— Один-девять-девять-девять, — повторил атаман. — Домашний? — Да. Если будет какая серьезная нужда, телефонируй. Мужики гурьбой отправились к дядьке, на которого указал Лыков. А сыщик стал прохаживаться взад-вперед по платформе. Как он и ожидал, вскоре к нему подошел полицейский в форме в сопровождении «тужурки». — Позвольте ваш паспорт, пожа-а-луйста. Алексей Николаевич протянул заграничный паспорт — со своей фотокарточкой, но на чужое имя. Лже-инженер пролистал его и вопросительно посмотрел на сыщика. Тот сказал вполголоса: — Они не филеры. — А кто? — Беглецы. — С каких пор русская полиция сопровождает сюда беглецов? — Это частный случай. Дядька в тужурке еще раз осмотрел Лыкова с ног до головы и упрямо сказал: — Не понимаю! — Я сам много чего не понимаю, — философски ответил ему сыщик. — Например, как я здесь оказался? Алексей Николаевич забрал свой паспорт и пошел в кассу. Там сдал ретурбилет[60] и купил место в вагоне первого класса. Теперь, без «японцев», он мог не скрываться. Опять потянулись за окном леса, озера, маленькие ухоженные поля. Алексей Николаевич очень устал с этой эвакуацией, перенервничал и теперь мечтал поспать. Но не спалось. Что-то закончилось в его жизни, необычное и по-своему ценное. С удивлением он вдруг понял, что скучает по вшивобратии. Глава 9 Ночной звонок и все, что за ним последовало Прошло две недели, и о банде Кольки-куна все забыли. «Японцы» как в воду канули. И сыщики, и охранники не особо переживали — и без того было чем заняться. В Департаменте полиции сменился директор: вместо полусумасшедшего Гарина пришел престарелый Вуич. Он тут же поручил Лыкову два новых дознания. Одно касалось тайной продажи оружия. Обстановка в стране накалялась. Все, даже мирные обыватели, стали запасаться револьверами. Откуда-то в столицу хлынули огромные партии бельгийских браунингов номер два. Пистолеты эти были хорошо знакомы правоохранителям: с 1903 года они стояли на вооружении ОКЖ и Московской наружной полиции. После изобретения более мощного бездымного пороха калибр ручного стрелкового оружия во всем мире уменьшили до трех линий[61]. Но быстро поняли, что это годится лишь для винтовок и карабинов. Останавливающее действие пистолетов и револьверов при таком варианте оказалось недостаточным. В ходе подавления боксерского восстания это выяснилось со всей очевидностью. Поэтому сначала немцы, а затем и все остальные повысили калибр. И браунинг неожиданно стал самым востребованным пистолетом. Мощный, надежный и недорогой, он вошел в моду и у бандитов, и у террористов. На окраинах столицы появились подпольные точки по продаже браунингов. Там, кстати, можно было купить и маузер, если карман позволял. Когда пистолеты начали отбирать даже у гимназистов, начальство забеспокоилось. Лыкову и Азвестопуло приказали закрыть лавочку. Сыщики отправились на охоту. Грек загримировался налетчиком и пошел в Малков переулок. Алексей Николаевич в образе партийного работника поехал на Выборгскую сторону. Оба без труда отыскали нужных им продавцов. Сергей приобрел браунинг с жесткой кобурой-прикладом. А Лыков сторговал борхард-люгер, один на пробу. И договорился о покупке двадцати штук для боевой дружины. Продавцы ходового товара совершенно не заботились о конспирации. Видимо, заплатили околоточным и в ус не дули. Слежка за ними привела сыщиков в пакгаузы Варшавской железной дороги. Там отыскалось больше тысячи стволов! Они были ввезены из Германии и Бельгии открыто, по поддельным накладным корпуса пограничной стражи. Все дознание заняло у сыщиков неделю. Второе поручение было связано с освобождением от мобилизации. Война в Маньчжурии вроде бы затихла. Обе стороны истощили силы и были не прочь замириться. Перестреливались лишь пикеты, да хунхузы не унимались… В небольшом американском городке Портсмут шли переговоры о мире между Россией и Японией, при посредничестве президента САСШ Теодора Роозвельта. Русскую делегацию возглавлял Витте. Если верить газетам, переговоры двигались туго и постоянно были на грани срыва. Делегация микадо требовала гигантской контрибуции, права ловить рыбу в русских водах, территориальных уступок, а еще Ляодунский полуостров; Корея переходила в сферу японских интересов. Витте упирался и грозил уехать, если неприемлемые требования не будут смягчены. Все это нервировало общественность. Призыв запасных не прекращался, и в стране появилось множество дезертиров. В Петербурге и губернии развился доходный промысел — продажа поддельных освобождений от воинской повинности. Причем бланки присутствий были настоящие! Подделывали лишь подписи и печати. Цена такой бумаги доходила до ста рублей. У входа в каждое уездное присутствие стоял гешефтер и открыто предлагал освободиться от серой шапки. Полиция сторонилась таких дел, настолько непопулярна была в обществе эта война. Тут отправной точкой для дознания Лыкова выступили бланки. Путем сличения он установил, что они изготовлены на двух типографиях: Тенишева и Бронштейна. Дальнейшее было делом розыскной техники. Ко дню объявления о мире 23 августа махинаторы уже сидели на Шпалерной. Жизнь шла своим чередом, и служба вместе с нею. Дела в стране ухудшались, пахло вооруженным переворотом. «В Дании что-то подгнило». Каждый день приносил все новые ужасы. Опубликованное наконец положение о законосовещательной Булыгинской думе уже не устраивало общество. 3 октября Портсмутский мир был ратифицирован, и все как с цепи сорвались. Многие до сего дня совестились, считали, что во время войны не следует бунтовать. А тут мир! Уже 4 октября столицу охватила всеобщая политическая стачка. Когда забастовали электростанция и газовый завод, Петербург погрузился в темноту. Уличное освещение погасло, остановилась конка. Обстановка на улицах изменилась. Нарядная гуляющая публика исчезла, роскошные экипажи пропали. Толпы людей из простонародья заполонили центр города. Повсюду шумели митинги. Казачьи разъезды гоняли их, но, убежав с одного угла, горлопаны тут же собирались на другом. Казаки выбились из сил безо всякой пользы и махнули рукой на свои обязанности. Когда Лыков шел вечером со службы домой, то поражался. Витрины магазинов были забиты досками. На перекрестках горели костры. Со шпиля Адмиралтейства по городу шарили лучи прожекторов, создавая зловещую обстановку. Вместо конки власти организовали по Невскому проспекту сообщение омнибусами, переведя их с Гороховой и Вознесенского. Резко выросла уличная преступность — напуганные городовые ночью исчезали со своих постов. Тех из них, кто заступался за прохожих, бандиты убивали. В Петербурге появилось новое поветрие: приходили в заведение молодые люди и приказывали прекратить работу. Это почему-то называлось словом «снять». Боевики «снимали» магазины, рестораны и даже государственные учреждения. Никто не пытался им перечить, хотя у парней еще не обсохло молоко на губах… «Сняли» в том числе Окружный суд, выгнав оттуда следователей. Алексей Николаевич однажды увидел, как это происходит. Он покупал перчатки в магазине Гвардейского экономического общества на Кирочной. Явились два юнца и велели прекратить торговлю. Приказчики послушно стали выпроваживать покупателей. Сыщик подошел к боевикам, сгреб их в охапку и вынес на подъезд. Там отобрал револьверы и дал каждому такого пинка, что ребята летели до Литейного проспекта… На прощание сказал: «Еще раз здесь поймаю, будете с мостовой свои зубы в горсть собирать». Распорядитель магазина накинулся на смельчака с упреками: — Что вы наделали? Кто вас просил вмешиваться? Сейчас они вернутся, но уже толпой, и разгромят заведение! — Не бойтесь, эта шантрапа, получив отпор, никогда не возвращается, — пытался успокоить робкого негоцианта коллежский советник. — Вы вообще… Построже с ними. Распустили. Действительно, никто в Гвардейское общество не вернулся, боевики ушли искать добычу полегче. 10 октября бастовала уже вся столица. Через два дня к стачке присоединился железнодорожный узел, и жизнь в миллионном городе оказалась парализована. На рынках прекратилась торговля, закрылись магазины и аптеки. К ним быстро примкнули государственные служащие: встали банки, телефон, телеграф, замерла деятельность в министерствах и даже в судах. «Союз союзов», который объединял учителей, врачей, адвокатов, присоединился к всеобщей стачке. Отказались выступать артисты императорских театров. Наконец, в довершение всех бед, бросили работу пекари. Государь сидел в Царском, отрезанный от мира. Сообщение со столицей осуществлялось по морю, через Петергоф, с помощью миноносцев. 13 октября был создан Общегородской совет рабочих депутатов — по одному представителю от пятиста рабочих. Во главе встал помощник присяжного поверенного Хрусталев-Носарь. Совет тут же начал вести себя как параллельная власть. Так, он явочным порядком ввел в столице восьмичасовой рабочий день. И пролетарии, отстояв у станка восемь часов, расходились по домам. Подполковник Герасимов пересказал Лыкову сцену, которую он наблюдал на улице. К городовому подошел какой-то хлюст с повязкой на рукаве, и начал выговаривать. Служивый взял под козырек и отправился с ним в ближайший двор. Герасимов (он был, как всегда, в штатском) поинтересовался, в чем дело. Хлюст с апломбом объяснил, что он представитель Совета и обнаружил во дворе непорядок: выгребная яма переполнена. И зовет городового составить протокол. «Почему ты его слушаешь? — напал Александр Васильевич на городового. — Он же самозванец. Арестуй и доставь в участок». — И что служивый? — спросил Лыков. Герасимов скривился: — Он посмотрел на меня так… насмешливо. И пошел выполнять приказ хлюста. Так или иначе, Совет взял на себя руководство революционными массами. Он официально объявил, что приступает к формированию боевых дружин. Рабочие на заводах начали изготавливать холодное оружие. 14 октября Трепов издал приказ по войскам Петербургского гарнизона. Там были такие строки: «При оказании со стороны толпы сопротивления холостых залпов не давать и патронов не жалеть». Однако угрозы никого не напугали. А войска, наоборот, дрогнули, и офицеры боялись выпускать солдат из казарм. Новый командующий Петербургским военным округом великий князь Николай Николаевич сдрейфил первым. Инспектор русской кавалерии, выпускник Академии Генерального штаба, военный до мозга костей, самый рослый из всех Романовых, он производил впечатление волевого, сильного человека. На деле же оказался неврастеником и паникером. Гвардия тоже подвела. Из всех командиров полков, дислоцированных в столице, только командир лейб-гвардии Семеновского полка Мин доложил, что уверен в своих солдатах и они выполнят любой его приказ. Прочие заявили, что их люди ненадежны. В этот драматичный момент в ситуацию вмешался Витте. После Портсмутского триумфа, когда благодаря его талантам Россия вышла из проигранной войны без контрибуций, авторитет Сергея Юльевича возрос неимоверно. Он стал графом (злые языки тут же прозвали его «граф Полусахалинский»)[62]. Видя бессилие власти и надвигающуюся беду, 9 октября Витте обратился к государю. Надо выбрать путь, сказал он. Или назначить настоящего диктатора и поручить ему силой прекратить безобразия. Или пойти по пути реформ. Сам граф считает второй путь предпочтительнее, но самодержцу виднее… Витте вручил всеподданнейший доклад, в котором была изложена программа реформ, и уехал. Царь терпеть не мог бывшего министра финансов. Прежде всего, конечно, за умственное превосходство. В этом он походил на своего деда Александра Второго. По чьему-то меткому замечанию, когда Царь-Освободитель разговаривал с умным человеком, то напоминал ревматика, стоящего на сквозном ветру… Поэтому Николай просто отложил решение. Думал, что как-нибудь обойдется. Ближайшее окружение всполошилось. Трепов убедил государя, и тот 13 октября телеграммой повелел Витте встать во главе министров и навести в стране порядок. Без обещаний реформ! Вот она, власть, которой опальный сановник так долго добивался. Но Сергей Юльевич понимал, что на телеграмме далеко не уедешь и без реформ революцию не остановишь, и замялся. Тут забастовали наборщики в типографиях, и у царя сдали нервы. Нет электричества, железнодорожного сообщения, а теперь еще и газет. И неизвестно, что творится в стране. Армия в Маньчжурии, а те части, что в столице, ненадежны. 14 октября Витте приказали прибыть в Царское Село с проектом манифеста о преобразованиях. На следующий день Витте привез проект манифеста. В кабинет государя зашли четверо: граф Полусахалинский, министр Двора барон Фредерикс, великий князь Николай Николаевич и генерал-адъютант Рихтер. Что там делал Фредерикс, известный своей тупостью, вообще непонятно… Хозяин земли русской заслушал Витте — и опять не мог решиться. Сам он жаждал силового решения, но вот желающих на роль диктатора не находилось. И совещание прервали, перенеся продолжение на три часа пополудни. Но и потом ничего не решили, хотя Витте переделал проект манифеста согласно пожеланиям государя. Посетители ушли ни с чем. Царь хитрил. На шесть вечера он вызвал других советчиков: Горемыкина и барона Будберга. Барон пришел со своим проектом документа. К ужасу Николая, этот проект оказался жестче, чем у Витте! В нем даже говорилось об ответственности министров перед будущей Государственной думой. Хитрец Горемыкин заявил свое особое мнение: никаких манифестов вообще не надо. Необходимо просто сочетать репрессии с отдельными частными реформами. Всю ночь с 15 на 16 октября в Царском Селе кипела работа. Будберг сочинял новую редакцию манифеста, взяв за основу проект Витте. Получилось несколько вариантов. Горемыкин и «Влади» Орлов, помощник начальника Военно-походной канцелярии императора, помогали барону советами. 16 октября в два часа пополудни царь заслушал все варианты и выбрал один. Вечером домой к Витте приехал Фредерикс и вручил ему этот текст. Граф стал сравнивать его со своим и нашел много отличий. Тогда он вернул министру Двора бумагу и сказал: передайте государю, что я отказываюсь возглавить кабинет министров. Или реформы пойдут по моей программе, или пусть смуту усмиряет кто-то другой. Утром 17 октября царю доложили об отказе Витте. Он впал в ярость, никогда ранее ближнее окружение Николая не видело его таким. Но сила была на стороне графа, и даже затворник Царского Села в конце концов понял это. Но опять, как и прежде, он попытался уйти от ответственности. Царь вызвал к себе Николая Николаевича, рослого, громогласного, у которого под рукой были верные гвардейские полки, и пожаловался ему на Витте. Однако умный Сергей Юльевич предвидел такой шаг. И заранее подослал к великому князю некоего Ушакова, рабочего из Экспедиции заготовления государственных бумаг. Старый зубатовский агент, тертый, с подвешенным языком, Ушаков наговорил великому князю такого, что бедный вояка чуть не лишился рассудка. Вот голос простого рабочего! И этот голос за реформы. В итоге Николай Николаевич пришел к государю уже на взводе. Ходили слухи, что он даже вынул из кобуры револьвер и обещал племяннику застрелиться у него на глазах, если тот немедля не подпишет проект Витте и не назначит его главой кабинета. И царь сломался. Он вызвал из приемной томившегося там Фредерикса, и они втроем принялись ждать графа. А тот все не ехал и не ехал… Наконец в половине пятого Витте появился. И государь подписал манифест. Утром 18 октября, когда Лыков шел по Литейному на службу, текст обращения уже висел на всех тумбах. Хорошо одетые господа обнимались друг с другом и иногда — с голодранцами. И поздравляли с великим днем. Коллежский советник купил газету и начал внимательно изучать, что там царь-батюшка ему, Лыкову, даровал. Так… Незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний, союзов… Привлечь к выборам в Государственную думу те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательного права… Ага, это про мертворожденное детище Булыгина[63]. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы… Так-так. Вот еще: чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей… А неплохо для начала, подумал сыщик. Он был скептик, во-первых, и государственный служащий, во-вторых. И понимал, что в такой стране, как Россия, реформы должны быть постепенными. Дарованы свободы, люди начнут привыкать к ним. Выберут парламент, и население со временем приучится решать свои проблемы не на улице с камнем в руках, а в цивилизованном состязании партий. Сразу много толпе давать нельзя, особенно сейчас, когда общество наэлектризовано до предела. Обещания манифеста сформулированы довольно расплывчато, но это тоже можно понять, думал сыщик. Уже сейчас ясны три вещи. Дума будет лишь одобрять или не одобрять законы, которые ей представит правительство. Далее, участие в надзоре за действиями властей — как это делать технически? Вот поймали участкового пристава на мздоимстве. Или даже губернатора. И что потом? Механизм надзора пока отсутствует. И наконец, слова «поставленных от Нас властей» прямо указывают, что назначать на должности по-прежнему будет лично самодержец. Без участия общественности. Все равно Алексей Николаевич остался доволен. Он даже поспорил с Сергеем, который по молодости лет жаждал большего. Надо с чего-то начать, и для задела этого достаточно. В третьем часу сыщик вышел на улицу посмотреть, что там творится. В воздухе витало ощущение радостное и одновременно тревожное. На Загородном проспекте у Пяти углов полиция разогнала манифестацию либерально настроенной толпы. От Гостиного двора к Невскому, наоборот, двинулась патриотическая демонстрация, с портретами государя и пением «Боже царя храни». Напротив Казанского собора правые столкнулись с левыми. С обеих сторон раздались револьверные выстрелы. Левых оказалось больше, и вооружены они были лучше. Потеряв несколько человек ранеными и убитыми, гостинодворцы разбежались. Лыков стоял на другой стороне Невского и наблюдал за побоищем. Этого-то он и опасался! Русские опять стреляют в русских. Когда правых прогнали, площадь перед собором заняли рабочие. Они говорили речи до темноты. После чего двинулись с красными флагами к Дворцовому мосту, где и разошлись. Первый день свободной России закончился относительно малой кровью. После выхода манифеста забастовки прекратились. Во всех высших учебных заведениях студенты постановили не возобновлять занятий «ради продолжения революционной борьбы». Иногородние уехали бороться к себе на родину, и в Петербурге стало спокойнее. 19 октября вышел указ «О мерах к укреплению единства в деятельности министерств и главных управлений». Совет министров из органа, собираемого царем по мере надобности, превратился в постоянно действующий, с особым председателем. К его компетенции были отнесены все вопросы государственного управления, кроме дел по императорскому Двору, обороне и внешней политике. 20 октября Высочайшим рескриптом граф Витте был назначен председателем Совета министров. Сергей Юльевич сразу же взялся за формирование кабинета. Он хотел видеть в нем влиятельных представителей общественности. Провел переговоры с Шиповым, Милюковым, Гучковым, Трубецким, Муромцевым. Все спрашивали только одно: а кто будет министром внутренних дел? И тянули с ответом. Ключевая в эпоху смуты должность доставила Витте больше всего хлопот. Сначала он видел на ней князя Урусова, бывшего бессарабского губернатора, популярного среди либералов. Но быстро понял, что у того нет полицейской опытности, а куда же без нее в такой обстановке? Другие кандидатуры были еще хуже. Трепов призывал графа самому сесть в это кресло, оставаясь премьером. Еще два года назад Витте самонадеянно лез в МВД, из-за чего окончательно рассорился с Плеве. Теперь, когда кругом бунтовали, он не решился лично возглавить репрессивный аппарат. Ему нужен был помощник-громоотвод, да еще с опытом. А такой человек был только один — Петр Николаевич Дурново. Витте опасался Дурново и попробовал опорочить его в глазах государя. Так похлопотал за него, что царь отказал Дурново в министерской должности. Тот разгадал нечистую игру лукавого премьера и был взбешен. Состоялся секретный и очень нервный разговор, в ходе которого Петр Николаевич показал Сергею Юльевичу некие письма. Те самые, что были в портфеле у Плеве, когда тот ехал к царю на Высочайший доклад, но так и не доехал… В результате Дурново получил назначение, но не министром внутренних дел, а только управляющим министерством. На ходатайстве Витте царь написал: «Хорошо, только ненадолго». Пусть-де потушит пожар, а там свободен… Узнав о назначении, все представители общественности дружно отказались входить в кабинет Витте. Это выглядело как принципиальность. На самом деле либералы воспринимали графа как калифа на час. И рассчитывали прийти к власти через Государственную думу. Витте был крайне разочарован. Он впервые понял, что мира с «прогрессивной общественностью» не получится и помощи от нее не дождешься. А ее вожди будут похлеще самодержавных бюрократов. Правительство еще не собралось в полном составе, как подверглось первому испытанию. 26 октября в Кронштадте началось вооруженное восстание… Лыков сидел в кресле у себя на Стремянной и листал газеты. Война закончилась, а люди продолжали от нее страдать. Подъесаул Первого Нерчинского полка Забайкальского казачьего войска персидский принц Самед-Мирза до сих пор лечится от контузии. Кой черт дернул персиянца пойти в казаки? А вот печальная новость из Киева. Там скончался после тяжелого ранения штабс-капитан Третьего Восточно-Сибирского саперного батальона Карпов. Два месяца врачи пытались спасти ему жизнь, но безуспешно. Офицер умер на руках у любящей жены. Когда он испустил последний вздох, молодая женщина в отчаянии вышла в соседнюю комнату, взяла мужнин револьвер и застрелилась… Вдруг в коридоре тренькнул телефон. Сыщик подошел, снял трубку. Сквозь помехи послышался голос Кольки-куна: