– Вам все здесь по вкусу, мистер Хант? – Скоро будет все, – ухмыляется, многозначительно прищуриваясь, он. Уильям прилегает на матрас, проверяя локтем его упругость и мягкость. И полминуты спустя он уже спит как убитый. Вообще говоря, заснуть в спальне проститутки – это вещь либо невозможная, либо непозволительная – если, конечно, вы сами не проститутка. В былые дни Рэкхэма, если с ним случалось такое, не обинуясь, расталкивали и доводили до оргазма, а если не получалось, то до задних дверей борделя, из которых и выдворяли в холод ночи, направляя к собственной его кровати, в каком бы удалении она ни стояла. Теперь же Рэкхэм спит. Конфетка не ложится с ним рядом. Она сидит за приоконным секретером, полностью одетая (перчатки, впрочем, сняты), и что-то пишет. Растрескавшиеся, шелушащиеся пальцы ее крепко держат перо. Страницы большой тетради, не лишенной сходства с бухгалтерской книгой, постепенно покрываются строками – с долгими паузами, выдерживаемыми между некоторыми словами. Рэкхэм похрапывает. Перед самым рассветом Рэкхэм просыпается. Он лежит, раскинувшись, на спине, голова его покоится не на подушке, но на мягком покрывале неразобранной постели. Изогнув шею, откинув голову назад, он взглядывает на изголовье кровати. И с испугом видит уставившегося на него мужчину – глаза безумны, волосы всклокочены, – мужчина ползет к нему по покрывалам, ему не терпится (это ясно) вновь приступить к совершению неких гнусных непотребств. Уильям резко садится, незнакомец тоже. Загадка разрешается: изголовьем кровати служит большое зеркало. Полог балдахина задернут полностью, заслоняя Уильяма. И слава богу: к ужасу и стыду своему, он обнаруживает, что брюки его пропитаны мочой. Впрочем, пробудило его не это – не истечение из пузыря per se[26], которое и произошло-то, скорее всего, не один час назад, но способный привести в исступление зуд в клейко-влажном паху. Уильям снова вглядывается в зеркало, мысленно прикидывая понесенный им ущерб. Рвать его, похоже, не рвало, да и сейчас не подташнивает. Голова болит вовсе не так сильно, как он ожидал (похоже, пиво «Камелька» во вред ему не пошло – а может быть, он все еще пьян… Какой теперь час? И какого черта его не выставили отсюда?). Волосы опять разнуздались, стоят на голове торчком, точно шерсть на жирном баране. Он лезет в карман за гребнем, однако нащупывает лишь мятые складки мокрых подштанников. Боже всесильный, как же он теперь из этого выпутается? Уильям подползает к изножью кровати, приникает к щелке между половинками полога. Прямо перед ним стоит чугунная тренога, в кольце ее покоится ведерко со льдом. Из ведерка высовывается горлышко непочатой бутылки вина с возвращенной в него пробкой, из которой так и торчит штопор. На полу – не дотянешься – валяется жилет с его часами. Уильям различает даже серебряную цепочку, истекающую из слегка раздувшегося часового кармашка. (Происходи все во Франции, признается себе Уильям, он бы этой цепочки уже не увидел.) Но где же Конфетка? Уильям задерживает дыхание, вслушивается. Однако слышит, если не считать непонятного скрипа, лишь шорохи, долетающие из камина, звуки, с которыми опадают, утратив опору, куски наполовину сгоревшего угля да совсем уж дотлевшие угольки. Сквозь щелку в пологе различается только одна стена. По счастью, именно та, в которой прорезано окно, способное доставить ценные сведения о времени суток. Стекла окна почти сплошь затянуты изморозью, толстым слоем изморози, какой всего лишь за час нарасти не смог бы. Небо за ними черно, темно-сине – или же кажется таким по контрасту со светлым нутром спальни. Оконные шторы почти неприметно подрагивают: несмотря на мороз, Конфетка оставила окно чуть приоткрытым. Да, но где же она? Уильям вытягивает шею, утыкается носом в ткань полога, приникает глазом к щели. Комната Конфетки… непритязательна. Стены выкрашены в безыскусный телесно-розовый цвет, прямую противоположность рококошным излишествам гостиной внизу. Несколько маленьких, обрамленных, поблеклых от времени гравюр развешаны по ним через стратегические интервалы. Меблировка скромна и состоит из свежеобитой кушетки, двух не вполне парных кресел и (Уильям сильнее вытягивает шею) секретера с перьями, чернильницей и… (он моргает, не способный поверить глазам) сидящей за ним Конфетки, ссутулившейся, погруженной в раздумья. – Э-э… прошу прощения, – извещает о своем пробуждении Уильям. Конфетка поднимает на него взгляд, откладывает перо, улыбается – обезоруживающей, приветливой улыбкой. Она смертельно устала, это он видит сразу. – С добрым утром, мистер Хант, – говорит она. – О господи… – вздыхает Уильям и смущенно проводит ладонями по волосам. – Какой… какой теперь час? Конфетка бросает взгляд на невидимые ему часы. Волосы ее, вдруг замечает Уильям, попросту великолепны, пышная корона золотисто-оранжевых прядей: пока он спал, Конфетка не поленилась расчесать их и заколоть. – Половина шестого. – Она шутливо выпячивает губы. – Если внизу еще не спят, ваша доблесть произведет там сильное впечатление. Уильям клонится вперед, намереваясь слезть с кровати, но, покраснев, застывает. – Я… даже не знаю, как вам об этом сказать. Я… со мной… я самым прискорбным, самым постыдным образом… э-э, не совладал с собой. – О, я знаю, – будничным тоном отвечает она и встает. – Не беспокойтесь, я все улажу. Она подходит к камину, на решетке которого стоит над угольями тихо побулькивающий чайник. Переливает сверкающую струю кипятка в большую фаянсовую посудину, которая, судя по звуку, уже наполовину полна, и переносит ее к кровати. Кожа на руках Конфетки, замечает Уильям, суха и надтреснута, точно отслоившаяся кора, и все-таки пальцы ее являют совершенство формы. Микеланджеловские пальцы, окольцованные экзотической болезнью. – Прошу вас, мистер Хант, снимите с себя все мокрое, – говорит Конфетка, опускаясь на колени, так что юбка ложится, расстилаясь вокруг нее. Посудина почти до краев наполнена мыльной водой, и морская губка, покачиваясь, плавает в ней, похожая на очищенную картофелину. Как видно, Конфетка к этой минуте готовилась. – Право же, мисс Конфетка, – мямлит Уильям. – Это уже чересчур… Не могу же я ожидать от вас… Конфетка поднимает на него взгляд наполовину прикрытых веками глаз, неторопливо покачивает головой, надувает, изображая мольбу, губы: «тишшш». Соединенными усилиями им удается стянуть с него панталоны и подштанники. В каком-то дюйме от носа Конфетки взвивается резкий смрад застоялой мочи, однако она не отпрядывает. Глядя на ее немигающие глаза, безмятежное чело, загадочную полуулыбку, можно подумать, что обоняет она не вонь, но аромат духов. – Ложитесь, мистер Хант, – напевно произносит Конфетка. – Скоро мы все приведем в порядок. С великой нежностью она омывает его, изумленно откинувшегося на постель. Одного прикосновения ее шероховатого кулака оказывается довольно, чтобы заставить Уильяма, чьи чресла она увлажняет тычками теплой мыльной губки, раздвинуть ноги пошире. Увидев воспаленные складки кожи, Конфетка сочувственно хмурится. – Бедный малыш, – мурлычет она. Покрывала и простыни под ним наволгли, Конфетка слегка подталкивает Уильяма, и он отползает, извиваясь всем телом, в сторону. Затем, запеленав, точно в варежку, ладонь в чесаную хлопковую тряпицу, она досуха вытирает его. От внимания Конфетки не ускользает ничто, даже щекотная впадинка пупка. Мягкой хлопковой ладонью она нежно сжимает пенис Уильяма и крохотными шажками подвигается вдоль него, как если бы одна лишь длина этого орудия требовала немалых стараний. – Право же, мисс Конфетка, – вновь протестует он; впрочем, слов для продолжения у него не находится. – «Мисс» вовсе не требуется, – поправляет она Уильяма и отбрасывает тряпицу. – Просто Конфетка. И она опускает лицо на ставший благоуханным живот Уильяма, целует его в пупок. Когда кулак Конфетки протискивается, нежно ввинчиваясь, между его припудренными ягодицами, у Рэкхэма перенимает дыхание. Миг спустя она укладывается щекой на его бедро, волосы ее рассыпаются по животу Уильяма и тайное тайных всего его пола погружается в ее рот. Завладев им, Конфетка просто лежит, не посасывая, не полизывая; тихо лежит, словно сторожа свою добычу. И все продолжает разминать анус Уильяма, поглаживая другой ладонью живот. Член Уильяма затвердевает на ее языке, и когда он плотно притискивается к нёбу, Конфетка начинает посасывать его, безмятежно, почти бездумно, как может посасывать большой свой палец ребенок. – Нет, – стонет Уильям, но, разумеется, в виду он имеет совсем иное. Минута проходит за минутой, Конфетка лежит на бедре Уильяма, выдаивая его, исподволь просовывая средний палец в задний проход, все глубже, глубже, минуя сфинктер. И когда Уильям приближается к самому краю, Конфетка, почувствовав, как он сжимает этот палец, тут же стискивает член губами, и струя теплой кашицы ударяет ей в горло. Конфетка натужно сглатывает, сосет, сглатывает снова, медленно извлекает палец, продолжая сосать, сосать, пока не убеждается, что высасывать больше нечего. Чуть погодя эти двое обсуждают размер вознаграждения. Близится восход, над Сохо разливается тусклое зарево. По Силвер-стрит уже выступают, позвякивая упряжью, вбивая копыта в мостовую, первые лошади. Газовое освещение спальни приобретает оттенок отчасти нереальный, столь характерный для искусственного света, на который уже покушается его естественная подмена. Тонкий парок встает над мужской одеждой, наброшенной на каминную решетку. Владелец этих штанов и владелица этой решетки погружены в учтивые пререкания о стоимости взятых in toto[27] ночных выделений. Склонный к щедрости Рэкхэм высказывает опасение, что сон его обошелся Конфетке слишком дорого. – Сон необходим мужчине, – возражает Конфетка. – Да и жестоко было бы обрекать вас в таком состоянии на блуждания по улицам. А кроме того, ожидая вашего пробуждения, я провела время с немалой для себя пользой. – А вы его ожидали? – Конечно ожидала. Вы незаурядный человек, мистер Хант. – Незаурядный? – Уильям не знает, верить ли ему ушам. Она улыбается, показывая жемчужно-белые зубы. Теперь уста ее красны и уже не сухи. – Очень незаурядный. – И все-таки я считаю, что должен оплатить вам то время, которое провалялся здесь, как пьяный осел. И мою постыдную… невоздержанность. Пусть даже и не намеренную. – Как пожелаете, – любезно соглашается она. Впрочем, Рэкхэм и не способен разделить прошедшую ночь на обособленные события, разложить их по полочкам и тем самым удешевить. Вместо этого он неловко выуживает из кошелька несколько монет, тяжелых монет, ценность коих намного превосходит суммы, какие когда-либо доставались обитателям – ну, скажем, Черч-лейн. – Я… этого довольно? – осведомляется он, пересыпая серебро в ладонь Конфетки. – Точка в точку, – смыкая пальцы, отвечает она. – С учетом и небольшой приплаты за… – (она подмигивает), – сон. Снаружи грузчики втаскивают в заднюю дверь магазина нечто громоздкое. Усталые мужские голоса скандируют: «Раз, два, ставим!», за этим следует глухой удар, сопровождаемый лязгом цепей. Голый по пояс (снизу) Уильям подходит к окну, пытается вглядеться в происходящее сквозь замутненные изморозью стекла, но ничего различить не может. – Знаете, – задумчиво сообщает он, – я ведь так и не видел вас обнаженной. – В следующий раз, – обещает Конфетка. Он понимает, что пора отправляться домой, но до чего же не хочется ему уходить. Да и брюки, должно быть, еще не просохли. И чтобы выиграть несколько минут, Уильям принимается разглядывать висящие на стенах гравюры, обходя их с важной неспешностью – такой, будто он присутствует сейчас на выставке Королевской академии. Все это – порнография, изображения джентльменов восемнадцатого столетия (дедов его отца, так сказать), с большим удовольствием употребляющих потаскух тех времен. Мужчины выглядят на них благостными остолопами, краснолицыми и толстыми; женщины тоже пухлы, у них рафаэлевские груди, рукава в буфах и овечьи физиономии. На этих гравюрах фаллосы, вдвое большие, чем у него, вторгаются в ненатурально распяленные влагалища, и все-таки эротичности в картинках не больше, чем в иллюстрациях к Библии. По мнению Рэкхэма, картинки эти (какое тут требуется слово?)… невыразительны. – Они вам не нравятся, верно? – раздается близ его плеча хрипловатый голос Конфетки. – Не очень. По-моему, они второсортны. – О, вы вне всяких сомнений правы, – говорит Конфетка, обнимая его рукою за талию. – Они провисели здесь целую вечность. Они безвкусны. Собственно, я знаю слово, которое определяет их полностью: невыразительные. Уильям ошеломленно всматривается в нее. Неужели и мысли его так же голы перед нею, как ноги и гениталии? – Я заменю их чем-нибудь получше, – мечтательно обещает она. – Если, конечно, наступит время, когда я смогу себе это позволить. И она отворачивается, словно обескураженная зияющей пропастью, которая отделяет ее от возможности приобретения порнографических картинок наивысшего качества. Внезапно в сознании Рэкхэма возникает образ куда более яркий – воспоминание об этой женщине, какой он увидел ее, проснувшись: о Конфетке, в половине шестого утра сидевшей, ссутулясь, за секретером и что-то писавшей. И сердце Уильяма ущемляется сознанием ее бедности – чем, собственно говоря, могла она заниматься? Исполнением какого-то каторжного труда, но какого? Существует ли такое явление, как секретарская сдельщина? Уильям никогда о ней не читал (а она безусловно заслуживает статьи в одном из ежемесячников, чего-нибудь вроде «Возмутительное безобразие, творимое в самом сердце нашего прекрасного города!»), но по какой же еще причине стала бы женщина корпеть среди ночи над толстой тетрадью? Или ей не удается зарабатывать в качестве… в качестве проститутки деньги, достаточные, чтобы сводить концы с концами? Быть может, ей недоплачивают, быть может, мужчины в большинстве своем отвергают ее по причине малости ее грудей, нездоровой кожи и мужского склада ума. Ну, им же хуже, думает Рэкхэм. Honi soit qui mal y pense![28] Ощущаемое Уильямом сострадание к Конфетке он нипочем не смог бы испытать ни к «двойняшкам» с Друри-лейн, ни уж тем более к потаскухам, которые липнут к нему на темных улочках, к этим созданиям, неотделимым, совершенно как крысы, от грязи, их окружающей. Ведь к крысам сердце ни у кого не лежит. А вот увидеть, как Конфетка – умная, красивая юная женщина, которая разделяет с ним невысокое мнение о Мэтью Арнолде, да и вообще имеет с Уильямом много общего, – поздней ночью надрывается над заляпанной чернильными кляксами бухгалтерской книгой, значит проникнуться угрызениями совести. Уж если для человека его темперамента возня с документами «Парфюмерного дела Рэкхэма» оказывается жестокой в ее нудности работой, то как же должна страдать, переписывая такого рода бумаги, едва вышедшая из отроческого возраста женщина, до краев наполненная надеждами и жизнью? И как же трудна сама Жизнь для тех, кто достоин лучшего! – Мне пора уходить, – говорит Уильям, касаясь ладонью ее щеки. – Однако прежде я… я мог бы дать вам еще кое-что. – О? – Она возводит брови и поднимает руку, чтобы взять его за ладонь. – На кровати. Объяснение это или приказ, реакцию Конфетки оно не изменяет; Конфетка забирается на кровать – в башмачках и прочем – и встает на колени. Уильям влезает следом за ней, набирает полные пригоршни мягких юбок, закидывает зеленые шелка ей на спину. Набитый конским волосом турнюр ложится нелепым большим горбом, таким объемистым, что он заслоняет ее отражение в изголовье.