— Алексей Николаич, здорово. Узнал? — Узнал. Ты, надеюсь, из Америки телефонируешь? — Нет, из Кронштадта. У Лыкова тут же стало тягостно на душе. — Чего молчишь? — встревожился на том конце атаман. — Перевариваю твой ответ, Николай Егорыч. Скажи сразу, чего ты от меня хочешь? — Тут Зота ранило… Сыщику стало еще хуже. Деревянным голосом он спросил: — Тяжело? — Тяжело. Если его не вывезти сейчас, то он того… Кончится. Лыков задумался. — Эй! — опять захрипело в трубке. — Что скажешь? Мне больше попросить некого… — А как я туда попаду? — разозлился коллежский советник. — Никого не пускают в Кронштадт! А завтра его вообще объявят на военном положении. — Даже с твоей книжкой не пустят? — Нет. Я из полиции, а там заправляют военные. Колька долго молчал, потом сказал: — Значит, мальчишке умирать… — Стой! — Лыков испугался, что атаман сейчас повесит трубку. — Я попробую. Вы где? — На Розовой улице, угловой дом. — Я попробую. И сыщик повесил трубку. Он уже знал по службе, что произошло на острове Котлин. Там тупоумное военное начальство своими руками соорудило вулкан. Все лето в Кронштадт присылали из Петербурга и Либавы беспокойных матросов. Но этого дуракам в погонах показалось мало. И они разместили в казармах еще и старослужащих солдат крепостной артиллерии из Варшавского и Одесского военных округов. Тех задерживали с демобилизацией, хотя война уже кончилась, и пушкари стали бунтовать. Однако огромная взрывоопасная масса не насторожила власти. Когда 21 октября была объявлена частичная амнистия, сто сорок политически неблагонадежных матросов с петербургских морских гауптвахт были переведены все в тот же Кронштадт. В результате на небольшом пространстве скопилось несколько тысяч недовольных. Нужна была только искра, чтобы разжечь пожар. С 24 октября в городе начались нескончаемые митинги. Матросы выдвинули требования к начальству. Среди них были такие: сократить срок службы, платить жалование не меньше шести рублей в месяц и перестать кормить людей из бачков на десять человек, а наливать каждому в свою посуду… Одно из требований звучало буквально так: «Беспрепятственная доставка вина, так как матросы не дети, опекаемые родителями». Митинги шли двое суток без перерыва. А потом последовала давно ожидаемая искра. Солдаты Второго крепостного пехотного батальона предъявили офицерам требования улучшить условия работ. Комендант города приказал арестовать пятьдесят два зачинщика и отправить в форт «Павел». Когда их уже усадили в поезд, чтобы отвезти в форт, на станцию в большом количестве явились матросы. И потребовали освободить пехотинцев. Начальство вызвало роту солдат, командир приказал открыть огонь по бунтовщикам. Солдаты отказались и взяли оружие «к ноге». Тогда стрелять начали ротные офицеры. Один матрос был убит, и несколько ранено. Под шумок поезд с арестованными отошел, а моряки вернулись в казармы весьма обозленными. Думали они недолго. В восемь часов вечера команды учебно-минного и учебно-артиллерийского отрядов выломали запертые ворота и двинулись с оружием в руках на Павловскую улицу. На ней в ряд стояли казармы флотских экипажей. Восставшие пошли по ним, призывая товарищей присоединиться к бунту. Многие поддались, но в Первом экипаже офицерам удалось удержать людей в повиновении. К морякам присоединилась часть крепостной артиллерии. Недовольные заняли весь центр города, разгромили морское собрание и офицерские флигели. В половине девятого горнисты протрубили отбой, и самые осторожные вернулись в казармы. Но многие остались. Они шлялись по городу, пели революционные песни и задирали хорошо одетых людей. На Павловской улице снова начался митинг, но вдруг на толпу налетели красносельские драгуны и разогнали ее. Возбужденные матросы опять побежали за винтовками. Первый Кронштадтский пехотный батальон присоединился к драгунам и открыл огонь по бунтовщикам. А сохранившие верность присяге роты Первого экипажа вошли в казармы и стали обезоруживать недовольных. Обо всем этом Лыков недавно прочитал в сводке происшествий Департамента полиции. Сообщение из Кронштадта заканчивалось так: «В городе начался погром, горят магазины и обывательские дома, матросы сломали винные лавки и перепились. На Соборной, Екатерининской, Песочной сильные пожары, наружная полиция вынуждена удалиться с улиц». Что же делать? На часах было одиннадцать ночи. Если срочно не выручить Кизякова, тот умрет. Мальчишку в самом деле жалко. Как быть? И Алексей Николаевич решился. В темноте на остров не пропустят даже Витте, поэтому придется ждать утра. Добраться по Приморской железной дороге до Лисьего Носа или Верпелево, так, чтобы чуть свет уже погрузиться на какой-нибудь катер до Кронштадта. Махать полицейской книжкой и ссылаться на распоряжение начальства. Если брать нахрапом, должны пропустить. Надо еще вдеть в петлицу сюртука Георгиевскую ленту — это всегда помогает в общении с военными. А дальше что, спросил сам себя сыщик. Если Зот жив и сможет вынести перевозку, где его спрятать? Разве что у баронессы Таубе! Лидия Павловна принимала активное участие в Обществе Синего Креста[64]. Значит, у нее есть и знакомые доктора, которые укроют раненого. Конечно, баталер взрослый, а не ребенок. Но куда деваться? Времени нет. Главное — вывезти парня с мятежного острова до того, как туда явятся верные присяге войска. Не откладывая, Лыков позвонил по знакомому телефону. Трубку взял генерал-майор. — Это я, Виктор. Дай, пожалуйста, Лиду. — Зачем она тебе? — сварливо спросил барон. — Надо. — Лида не… Тут в трубке послышался шум, а затем и голос баронессы: — Алеша, я слушаю. Добрый вечер! — Что, как заимел лампасы, начал тебя ревновать? — съязвил коллежский советник. — Раньше надо было. Теперь я уж староват. — Ты дело говори. Лыков объяснил ситуацию, избегая называть вещи своими именами. Лидия Павловна сразу сказала: — Привози его в амбулаторию на Караванной, там всегда есть хирург. Я его утром предупрежу. Зовут Кегелес Арон Яковлевич. — Спасибо, баронесса! — сыщик положил трубку и посмотрел на часы: — Пора. Он прибыл на причал в Верпелево в три часа утра. Над заливом висел рыхлый, как вата, туман. К удивлению сыщика, никого из армии или полиции не оказалось, зато со стороны Кронштадта то и дело подплывали катера, набитые перепуганными обывателями. — Что там происходит? — спросил Алексей Николаевич у старика в шкиперской форме. — И-и… Революция! — В каком смысле? — А сейчас расскажу. Вечером матросы нажрались водки и стали громить все подряд. И жечь, сукины дети. — Жечь? — Да. Офицерские дома сначала, а потом и остальные. Хорошо, ветра нет, иначе спалили бы весь город. — Но что делают верные части? Почему не препятствуют? Шкипер покосился на любопытного и спросил: — А вы чего здесь в такую рань? — Хочу на остров попасть. У меня имущество на Розовой улице. Не скажете, как там? — На Розовой было спокойно, — утешил сыщика старик. — А может, черт с ним, с имуществом? Как бы голову матросики не сняли. Подождите, пока войска придут. Они уже, говорят, в Ораниенбауме, грузятся на суда. Высадятся и того… утихомирят. А то ваша Розовая поблизости от Павловской, где весь сыр-бор. — Да я боюсь, сожгут мне товар. Может, успею? — Ну как знаете. Лыков зафрахтовал катер с романтическим названием «Южный крест» и поплыл на нем в Кронштадт. Он был единственным пассажиром, и потому пришлось заплатить красненькую. Капитан посудины, отставной машинный квартирмейстер, пришвартовался в купеческой гавани. — Дальше, барин, сами. Сыщик спрыгнул на берег, прислушался. Со всех сторон раздавалась редкая стрельба. Серый дым стлался по небу. — Будешь здесь через два часа? — А для чего? — Я приведу человека. Раненого. Надо отвезти нас на материк. — А при чем тут я? — сразу насторожился хозяин катера. — До Петербурга и Ораниенбаума ходят регулярные пароходы. — Уже не ходят, военные запретили. — А… Через два часа? — дядька начал чесать волосатый загривок. Лыков посмотрел ему в глаза: — Скажи, сколько, и не томи душу. — Сколько? Зависит от того, что за человек. Кто его ранил? Те или эти? — Тебе какая разница? — Есть разница, — отрезал бывший квартирмейстер. — Если он бунтовщик, то с меня потом шкуру снимут. Алексей Николаевич вынул полицейский билет и протянул его спорщику: