Глава 10 Революция Восставшие хозяйничали в Кронштадте лишь один неполный день. Власти отреагировали жестко: ввели на острове военное положение. Заодно тем же распоряжением его установили во всех десяти губерниях Привислинского края. Это давало право судить и кронштадтских, и польских бунтовщиков военно-полевым судом. В Кронштадте без сопротивления было арестовано три тысячи матросов и полторы тысячи солдат. Многим из них по новым правилам грозила смертная казнь. Однако на следующий день на заводах Петербурга началась забастовка солидарности с восставшими. К 3 ноября бастовал уже весь город, к рабочим присоединились работники железнодорожного узла. В воздухе опять запахло тем кошмаром, который столица переживала накануне манифеста. И Витте пошел на уступки. 5 ноября власти объявили, что военное положение в Польше введено как временная мера. А арестованных в Кронштадте будет судить обычный военный суд, не полевой. Тут еще дирекция на бастовавших заводах пригрозила, что закроет их. Рабочие испугались массовых увольнений, и стачка сама собой прекратилась. Между тем в других районах империи дела были плохи. Радикальные элементы начали самовольно выпускать из тюрем политических заключенных. Привлекали к этому даже губернаторов! Оренбургского губернатора Цехановского, например, силой поставили в колонну и заставили нести красный флаг. А пермского, Наумова, запугать не сумели: вели под руки, но держать знамя он категорически отказался. В Польше националисты массово сжигали гмины — волостные управления, за то, что весь документооборот там шел на русском языке. В Латвии крестьяне убивали помещиков-немцев и громили их имения. Мужики в среднерусских губерниях не отставали. Поезда оттуда в столицы были забиты обезумевшими от страха, потерявшими все имущество дворянскими семьями. На Кавказе армяне с татарами продолжали беспощадно истреблять друг друга. Вдруг в Петербурге ни с того ни с сего опять началась стачка. Причем со всеми знакомыми атрибутами: снова по ночам не горели фонари, и лучи прожекторов с Адмиралтейства метались по петербургским крышам… На Николаевской железной дороге поезда ходили без расписания, как придется, и то лишь потому, что их охраняли воинские команды. Совет рабочих депутатов почтово-телеграфной забастовкой так прижал правительство, что оно письменно просило его передать то или иное распоряжение на места. И Совет иногда разрешал… Было неясно, кто кого первым арестует: Витте Хрусталева или Хрусталев Витте. Околоточные и городовые одной из полицейских частей Петербурга отказались выходить на службу, опасаясь за свою жизнь. В Киеве восстал саперный батальон, в Воронеже дисциплинарный, Владивосток захватили пьяные толпы запасных, а в Севастополе шел артиллерийский бой между крейсером «Очаков» и береговыми батареями. В Москве открыто готовились к вооруженному восстанию. Подполковник Герасимов дважды в день ходил к Дурново и требовал разрешить ему арестовать Совет рабочих депутатов. Петр Николаевич спрашивал на это согласия у Витте, но тот лишь махал руками и говорил, что это будет началом конца монархии. Всемогущие депутаты сами арестуют царя и правительство! Лучше пока потерпеть, еще немного… В конце концов до старого полицейского волка дошло, что дальше тянуть нельзя. Он разрешил арестовать одного Хрусталева. В ответ на это Петербургский совет выбрал нового председателя, какого-то Яновского[66]. А тот призвал к вооруженному восстанию в столице. Рачковский и Витте окончательно струсили. Но Дурново уже закусил удила. Тут еще в кабинете Витте сменился министр юстиции: Манухина царь прогнал, а вместо него пришел Акимов, шурин Дурново. И Петр Николаевич при поддержке Акимова приказал Герасимову прикрыть «всемогущий» совет. 3 декабря в здании Вольного экономического общества были арестованы двести шестьдесят семь человек — весь состав Совета рабочих депутатов был посажен в Петропавловскую крепость. Несколько следующих дней прошли в затишье: обе стороны выжидали. Но Герасимов получил агентурную информацию, что в Москве 6 декабря состоится съезд железнодорожников, который должен объявить всеобщую стачку. Дурново стал выпихивать Рачковского в Москву, чтобы не допустить паралича транспортной системы. Тот тянул с отъездом под различными предлогами. К этому времени его приятель Трепов уже состоял в должности дворцового коменданта, а сам Рачковский на правах вице-директора Департамента полиции руководил всем политическим сыском. В результате собственного саботажа Рачковский прибыл в Первопрестольную, когда съезд железнодорожников уже принял решение. Разгневанный Дурново подверг трусоватого вице-директора опале. Петр Николаевич твердо встал на путь силовых мер. Он приехал к царю в семь часов утра — монарха пришлось будить, — и добился от него согласия на массовые аресты. Затем управляющий МВД вызвал Герасимова и дал ему долгожданную команду «взять!». У Александра Васильевича для этого все было готово. В ночь на 8 декабря произвели сразу триста пятьдесят арестов. В числе прочих захватили три динамитные мастерские, в которых обнаружили пятьсот готовых бомб, и массу огнестрельного оружия. Охранка разгромила полдюжины подпольных типографий. Кое-где полиции оказали вооруженное сопротивление; смельчаков убили на месте. Днем 8 декабря Герасимов зачистил столицу, схватив еще четыреста человек. Революция в Петербурге закончилась. В Москве ситуация развивалась совершенно иначе. Там не было войск гвардии. Части Гренадерского корпуса, дислоцированные в городе, оказались ненадежными. 2 декабря восстала седьмая рота Ростовского полка и быстро подчинила себе всех остальных. Солдаты избрали полковой комитет и выдвинули политические требования. При этом хозяйничали, как у себя дома: разложили соседний Екатеринославский полк, а Астраханскому запретили нести караульную службу! Для убедительности бунтовщики захватили пулеметную роту. Первый Донской казачий полк, оплот власти, дрогнул — пришлось блокировать его в казармах. Командир ростовцев быстро выяснил, что организаторами мятежа являются офицеры-поляки, капитан Булашевич и штабс-капитан Арцышевский. Изменников арестовали и вызвали надежных казаков из второй бригады Первой кавалерийской дивизии. Уже на следующий день верные правительству нижние чины других рот отбили пулеметы, а седьмую загнали под замок. Солдаты сами выдали зачинщиков. 4 декабря ростовцы опять заступили на караул. Однако радость властей была преждевременной. Джин уже вылез из бутылки. На следующий день в реальном училище Фидлера собрались революционеры и создали Московский совет рабочих депутатов. И постановили начать политическую стачку, с дальнейшим переводом ее в вооруженное восстание. Датой стачки назначили 7 декабря. Одновременно по всей Москве бунтовщики запретили уличное освещение. Генерал-губернатором Москвы незадолго до этих событий был назначен адмирал Дубасов. Он поехал в Первопрестольную, как на Голгофу… Перед отъездом попросил Витте о двух вещах. Если вернется живой, пусть его сразу засунут в Государственный совет, а то по новым правилам в него хрен попадешь. Ну а если не вернется, пусть позаботятся о семье. Дубасов отличался решительностью и здравомыслием и не был сторонником излишней жестокости. Первым делом он арестовал двух вожаков восстания — Шанцера и Васильева-Южина. А училище приказал взять штурмом. Училище Фидлера в Мыльниковом переулке давно стало штабом бунтовщиков. Когда 9 декабря к нему подошли полиция и солдаты, из окон по ним открыли огонь. А потом еще, в ответ на ультиматум, бросили бомбу, от которой погибли прапорщик и драгун. В результате явилась артиллерия. Батарея из шести орудий дала два залпа, и осажденные сдались. У них было трое убитых и пятнадцать раненых, но самые отъявленные успели сбежать через двор; в плен попало сто восемнадцать человек. Разгром училища стал сигналом к всеобщему вооруженному восстанию. Уже на следующий день Москва покрылась сотнями баррикад. Полицейские разбирали их, но завалы тут же восстанавливали. Связь между правительственными силами была разорвана, повсюду происходили кровавые стычки. Бои шли на Кудринской, Серпуховской и Каланчевской площадях, на Арбате, у Хамовнической заставы, возле Красных ворот, в Лефортово, на Сухаревке, у Дорогомиловской заставы, в Грузинах, на Бронных и Пресне. Дружинники пытались зажать центр города в границах Садового кольца. Но у них не вышло, хотя действовали они грамотно, партизанскими наскоками, потом отступая во дворы. За всю армию отдувался единственно Сумской драгунский полк. Он потерял убитым одного человека при штурме училища Фидлера, и драгуны обозлились, воевали всерьез. Но больше всего доставалось наружной полиции, там счет погибшим шел на десятки. Кое-как властям удалось разорвать кольцо, на большее сил не хватало. Выяснились главные очаги мятежа: Пресня, Миусский трамвайный парк и Рогожско-Симоновский район. Упорные бои шли также в Замоскворечье, у типографии Сытина и возле фабрики Цинделя. На Пресне собралось больше всего революционных войск. Прекрасно вооруженная дружина оказалась у мебельной фабрики Шмита, причем деньги на оружие дал сам хозяин. А две его сестры размножали на гектографе революционные прокламации. Прохоровская Трехгорная мануфактура тоже отличилась, и снова не без помощи владельца. Сильную команду мобилизовал Даниловский сахарорафинадный завод. Пресня отгородилась от центра Москвы огромной баррикадой у Горбатого моста. Внутри района дружинники сняли посты полиции, закрыли винные лавки и трактиры. Владельцы магазинов обязаны были отдавать «на нужды революции» десять процентов дневной выручки. В большой столовой Прохоровской мануфактуры заседал штаб обороны Пресни. При нем имелись служба снабжения, медицинский околоток и даже трибунал. В банях Бирюкова устроили госпиталь; в перерывах между боями там же парились дружинники. Слабые силы Дубасова пытались прорваться со стороны Горбатого моста, но были отбиты. Адмирал делал все, что мог, но надежных войск не хватало. Те, что имелись, встали лагерем на Театральной площади и в здании Манежа. Они сумели защитить ту часть города, которая находилась внутри Бульварного кольца. Телеграф, почтамт, телефонная станция и водопровод также охранялись войсками. Артиллерия Гренадерского корпуса, в отличие от пехоты, сохранила верность присяге. Именно с ее помощью удалось подавить очаги восстания в Замоскворечье, причем типография Сытина сильно пострадала. Сгорели четыре дома на Кудринской площади, один — на Миусской. На большее у армии не было сил. Рабочие заводов, охваченных восстанием, сами страдали от него. Далеко не все взяли в руки оружие. Еще с конца ноября, когда стало ясно, что бунта не миновать, рабочие начали уезжать из Москвы. Те, у кого оставались родные в деревне, устремились туда, часто без всякого расчета и даже без вещей. Оставшихся боевики против их воли заставляли строить баррикады. К недовольным применяли насилие. В условиях нехватки сил Дубасов запросил у столицы подкрепление. Из всех частей гвардии только полковник Мин, командир Семеновского полка, ручался за своих солдат. Их и бросили в пекло. Семеновский полк сто лет назад был первым в гвардейской пехоте. Император Александр Павлович очень его любил и выделял, поскольку являлся шефом семеновцев еще до вступления на престол. Но в 1820 году полковым командиром стал аракчеевец Шварц. И за несколько месяцев своими неимоверными требованиями довел солдат до неповиновения. В результате полк был раскассирован. В него набрали новых людей, но прежней славы семеновцы лишились. Причем надолго: все последующие государи недолюбливали их и побаивались. Столько времени прошло, а негласная опала так и лежала на полку. И вот Мин решил, что представился удобный случай вернуть семеновцам прежнее расположение монархии. Надо только проявить твердость, если понадобится — даже жестокость. Для этого у него был подходящий человек — командир третьего батальона полковник Риман. Он уже отличился 9 января, в Кровавое воскресенье, когда расстрелял толпу без всякого предупреждения. Да еще подождал, пока людей соберется побольше. Теперь наступил звездный час Римана. Московские власти смогли удержать в своих руках лишь один вокзал в городе — Петербургский. Дружинники несколько дней штурмовали его, но безуспешно. Поезда до Москвы ходили из столицы под управлением военных железнодорожников. 14 декабря Семеновский полк в полном составе, со штатной артиллерией и большим запасом огнеприпасов погрузился в эшелоны и выехал в Первопрестольную. Вместе с войском катил и вице-директор Департамента полиции Рачковский. Лыкова вызвал к себе Дурново. С 30 октября он был управляющим Министерством внутренних дел в кабинете Витте. Полноправным министром государь его так и не назначил. В этом заключалась интрига премьера: с одной стороны, ему нужен был опытный полицейский деятель. И чтобы подавить бунты, и чтобы отвлечь на себя все пули и бомбы террористов… С другой — Витте заигрывал с либералами, и Дурново с его репутацией мешал этим маневрам. Так что именно Сергей Юльевич упросил государя оставить Петра Николаевича в унизительной должности управляющего. Тем не менее Дурново добился своего. Лыков впервые увидел его накоротке с тех пор, как тот сел в главное кресло. Низкорослый, излучающий энергию, с умным волевым лицом и твердым взглядом, тайный советник задал всем перцу. Растерявшееся было при прежних руководителях министерство быстро начало возрождаться. — Поздравляю, Петр Николаевич! Заждались мы твердой руки. — Спасибо, Алексей Николаевич. Так уж и заждались? — Сколько можно миндальничать? — возмущенно сказал коллежский советник. — А Булыгин? Он же первый саботажник был! Дурново свел брови: — Да уж. Что такое Булыгин? Толстый человек, который сидел в кресле и улыбался. Дом горит, а он в картишки дуется… Но теперь я с этим покончу. Лыков посерьезнел. Что приготовил ему шеф? Вопрос управляющего министерством удивил его: — Как там с бандой так называемого Кольки-куна? — Уж забыл о таком, — честно признался сыщик. — Давно не слышно и не видно. Куда-то уехали, не иначе. — Они в Москве, дерутся на баррикадах. Алексей Николаевич напрягся, ожидая от Дурново разъяснений. — Известно доподлинно, — кивнул тот. — Куницын и Сажин командуют отрядами, они в большом почете у бунтовщиков. Так вот, Алексей Николаевич. Приказ вам найти и уничтожить банду никто не отменял. Понимаете меня? — Я должен выехать в Москву? — И немедленно. — Слушаюсь. Лыков хотел уже идти, но Дурново остановил его и неожиданно дружески положил руку на плечо: — Погодите минуту. Сядем. Они уселись в кресла у окна, и тайный советник сказал, глядя сыщику прямо в глаза: — Я понимаю: страшно. Однако мне больше некого туда послать. Вы известны опытом и храбростью. И потом, старый должок! — Петр Николаевич, когда это я трусил? Да, все мы люди, все хотим жить. Но… — коллежский советник запнулся и махнул рукой: — А! Скажите лучше, что я должен сделать? Арестовать их? Управляющий пожал плечами: — А зачем? Москва и губерния три дня назад объявлены на военном положении. Допустим, что вы их возьмете. Согласно статье двести семьдесят девятой Воинского устава, бандитам полагается военно-полевой суд. Их так и так казнят. Бейте сразу наповал, не доводите до суда. С моей стороны наказания за это не будет, только благодарность. И потом, если арестуете, тогда выпадет присутствовать при их казни. Вам это надо? Уж лучше так, при задержании. Действительно лучше, подумал Лыков. Весной он по долгу службы присутствовал при расстреле четверых боевиков. Они убили станового пристава в Жерновке. Сыщик поймал их с помощью людей Филиппова. Дело передали в военно-полевой суд, поскольку местность вокруг пороховых заводов была объявлена на военном положении. Приговор вынесли быстро. Но сама казнь прошла так, что даже бывалый Лыков содрогнулся… Убийц привязали к столбам, и расстрельная команда дала залп. Солдаты всегда берут неверный прицел. Пусть, мол, кто-то другой взвалит грех на душу, а я промахнусь… В результате трое из четверых оказались лишь ранены. Они инстинктивно рванулись изо всех сил, когда в них угодили пули. Веревки ослабли. Несчастные стали ходить вокруг столбов, как бычки на привязи, и кричать от боли и страха. Кровь хлестала ручьем, а они все ходили и стонали… После второго залпа стало еще хуже: приговоренные получили новые раны, но не упали. Крики перешли в вой, люди умоляли добить их поскорее. Начальство само оказалось на взводе — не было сил смотреть на этот ужас. Пришлось офицерам добивать жертвы из револьверов… — Понял вас, Петр Николаевич, — ответил сыщик. — Последний вопрос: я стану подчиняться Рачковскому? — Вот еще! — взвился Дурново. — Когда такое бывало? Вы, Алексей Николаевич, подчиняетесь напрямую мне. Сообщаемся шифром, жду от вас рапорты через день. Кого возьмете с собой в Москву? — Коллежского секретаря Азвестопуло. — И все? Непрактично. Там бунт, война идет… Берите людей, сколько хотите. Можете из служительской команды министерства, можете из кадра Герасимова, там опытные специалисты. Я прикажу ему. — Не надо, Петр Николаевич. В Москве полезнее будут москвичи. Лучше дайте телефонограмму Дубасову, чтобы оказал содействие. — Будет сделано. Только сейчас там некому содействовать. После того, как в окошко охранного отделения бросили бомбы, ребята перепугались. Потому вас и посылаю, чтобы дать им пример мужественного исполнения своего долга. Ну, с Богом! Лыков простился с начальством и вышел на панель. Дурново жил и работал в доме МВД у Прачечного моста, том самом, где когда-то застрелили Макова[67]. Сыщик двинулся вдоль Мойки, не замечая никого вокруг. Вот так поручение… Найти и убить Николая Куницына и его товарищей. Что делать? Сказаться больным? Все, и Дурново в том числе, подумают, что сыщик струсил. Черт бы с ними, но тогда в Москву пошлют другого. Исправлять его, Лыкова, грехи с риском для жизни. И потом, а присяга? Он на службе, и получен приказ. В Москве идет резня. Уже погибли более пятидесяти полицейских, товарищей Лыкова по службе, у всех жены и дети. Городовые просто исполняли свой долг, и за это их убили. Кто? Неужели обошлось без Кольки-куна и его вшивобратии? Они делают революцию в белых перчатках, по законам рыцарства? Бред! Раньше «японцы» не отнимали ни у кого жизни. Лишь поэтому сыщик счел себя вправе помогать мужикам. Но сейчас все переменилось. Кровь пролилась и развела стороны окончательно. И как быть? Снова бегать за «японцами» и уговаривать их уехать? Разве же они согласятся? Нет, черта перейдена, дальше кто кого перестреляет. А ведь это он, Лыков, поймал банду и отпустил. Посовестился — мужики уж больно хорошие, и много за ними правды… Но, если они теперь кого-то казнили, смерть их жертв — это его, Лыкова, несмываемая вина. Надо ехать, исправить ошибку. И еще есть соображение, самое неприятное. Шкуру надо спасать, свою собственную шкуру! Попадут куницынские в плен и расскажут на допросе, как прятались в квартире сыщика. Слово давали молчать, но чего теперь стоит их слово? В результате они с Азвестопуло оказались в одном поезде с полковником Мином и первым батальоном семеновцев. Ехали двадцать часов и прибыли на Петербургский вокзал Москвы в ночь на 15 декабря. Солдаты расположились в здании вокзала, начальство и Лыков отправились в Кремль к Дубасову. Сыщика прежде всего интересовали коллеги по сыскной полиции. Он нарочно отказался взять с собой питерцев. Мало ли как все обернется с «японцами»? Может, ситуация не настолько безвыходная? Чужие глаза тут ни к чему. А среди москвичей у Алексея Николаевича было немало приятелей. В первую очередь он надеялся на Войлошникова. Но того на совещании у генерал-губернатора не оказалось, присутствовал его помощник надворный советник Мойсеенко. Лыков пожал ему руку: — Приветствую, Дмитрий Петрович. А где Александр Иванович? Мойсеенко выглядел так, словно только что в одиночку разгрузил вагон угля. — Не знаю, ничего не знаю. Он ушел вчера домой и до сих пор на службе не появлялся. — В такое время и нет на службе? — встревожился питерец. — Не похоже на него. А где живет Александр Иванович? — Да на Пресне… — со значением ответил москвич. — Вот как? Не пытались послать к нему кого-нибудь? — Никто не идет, все боятся. На Пресню сейчас хода нет. Там главный очаг, боевая дружина фабрики Шмита. Она самая злая и лучше всех вооружена. Маузеры, винчестеры, бомбы…