Ленинград. Часть пассажиров, севших на пароход ранее, сошли на берег. Кто-то, возможно, просто прогуляться по твердой земле и пройтись по городу. Команда что-то лихорадочно грузила на борт. Татьяна, получившая запрет на выход с корабля, прошла в кают-компанию, где сейчас было пусто, но зато имелось в наличии неплохое пианино. Откинула крышку, и, хотя сама играть не умела, но расположение клавиш-нот понимала памятью Жаннет. А Жаннет – в детстве – мама пыталась учить игре на аккордеоне, впрочем, без успеха: упрямая девчонка после месяца занятий заявила, что не намерена тратить время на тупые гаммы и глупые детские песенки, и, устроив скандал, занятия прекратила. Татьяна понажимала в разных местах по клавишам – просто послушать звуки, и наконец, одним пальцем начала выстукивать: «Чижик, пыжик, где ты был…» У каждого времени свои песни – кто это сказал? – не важно, – очень немногие из них войдут в золотой фонд. Что мы помним из тридцатых годов? Ммм… с ходу и не скажешь. Ну, по фильмам: «Рио-рита», «Широка страна моя родная», что-то пела Эдит Пиаф… Какая Эдит Пиаф в тридцать шестом году?! Она моложе Жаннет должна быть! И только начинает петь в каких-то мутных забегаловках Парижа. Да и песен-то у нее своих еще нет! Между тем, постукивая пальцами по клавишам, Татьяна вдруг уловила что-то знакомое: таа-ти-ти, ти-таа-ти, таа-ти – азбука Морзе, – пришло из подсознания: «доо-ми-ки ре-шаа-ет ноо-мер – ДРН, нет, ерунда какая-то, – доо-ми-ки ре-шаа-ет ноо-мер… Аааа!!! Бессаме, беса-аа-ме му-учо! Оооо!» Консуэла Веласкес – хит всех времен и народов, я же фильм про нее видела… Стоп! Она же написала эту песенку перед самой войной или во время? – не помню, но точно не сейчас! И было ей шестнадцать лет. Ограбим девочку? А напишет она эту песенку здесь? М-да… Этическая проблема – не напишет, и все – не будет «хита всех времен и народов», а может, она что-то другое напишет? Еще и получше? Нет, такие шедевры раз в жизни случаются, да и то не у всех… Или не случаются. Ведь не известно еще, чего мы тут наворочаем? Может, девочка и не встретит того парня, которому она написала «Целуй меня», а другому такое и не напишет… Ох… «Куда меня занесло? – подумала Татьяна. – Как там Скарлетт говорила? „Я подумаю об этом завтра!“ А „завтра была война“, а тут мы войны не допустим. И значит, песен военных лет не будет, а это достояние народа и культура. Войну мы отменим, а вот культуру отменять не будем – песни нужно вспоминать и записывать, и пусть люди слушают». «Угу, седьмую Шостаковича тоже запишешь? Если обойдется без блокады – с этой потерей смиримся!» «Вот наворочала! В общем ясно: Бессаме, бессаме мучо… – пальцы уже подобрали мотив, – а вот слова, слова… Может, Олег знает, у него вроде жена испаноязычная…» Олег, жена – тьфу, кончится это когда-нибудь? Кто о чем, а вшивый о бане! Хи-хи-хи – донеслось из подсознания. «Дантес лежал среди сугробов… И улыбалась Натали…» * * * В Финский залив вошли утром. «На траверзе – Таллин», – сообщили по громкой трансляции. Еще несколько часов хода, и в свете поднявшегося наконец солнца заблестели золотом купол Исаакия и шпиль Адмиралтейства. Швартовка, спуск трапа, выход на пирс заняли некоторое время. Пограничный контроль, таможенный – на удивление быстро и без вопросов. «Предупредили», – поняла она, когда увидела «комитет по встрече». Встречали двое. В штатском. Один повыше, другой… – пошире. Назвали пароль, представились – лейтенант Таковский, лейтенант Сяковский: «Будем сопровождать вас, товарищ, до Москвы». Когда садились в машину, уже темнело. Васильевский остров, Большой проспект… Мест этих Таня не знала, но догадалась, что едут к мосту. А он оказался совсем темным, и реки не видно – лишь белый лед отсвечивает сквозь мглу, и темная громада Зимнего дворца. А вот Невский проспект узнала. Пошел мелкий снег, заметелило. Заснеженный, темный город. Чужой, незнакомый, производящий тягостное впечатление. Или это настроение у нее такое случилось? Московский вокзал, депутатский зал. «Особо важная персона», – прокомментировала мысленно Татьяна, но усмешки не вышло. – Здесь подождем поезда, – сообщил лейтенант, что повыше. Татьяна их фамилии пропустила мимо ушей. «Сергеев, Семенов? Семен Сергеев или Сергей Семенов?» – Хотите есть? – спросил другой, тот, что пошире. «Михаил?» – Нет, на корабле успели пообедать, – ответила Татьяна. Вовремя «коллега» посоветовал-напомнил: в городе еда другая будет. Сели в «Красную стрелу». «Слава богу, хоть купе, пусть и с мужиками». Ну, у этих «мужиков» работа такая… Лейтенанты бдели-бдили по очереди. В Твери, которая Калинин, Татьяна проснулась – вышла из купе, и сразу же подхватился и Миша: «курить очень хочу»… Белая ночь в Петербурге? – Черный день в Ленинграде! * * * Москва встретила ярким солнцем и легким морозцем. «Семьсот километров, а светает на два часа раньше», – подумала Татьяна, выходя на перрон Ленинградского вокзала. Впрочем, никакой самостоятельности. Их встретили у вагона. – Машина на стоянке, – сказал встречавший, молоденький паренек в пальто и ушанке, отобрав у лейтенанта второй – Танин – чемодан. Мотаясь по Европе, Татьяна не испытывала особенного удивления, и «временного» шока у нее не было: заграница, там все другое! А тут вдруг накатило. Площадь трех вокзалов не изменилась, во всяком случае, на быстрый взгляд. А вот «трех зубов» – «Внешэконом» и «Альфа» – банков за Каланчевкой не оказалось, и это было как удар под дых. Не было и сталинской доминанты – гостиницы «Ленинградская». И вообще, как показалось Тане, город стал как-то ниже и больше похож на ее родной приволжский провинциальный городок. «Извозчики!» – удивленно порадовалась Татьяна, обратив наконец внимание на попутный и встречный «транспорт». – От Сокольников, до Парка на метро, – непроизвольно напела вслух. – Давно в Москве не были? – спросил шофер, почувствовав настроение. – Кхх… кхх… – закашлял лейтенант Миша. – Молчу, молчу, – замахал руками, бросив «баранку», водитель. – Рули! – строго сказал Семенов-Сергеев. В управлении встретил начальник отдела. – Свободны, – сказал лейтенантам. – Как добрались? – а это уже Жаннет. – Спасибо, хорошо, в море, правда, покачало – чуть не умерла, – улыбнулась Татьяна. – Ну, для умирающей вы неплохо выглядите! – сухо заметил Штейнбрюк[66]. – Что ж, добро пожаловать домой! – Спасибо, – разговор ее не «напрягал», Жаннет была рядом и все, что требовалось, подсказывала в режиме реального времени. – Так, – кивнул Штейнбрюк, одетый по какой-то оказии в форму. – Поживете пока в гостинице при управлении. Пишите отчет, подробный. Про Вальтера уже знаем, но хотелось бы знать подробности вашей встречи. Идите, вас проводят. Жду завтра в двадцать ноль-ноль. – Слушаюсь! – Татьяна от такого тона аж вытянулась и готова была «щелкнуть каблуками», но каблучками, что на ней, не щелкнешь, да и не умеет она эдак-то. Ее проводили – «отконвоировали?» – в гостиницу. Не гостиница, разумеется, – одно название – скорее общага. Маленькая комнатка с зарешеченным окном, спартанская обстановка. Вешалка-стойка у двери. Две кровати с металлическими набалдашниками в виде шаров, две тумбочки. Квадратный стол у окна, два стула при нем, а на нем пустой граненый графин, стакан, числом один, стопка линованной бумаги, перо и чернильница-непроливайка. Шкаф. Дверь в туалетную комнату, умывальник. «Оооо! Хол – Гор. Похоже, номер „люкс“! Даже теплая вода есть, и на том спасибо!» Сопровождающий сухо проинформировал: – Обед и ужин вам принесут из столовой. Если что-то понадобится, сообщите дежурному сержанту на входе. «Вот так, примерно… – мысленно сыронизировала Татьяна. – Внутренняя… гостиница?» * * * Крутится пластинка. Шипит. «Танго… в Париже танго…» И комната вращается вокруг нее, а патефон испорчен, испорчен… тянет мелодию, растягивает слова… Тааанннгооо… Долго, медленно, искаженным, размазанным во времени и пространстве собственным ее голосом, превращающимся в низкий, чужой… Мужской? Мужской, разумеется, капитан Паша – мужчина. Мужчина? «Ах да. Мужчина… ведь мы о НЕМ!»