— Полицию к лешему! Народ сам разберется с ворами. Кого поймаем на воровстве, тому левую руку отрубим и отпустим. И тюрьмы станут не нужны. — А почему левую? — Как почему? Захочет вор после этого ремеслом овладеть, чтобы честным трудом содержать себя, а у него правая рука осталась! — С убийцами что намерен делать? Атаман насупился: — За умышленное, да еще с корыстной целью — казнить. Говорят, в Англии таких вешают. Вот и мы будем вешать. — Ну, в целом картина ясна, — вздохнул Алексей Николаевич. — Непонятно, как вы всего этого добиться хотите. Ввосьмером. — Революцию надо сделать, и весь сказ. — Как? — Алексей Николаич, в жизни вообще-то все просто, — терпеливо, как маленькому, стал объяснять Куницын. — Сложного почти ничего нет. Так же и с революцией. Мы сагитируем мужиков. Весь Петербургский гарнизон из них же и состоит. Объясним им, как надо по правде жить. А тут как раз война кончится, и армия обратно сюда поедет. Ей несправедливости тоже надоели. Вооруженный народ, понимаешь? Когда еще такое будет? Наш лозунг: жизнь без начальства и податей. Да каждый труженик под ним подпишется! — Что будешь делать, если власть тебе без боя не сдастся? — Само собой, что не сдастся, — согласился атаман. — Придется ее свергать. — Тогда без кровопролития не обойтись. Понимаешь это? — Понимаю. Тут, Алексей Николаич, и есть самый сложный для нас вопрос. Мы промеж себя уже которую неделю спорим. На пароходе еще начали, никак не доспорим. Ведь часть солдат откажется к нам переходить. Присяга, то да се. Задурят им голову офицеры. Как с ними быть? Не знаю. — А городовые чем хуже? Они тоже все из мужиков. — И городовых жалко, — не стал спорить Колька-кун. — А офицеров нет? Они не люди? — Офицеры служат злому делу. Пусть или отойдут, или… — Да почему же злому? Не так все просто, как ты видишь! — Э-э, Лыков… Я же тебе говорю: все в жизни просто и не требует никаких особых размышлений. — Докажи! — А докажу. Ты девятого января был в Петербурге? И Алексей Николаевич сразу сник. — Ну был. — Чем занимался? В народ стрелял или как? — Нет, не стрелял. — А если бы велели? — Отказался бы. — Ага. Совесть-то еще есть, да? — Навроде того. — Врешь, Алексей Николаич, нет в тебе совести. Это как с голодом в девяносто первом году. Хочешь ты малым откупиться. Там радужную бумажку кинул и успокоился. А здесь не заставили стрелять в людей, и слава богу. Да? Можно дальше служить. А не считаешь ты, что царь, который приказал такое, не имеет права быть царем? Что его, сукина сына, за муды надо повесить? Это был вопрос, который сыщик сам себе не раз задавал. Колька помолчал, ожидая, что скажет Лыков. Не получив ответа, продолжил: — Я же не слепой, вижу: не хочешь ты нас арестовывать. Понимаешь, что за нами правда. Но и присягу нарушить не готов. Нельзя так жить, пойми. Так, чтобы и вашим, и нашим. Надо выбрать. — А как я выберу? — сердито огрызнулся сыщик. — Ты ведь тоже не господь, сам многого не понимаешь. А зовешь за собой людей! Если хочешь знать мое мнение, правды вообще нет и быть не может. Тем более одной на всех. Жизнь несправедлива, это верно. Но это ее вечное свойство, она другой никогда не будет. — Есть правда, Лыков. И она за теми, кто кормит страну. За крестьянами. — Нет. Мужики твои темные, забитые, суеверные, пьяницы и лодыри. Дай им водки вдоволь — никто не пойдет трудиться. Или еще есть кулаки-жомы[47]. Где ты других видал? Лыков почти выкрикнул эти слова, понимая, что несет ерунду. — Люди грешные, да, — рассудительно ответил атаман. — Но эти пьяницы и лодыри тем не менее кормят таких, как ты. Все на мужике держится, не замечал? — У тебя только кто пашет, тот и человек. А остальные холопами будут при крестьянах? Чем ты тогда лучше царя? Затеваешь то же общество с неравенством, лишь верх с низом местами поменяешь. Колька-кун задумался, потом тряхнул головой: — А вот не то же! У вас меньшинство правит большинством. А у меня наоборот будет. — И меньшинство должно подчиниться или умереть? — Зачем обязательно умереть? Пусть бегут в другую державу, если им у нас не понравится. Но в России должно быть царство трудящихся. Это справедливо. — Царство? — съязвил Лыков. — А ты сам себя назначишь государем? — Ну, не царство, а власть работающего человека. Земский собор созовем, и он решит, как державе управляться. Коллежский советник вздохнул и вынул часы: — Пора. Ну, что надумали, мужики? Жить или помирать? Вшивобратия собралась вокруг стола, все смотрели на атамана. Тот поднялся и ободряюще хмыкнул: — Помирать нам некогда, надо сначала революцию учинить. Ты иди, Алексей Николаич. Дай нам еще час. Мы тут посовещаемся без тебя и сообщим. — Еще час? — недовольно проворчал коллежский советник. — Сколько можно воду толочь? — А мы даже и не начинали, все тебя развлекали. Ты хотел мою программу узнать — я тебе ее изложил. А теперь будем о судьбе своей рядить. Ты ступай, ступай. — У вас лишь наган и маузер на всю вшивобратию. Как сопротивляться будете? — Ты про мой браунинг забыл, — поправил сыщика атаман, вынул из-за пояса оружие, показал его и убрал обратно. — И бомба имеется. Так что не тронь меня! — Ну-ну, вояки… Ладно. Через час, если не сдадитесь, сами знаете, что будет. Кто не спрятался, я не виноват! Алексей Николаевич вышел на крыльцо и обнаружил Азвестопуло. Тот обрадовался: — Наконец-то. Я уж хотел… — Штурмовать вшивобратию? Погоди, может, еще придется. Они попросили час на размышление. А теперь быстро уходим отсюда за угол. Но штурма не случилось. Когда спустя час Лыков двинулся обратно в дом, чтобы узнать, что надумали мужики, там уже никого не было. Он пробежался по комнатам, выскочил в крохотный дворик. Увидел в заборе калитку, двинул по ней ногой и оказался за пределами части. Снаружи его поджидал пожилой городовой. Увидев коллежского советника, одетого по форме, он вытянулся: — Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Алексей Николаевич почувствовал недоброе: — Что, отпустил? — Выходит, что так… — Он сказал тебе: ты мужик, и я мужик, чего нам делить. Было дело? — Так точно. — Растяпа! Под суд пойдешь! — Так точно! Лыков оглянулся — рядом никого. Он торопливо сказал городовому: — Заяви, что растерялся, когда на тебя с оружием налетели восемь человек. — Как же я совру? — опешил служивый.