— Сауна? — спросил Заварзин, когда они оказались в большой комнате. — Потом. Все потом. — Рюмка водки? — Можно… И поговорим, — Голдобов со вздохом опустился в большое плюшевое кресло. Заварзин вышел и через несколько минут вернулся с небольшим подносом, на котором стояла запотевшая бутылка «Московской», тут же светилась уже открытая баночка красной икры, щедро нарезанные ломтики копченой осетрины были прикрыты кружочками лимона. И черный хлеб — он знал вкус хозяина. Не говоря ни слова, Заварзин наполнил стаканы водкой. Голдобов окинул взглядом столик, убедился, что есть все необходимое для беседы, поднял стакан в приветственном жесте. — Будем живы, — сказал он и, не торопясь, выпил с каким-то чувством освобождения, будто долго сдерживал себя и вот наконец смог поступить, как давно и нестерпимо хотелось. Осторожно поставил стакан, бросил в рот кружок лимона, зачерпнул ложку икры. — Ну что, вроде как обошлось? — Как нельзя лучше. Значит, так, Илья Матвеевич, все сделал новый парень. Никто из наших даже руки не приложил. Мы все чисты и перед богом, и перед законом. — И как удалось? — Парнишка оказался глуповатым, откровенно говоря… Сказали ему, что нужно одного типа припугнуть. Он и обрадовался — приключение, дескать. А в последний момент холостые патроны я заменил на боевые. Он и саданул из двух стволов сразу. С мотоцикла, с ходу. И тут же скрылись. Всё. Ищи-свищи ветра в поле. — Но теперь-то он знает, что стрелял боевыми? — Теперь он и место свое знает. — Его не пора… — А зачем? Он один виноват… Все происшедшее — результат его неосторожного обращения с патронами. Если что-то вякнет — на себя же вякнет. А убирать рано. Пригодится. Этот парень, как выяснилось, неплохо стреляет. — И он… Пойдет? — А куда деваться? Жить-то хочется. Ведь знает, что за Пахомова светит в лучшем случае пятнадцать лет. Нет, с ним все в порядке. Он вполне управляемый. — Ладно, покажешь как-нибудь. А второй? — Проболтался Жехов… Этот следователь, даже представить не могу, как ему удалось… Захватил Олежку в какой-то подворотне, приволок в милицию и выдавил из него одну фамилию… — Какую? — Генеральскую. И когда тот узнал… — Впал в гнев и неистовство? — усмехнулся Голдобов, наливая себе вторую дозу. Заварзину не налил. И тот не решился добавить себе сам. — Не то слово, Илья Матвеевич! И приказал — немедленно! В тот же вечер. Что и было сделано. — Дело завели? — Никакого дела. Оказывается, Олежка по пьянке сорвался с балкона. Представляете, напился и воспылал неудержимыми чувствами к своей соседке… Живет рядом с ним одна, прости господи… Понимаете. И полез. И, конечно, сорвался. Несчастный случай. — А парень был ничего, — протянул Голдобов. — Ты плесни себе… Не робей. Что-то в последнее время нам с тобой частенько приходится пить за упокой… А эта женщина… Соседка… Она подтвердит? — Уже подтвердила. — За ней бы присмотреть. — Я предупредил ребят. Они будут наведываться. К ней стоит наведываться, — ухмыльнулся Заварзин. — Один раз сходят, а потом их поганой метлой оттуда не выгонишь. — А вот этого не надо, — Голдобов поставил пустой стакан на поднос. — Когда происходят подобные вещи, начинается нечто непредсказуемое… Николай Пахомов — свежий тому пример. — Согласен, — кивнул Заварзин. — Предупрежу ребят. — Обязательно. — Голдобов посидел некоторое время, отведал осетрины с лимоном, закончил баночку с икрой, но чувствовалось, что без радости. Чем-то он был озабочен. — Значит, ты утверждаешь, что у вас все в порядке и нет никаких оснований для беспокойства? — Я этого не утверждаю, — поправил Заварзин, исподлобья глянув на Голдобова. — Я сказал только, что сделано все, о чем договаривались. И сделано неплохо. Возникла накладка, но и здесь приняты срочные меры. Хвост обрублен по указанию одного человека, которому не хотелось, чтобы его фамилия мелькала где попало. И хвост этот — его, не наш. Вот так, Илья Матвеевич, — закончил Заварзин, давая понять, что его покорность имеет свои границы. — Ладно, не заводись. Иди подыши немного, мне позвонить надо. — При мне не хотите? — Могу и при тебе, — Голдобов посмотрел на Заварзина с пьяным добродушием. — Но тогда в случае чего буду знать — разговор слышал мой лучший друг Саша. И потому снимать его с подозрения не имею права. Если хочешь — оставайся, — Голдобов поднял трубку. — Нет уж, Илья Матвеевич, увольте, — Заварзин поднялся. — Как-нибудь в другой раз. Лучше подышу свежим воздухом. Вы все помните? — Ты имеешь в виду деньги? — жестко усмехнулся Голдобов. — Помню. Я о них всегда помню. Как и о собственной смерти. — Не понял! — остановился Заварзин в дверях. — Ладно, потом. Тебе этого не понять. Сам-то ты думаешь о собственной смерти? — Опять не понял… — Это не угроза, Саша. Это философия. И немного возраста. Значит, не посещают тебя мысли о смерти… Это прекрасно. А я только о ней, проклятой, и думаю. — И о деньгах, — напомнил Заварзин. — Это одно и то же, — Голдобов тяжело поднялся, проводил Заварзина до выхода на террасу, запер за ним дверь и, вернувшись, снова опустился в кресло, придвинул телефон. Складки кожи на лице еще больше сделали его похожим на старого породистого пса. Втыкая короткие толстые пальцы в дыры телефонного диска, резко и круто поворачивая его, он набрал номер. — Привет, старина, — сказал Голдобов, откинувшись в кресле. — Как поживаешь? — А, вернулся… Поздравляю. Давно о тебе слышно не было… Уж заскучали маленько. — Слышал я, как вы тут скучаете… Эхо до самого Черного моря докатилось. — Что делать, что делать… Выбирать не приходится. Как там, на югах-то? — Жарковато… Не так, конечно, как здесь, но тоже… Жарче, чем у вас, наверно, нигде нет. — Ты вот вернулся, авось попрохладнее станет… Знал, когда вернуться, — с укором произнес собеседник. — Нет, я знал, когда уехать! — рассмеялся Голдобов. Разговор получался странным. Собеседники не называли друг друга по имени и вообще не произносили имен. Посторонний, случайно услышавший их беседу, наверняка решил бы, что они просто не знают, как убить время. Но человек опытный сразу бы сообразил, в чем странность разговора, — оба говорили так, словно заранее были уверены, что их подслушивают, что кто-то записывает их слова и вертятся, вертятся колесики с магнитной лентой. — Везучий ты… — Нет, я просто хитрый. Как с работой? Справляетесь? Поделись, может, радость какая есть, может, неприятность… Глядишь, советом помогу, делом, а? А то и повидались бы… По маленькой пропустим, попаримся, глядишь, жизнь-то и помягчает. Про баб давно не говорили, они уж заскучали небось, бабы-то? — Неплохо бы… Да никто не зовет. — Заглядывай завтра после службы, а, старина? Отложи важные дела — государство уцелеет и без твоего усердия. — Опоздал ты со своими советами. Государство не уцелеет даже с моим усердием. Похоже, ничто уже наше государство не спасет. Есть такое понятие в авиации — флаттер. Неудержимое разрушение самолета в воздухе. Срабатывает ошибка в конструкции. Вот мы сейчас и попали в этот самый флаттер. — А я прилетел — даже не заметил, — Голдобов не хотел ввязываться в разговор, в котором употребляется такое опасное слово, как «государство». — Так как насчет баньки? — Договорились. Может, и шефа затащить? — Чуть попозже… Пусть потерпит маленько. — А то у него свои проблемы… — Знаю. — Он ждал тебя. Письмами его одолевают отовсюду. Посылали эти письма отсюда, теперь они вернулись к нему. Ответы писать надо, объяснения, а тут стреляют на улицах… — Знаю, — резко повторил Голдобов. — До встречи, старина. — И он положил трубку. И тут же без раздумий набрал еще один номер. Голос его изменился, сделался ленивым, будто говорил человек, довольный всем на свете, лежа на диване и почесывая под мышками. — Привет, дорогой… Рад слышать… Тебя так не хватало в дальних краях… Это единственное, чего мне там не хватало. — О! Кто приехал! Загорел небось, похорошел? — Не без этого… Как тут моя красотка? Говорят, неприятности у нее? — Плывет твоя красотка. Похоже, крепко запила. — Слышал. Но ты не обижай ее… Не придавай значения ее маленьким женским слабостям. Ее можно понять, такое случается не с каждым… Кто угодно поплывет. — Это уж точно!