Сбоку подсел Сажин и тоже принялся слушать товарища. — Да. Мы вот с Ваней в одной ячейке сидели. Как началось, я совсем от страха разум потерял. Сижу на ступеньке и молюсь, а он, значит, стреляет. И приговаривает: один, два, три… Это как Зот Кизяков шайтанов считает, когда у него чих, так Сажин в бою подсчитывал, скольких он убил. Он же герой! Еще за боксерское восстание крест получил. А я сижу. Тут он мне сверху спокойно так говорит: Колька, вставай. Ты же присягу давал. А двум смертям не бывать, чему быть — не миновать. — И встал? — Встал. И даже десять пачек патронов извел. — Попал в кого-нибудь? Атаман пожал плечами: — Может, и попал. В бою разве поймешь? Я же не Сажин, который все подмечает. Лыков сказал задумчиво: — Я вот на той далекой войне, на турецкой, еще моложе тебя был. И турок перебил по глупости своей изрядно. А потом все их вспоминал. Тоже ведь люди, и подневольные. — Ты вспоминаешь, и я теперь вспоминаю, — согласно кивнул бывший сибирский стрелок. — Злое дело эта война. Так вот. Воюем мы час, другой, третий. Японцы лезут и лезут. А мы все назад оборачиваемся: где там подмога? Ведь целая дивизия на горе стоит. Смотрят, как мы умираем, и ни с места. А все жарче и жарче становится. Патроны кончаются, мы их у наших убитых собираем. Пить охота. И страх весь прошел, не до него уже. Тогда впервые я узнал, что могу и не дрейфить. Удивился про себя и дальше воюю. Понял, что помру на этой позиции, что помощь никакая не придет и конец, значит, мне. И сразу стало так покойно… — Мне тоже в те поры сделалось безразлично, — сообщил Сажин. — Ты не будешь чай пить? Тогда я выпью. — А потом к нашему берегу, к левому, подошли ихние канонерки, — продолжил Куницын, протягивая другу стакан с остывшим чаем. — И как начали нас гвоздить! Совсем я свету божьего не взвидел. Но держимся. Унтера, как обстрел стихает, бегают по ячейкам, говорят: ребята, не ссы, или помощь придет, или команда отступить, а без команды стой, где стоишь. Потом меня ранило. Пуля чиркнула по брустверу и ударила в правый бок. Будто оса ужалила. Я сначала значения не придал, что она от земли отскочила. А потом чуть не помер через это… У Вани был при себе перевязочный пакет, он меня обмотал, кровь остановил. И мы дальше продолжили воевать. А еще через какое-то время наших вдруг рядом и не оказалось. Полк отступил, а левый фланг, где наша рота, остался. Некому было уже отступать. А кто, как мы, уцелел, все или контуженные, или раненые, или их землей завалило, или их окоп в стороне и они команды отступить не расслышали. Короче говоря, поднимаю я голову после очередного с канонерок обстрела, а надо мной стоит японец и целит прямо в башку. Куда деваться? Бросил я винтовку, да в ней уж и патронов-то не было. И сдался. Повел меня противник, гляжу: а наших изо всех щелей выковыривают и в одно место сгребают. Тут лицо знакомое, там вроде мужик из соседнего взвода. А увидел Сажина живого — так обрадовался, будто родного брата повстречал! С тех пор он мне брат и есть. — Как себя японцы повели? — спросил Лыков. — В газетах разное писали. Правда, что они пленных иногда казнили? — Правда, — подтвердил Колька-кун. — В соседней роте семерых на месте штыками прикололи со злости. Мы же много их там перебили. У пехоты большие потери оказались, ну солдаты и не выдержали. Нас, может, тоже прикончили бы, да офицеры вовремя подоспели. И остались мы живы. — Куда вас поместили? — А сразу на судно, и повезли в Японию. Оказались мы на острове, не помню, как он назывался. — Сикоку, — подсказал сыщик. — Точно. А ты откуда знаешь? — Смотрел документы. А местечко, где лагерь был, называлось Мацуяма. Комендантом у вас был полковник Коно. Офицеры прозвали его Пруссак за жестокость и надменность. Так? — Все верно. Справку обо мне наводил? — Не о тебе, Николай Егорыч. Ты тогда меня еще не интересовал. На корабле, который доставил вас из плена, были поляки — японские шпионы. Вот их я ловил. А ты уж потом вышел на первый план. — Давай дальше рассказывай, — толкнул локтем атамана есаул. — Там самое интересное начнется. — Так точно, — согласился Колька-кун, — до сих пор все была присказка. Именно в плену стал я другим человеком. Но для этого мне пришлось сначала умереть. — Жучков с Галкиным говорили, — вспомнил сыщик. — У тебя началось заражение крови. Из-за той самой пули, что отскочила от бруствера. — Так и было. У нас в команде пленных, что приплыла на остров, человек двадцать были ранены такими вот грязными пулями. Они у японцев легкие, будто горох от земли отскакивали. И все двадцать померли. Сначала температура повышается, потом озноб, жар, бред, корчи… Два дня мучаешься, а потом неизбежно окочуришься. И у меня тоже началось. Японцы сразу все поняли и послали меня в смертную палату, откуда еще никто не выходил. Вот там я два дня лежал, к смерти готовился. Потом меня закопали. — Живого-то как смогли? — Я тогда хуже мертвого был. Без сознания. Доктор уже домой ушел, санитары и распорядились. Неохота им было со мной возиться. — А Сажин тебя отрыл… — продолжил Алексей Николаевич. — Да, — подхватил есаул. — Оставалось у меня подозрение. Нравился мне Колька, жалко было товарища такого терять. Пошел и отрыл. Пленных без гроба хоронили, в кошму заворачивали. Как он от земли не задохся, до сих пор не пойму. Откопал его, гляжу — дышит. Едва-едва, а дышит. Взял на руки и понес. Санитары как увидали, чуть меня не побили. Кричат на своем языке. Понятно, что: зачем-де покойника принес. На счастье, тут дежурный доктор проходил, общий для всего лагеря. Совестливый был человек, многих спас. Увидал он мою ношу, поглядел. Слушал-слушал, никак понять не мог, живой Колька или мертвый. Руку щупал, где запястье, и грудь — без толку. Тогда доктор вынул из кармана зеркальце и приложил Кольке ко рту. Только так и понял, что он дышит. И приказал вернуть его в палату. Да не в смертную, а в общую, где лечат, а не добивают. И санитаров тех прогнал. На другой же день духу их в лагере не было, а кто заместо них пришел, те уже смотрели, живых не закапывали. Сажин замолчал, а его товарищ продолжил: — Так я второй раз помер, и опять не до конца. Потом доктора ко мне приезжали чуть не со всей Японии, хотели понять, как оно вышло. Так и не поняли. Говорят — чудо, а чудо объяснить нельзя. Да… А я переродился, что ли. Начал думать, для чего меня с того света сюда вернули. И открылись тогда мои глаза. — Что тебе на ум пришло? — спросил сыщик. — Что Бога нет? — Вот умный ты человек, Лыков, — удивился Колька. — А служишь злому делу. Да, именно это в первую голову и пришло. Ведь если мир вокруг меня такой негодный, то разве мог его Бог создать? Голод, нужда, страх, смерть, болезни, скотство меж людьми, сильный слабого поедом ест… Разве таким должен быть мир, созданный добрым Богом? Нет! — Бог не добрый, он строгий. — Нет и еще раз нет! Если не добрый, то и не Бог. Значит, он тут не при чем. И надо самому себя по правде равнять, на нее да на товарищей надеяться. Все, что тебе нужно, есть на земле. Только сумей осознать и решиться. Вот я осознал и решился. — На что? — уточнил коллежский советник. — На борьбу. За правду. — Так. Что такое правда по-твоему? Ведь у каждого она своя. — Согласен. Помещичья очень даже от крестьянской отличается. — И как их все согласовать, эти разные правды? — Не знаю, — сознался правдолюбец. — Зато знаю другое: для России справедливо будет так, как я надумал. — Что должна быть мужицкая власть, а другая вся не годится? — А сам рассуди, Алексей Николаич, — разволновался Куницын; видно было, что этот вопрос очень для него важен. — Ежели из десяти человек в государстве восемь — это крестьяне, то какая еще может быть власть? Только мужицкая. А у нас что деется? Помещики да купцы правят. К черту ее такую! — И ты, очнувшись после могилы, решил бороться? — Так точно. Бога нет — это первое. Ничего бояться не надо — это второе. И за правду следует биться — это третье. Вот тебе мой манифест. Убедил я товарищей, и решили мы создать тайное крестьянское общество. Ну, Зот из городских, но мы его приравняли. А тут как раз японцы нам говорят, что домой поплывем, они нас отпускают. То, что надо! Приплыли и теперь готовим революцию. А ты говоришь, мы сдаваться должны. Хрен тебе! — Расскажи подробнее, как ты видишь будущее государство? — Пока не все ясно вижу, — вздохнул вождь. — Знаний не хватает. Мы тут как начали агитацию, потянулись ко мне другие революционеры. Звали к ним присоединиться. Первые пришли эти… Как их? Социал-демократы. Но они мне не понравились. Начетчики какие-то, талдычат одно и то же. И потом, у них главное сословие — пролетариат, а не крестьянство. Выгнал я их, только бомбу принял в подарок, а самих выгнал. — Так это ты с их бомбой во Второй участок заявился? — Ага. — Где она сейчас? — забеспокоился сыщик. — Здесь, под столом лежит. — Ты с ней осторожнее, сам не взорвись. Такие случаи уже были. — Знаю, — отмахнулся атаман. — Слушай дальше. После социалистов явились анархисты. Но они глумные[46], жизни не ведают. Затем эсеры. Эти поинтереснее, у них крестьянство в почете. Землю у помещиков отнять и мужикам отдать — правильно. Но сами какие-то мутные, белоручки, дай им соху, так они не сообразят, что с ней делать. — Не понял, — остановил собеседника Лыков. — Эсеры, что ли, тебе показались слишком интеллигентными? — Слово ты какое завернул. Поясни, что оно значит? — Ну, образованными, грамотными. — Против грамотности я ничего не имею, — возразил Колька. — Но книжные люди не должны крестьянином командовать. Он их кормит, а не они его! — Как же ты будешь управлять государством без книжных людей? И вообще, кто в твоей модели свой, а кто чужой? — А я тебе отвечу. Свои — это мужики, те самые, которых большинство в державе. Кто руками работает, тоже свои. Пролетариат, там, или еще есть полезные люди разных ремесел. — А инженеры? — Они тоже нужны. Без них мост не построишь и железную дорогу не пустишь, это я понимаю. — Так. А купцы? — Купцы пускай торгуют, без них жизнь остановится. Но вот только почету им такого не будет, как сейчас. Вон жиды у нас тоже торгуют, а прав у них нету. Пусть и наши купцы будут как жиды. Лыков слушал и поражался. В голове бывшего пленного сложилась дикая программа, смесь из здравых мыслей и детского лепета. — Так. А войско куда денешь? Офицеров, военных чиновников? — Войско нужно, — уверенно заявил атаман. — Без него нас враги подчинят. Им государство, которое по совести живет, как нож острый. — Это почему? — Потому. Увидят ихние мужики, как у нас все устроено, и захотят так же у себя сделать. — Значит, войско оставляем. А полицию?