— Не дадим! — Тебе, Иван, бояться не стоит. То, что ты стрелял в жандармов из-за забора, недоказуемо. Я твой голос узнал, но на суде скажу, что это был не ты. — Вот спасибо, твое высокоблагородие… Засунь себе свое одолжение в одно место! Колька-кун обвел товарищей взглядом: — Что скажете? Сдадимся али как? Те молчали, припав к окнам. — Их там как вшей на гашнике… — пробормотал Суржиков. — А у нас на всех маузер и наган. — Еще бомба есть, та самая, — напомнил баталер. — Ну это разве себя подорвать, — тихо возразил сухорукий Чистяков. — Скажи, Лыков, — обратился к сыщику есаул, — а что будет, если ты к ним не выйдешь? — То есть если вы меня тут сложите?[45] — спокойно уточнил тот. — Вот-вот. — Ну, если я через два часа не вернусь, сюда придет мой помощник, веселый грек по фамилии Азвестопуло. — Это он тут давеча шлялся, печи смотрел? — оживился атаман. — Да. — То-то я гляжу: он зенками туда-сюда, туда-сюда… Шпион твой? — Не шпион, а помощник. Я его на сыщика учу. — Сыщики и есть шпионы, — махнул рукой Куницын. Беседа принимала опасный оборот. Бывшие пленные смотрели на Лыкова враждебно. Сажин зловещим голосом продолжил расспросы: — Ну а если и грек твой обратно не выйдет? Что тогда? — Тогда охранники начнут штурм. — Ага. Пусть попробуют. У меня к маузеру еще четыре обоймы есть, мало не покажется. — И что дальше, Иван? Ну убьешь ты пять или даже десять человек. Патроны кончатся. Все равно вас возьмут. Только теперь на вшивобратии будет кровь. Согласно положению об усиленной охране, всем смертная казнь. Лучше от этого кому? — А ты что предлагаешь, сдаться без боя? — Да. Нет другого выхода, понимаешь? — Нам сдаваться нельзя, — твердо вмешался Колька. — Нам бороться надо. — Как бороться? Ты ведь был на войне. Представь, что вас окружили. Выход один — плен. Ты же сдался тогда в бою? — Сдался, — кивнул атаман. — Я тогда другой человек был. И за вашу барскую власть чего мне было жизнь отдавать? Теперь же иное дело. Все опять замолчали. В воздухе повисло что-то тяжелое, угрюмое. Но атаман повернул вдруг разговор по-своему: — Значит, говоришь, два часа у нас есть? Пока твой грек не постучался. — Два, может, чуть меньше. — Тогда посидим, покалякаем. — О чем? — изумился сыщик. — О чем говорить, когда жизнь всех в этой комнате на волоске висит? Ты не знаешь ротмистра Комиссарова, который командует охранниками. Насчет каторги я поторопился. До нее еще дожить надо. Михаил Степаныч с удовольствием перестреляет вас всех при задержании! А генерал-губернатор Трепов ему за это орден даст. Вы что, дурьё, не понимаете? Я для чего сюда пришел? Для чего рискую? Мог ведь там стоять, под окошком, и с вами через рупор беседовать, предлагать сдаться. Нет, явился сюда. Жалко мне вас. Правда кой-какая есть за вами, хотя мне, полицейскому чиновнику, понять ее нелегко. Ну? Сейчас я открою дверь и позову их. При мне Комиссаров стрелять не решится. Хоть живы останетесь. Но Колька-кун будто и не слышал его. Он сел, кивнул Лыкову на свободный стул: — Устраивайся. Два часа еще нас никто убивать не будет, есть время познакомиться. И Лыков, замешкавшись на секунду, тоже сел. Глава 6 Манифест Кольки-куна Первый же вопрос атамана удивил его: — Говорят, ты нижегородский? — Да. Откуда знаешь? — А помнишь, ты Жучкова про меня расспрашивал? — Куницын откинулся на спинку стула и пристально рассматривал собеседника. — А, твой товарищ по плену… — Нет, Жучков мне не товарищ. Так, сидели бок о бок. Но товарищи мои все в этой комнате. Вшивобратия — от слова «брат». Они мне как братья, я за любого из них врагам зубами глотку перекушу. — Я уж понял. Когда ты с бомбой в участок явился. Колька улыбнулся: — А еще от слова «вши». Да, мы все из земли, из навоза выросли. Народ и есть. Потому у нас спайка, что кровь одна, крестьянская. А ты кто? Не шибко похож на столбового дворянина. Из какого сословия будешь? Сыщик пояснил: — По формуляру потомственный дворянин. А так из нижегородских мещан. Отец подавлял польское восстание и получил Владимирский крест. Был поручиком. — Ясно. А я крестьянин, чем горжусь. Мы соль земли, пахари, всех кормим. Без нас Россия не Россия. И нам же в государстве самая тяжкая участь. Помнишь девяносто первый год, когда хлеб не уродился? — Помню, — сказал коллежский советник и почувствовал ком в горле. — Ну, газеты маленько пошумели. Деньги кое-какие насобирали такие вот, как ты, господа. Может, и ты что в кружку положил? А? Рублей десять? — Сто, — выдавил из себя Лыков. — Ты гляди, целых сто рублей! — съязвил Колька. — И на том успокоился. А у меня в деревне Вершки Лукояновского уезда Симбуховской волости тятька с мамкой преставились. С голоду. В глазах у него что-то блеснуло. Сейчас пустит слезу, подумал сыщик. Но Куницын лишь вздохнул: — Не могу плакать. Раньше, бывало, плакал. А в плену разучился. Так вот, померли тятька с мамкой. Очень они жалели нас, меня и сестру, и ради нас жизни свои отдали. Там жратвы было: или им, или нам. Родители выбрали нас. Вот, брат Лыков, какие дела творились, пока ты сотенным билетом от совести откупался. Оба замолчали. Вшивобратия уже не обращала на них внимания: все готовились к обороне. Сажин мрачно пересчитывал патроны, Васька Суржиков смазывал ржавый наган, кто-то точил нож на оселке. — А как остались мы одни, совсем худо сделалось. Тут еще тиф начался, вся деревня заболела… Нас с сестренкой уж соборовали. А потом вдруг приехали из земства и привезли хлеб. Хлеба этого, как оказалось, в стране было в изобилии. Только царева власть довела людей до мора. Вот, тогда я скончался в первый раз. Затем воскрес, но еще ничего не понял. Было мне в ту пору одиннадцать годов… Кто-то поставил перед атаманом стакан с чаем. Но тот сдвинул его в сторону и продолжил: — Жил я последующие годы и всего боялся. Сотского, волостного писаря, драчливых парней… Переехал в Петергоф к сестре — начал бояться городовых. Заступил на железную дорогу — стал начальства опасаться… Жил кое-как, вперемешку со страхом. Девка мне одна нравилась, о свадьбе стал я задумываться. Но тут меня призвали на службу, аккурат когда в Китае восстание началось. — Как же ты из Петергофа попал в сибирские стрелки? — Черт его знает. Народу в Сибири мало, вот нас, жеребьевых, и погнали туда. Начал я новых людей бояться — от полкового командира до последнего убогого ефрейтора. Боксеров китайских тоже опасался. Покойников ихних… Там усопших в землю не зарывают, а ставят гроб поверх земли. Вонища стоит страшная! И весь прах наружу. Вот. Кое-как восстание пережил, думал — домой отпустят. А перед самой демобилизацией война началась, уже с японцами. И нас в армии оставили. Еще больше стал я смерти бояться! Что на войне убьют. Или ранят, и я буду долго и мучительно помирать. Так оно и вышло. — Тебя ведь ранили, Жучков говорил. — Погоди, — отмахнулся Колька-кун. — Дай сначала про бой расскажу. — Это про сражение на Цзиньжоуском перешейке? — Вроде так. Язык сломаешь с их китайскими названиями. Так вот. Пригнали нас туда и велели окопаться. Слева море и справа море. А мы, значит, у японцев на пути. Рыли землю на совесть, понимали, что нас ждет. Унтер-офицеры говорили: ребята, закопайтесь поглубже, бруствер навалите потолще, от этого ваша жизнь зависит. Ну и… Ждем, дрейфим. Неохота на тот свет. А потом, когда сил бояться уже ни у кого не осталось, японец пошел в атаку.