К 16 декабря в руках дружинников осталась одна лишь Пресня. С утра роты полковника Мина пошли на штурм Горбатого моста, который обороняли шмитовцы. Те были хорошо вооружены и открыли плотный огонь. Командир семеновцев решил не рисковать людьми и приостановил наступление. Всю ночь военные подтягивали артиллерию. Утром 17-го пушки начали обстреливать мятежный район. Батареи били от Ваганьковского кладбища, с Кудринской площади и от Дорогомиловского моста. Фабрика Шмита была разрушена полностью, досталось и Трехгорной мануфактуре. Возле Зоологического сада выгорел целый квартал. У Горбатого моста было разрушено три дома, загорелись склады лакокрасочной фабрики Мамонтова и жилая застройка на Пресненской заставе. Всю Пресню заволокло дымом. Пехота выжидала, не ввязываясь в уличные бои. И дружинники не выдержали. Утром 18 декабря штаб обороны дал приказ своим отрядам спрятать оружие и уходить. Бомбардировка продолжилась, но боевое охранение семеновцев начало осторожно разведывать ближние улицы. Только на следующий день в Пресню тремя колоннами вошли одиннадцать рот пехоты из состава Семеновского и Ладожского полков под общим командованием Мина. Восстание закончилось. Лыков и Азвестопуло приняли непосредственное участие в боях. Алексею Николаевичу очень хотелось встретить кого-нибудь из вшивобратии, особенно Сажина и Кольку-куна. Желание сыщика частично осуществилось: на баррикаде сахарного завода он увидел Василия Суржикова. Тот отстреливался из охотничьего ружья крупного калибра, пытаясь задержать ладожцев. Сыщик не успел сам разобраться с «японцем» — его прикончили солдаты. Спустя полдня у Трехгорной заставы Лыкову попался труп Гришки Булавинова. Бомбардировка Пресни сломила дружинников, они почти перестали сопротивляться. Многие, бросив оружие, убежали в деревню Шелепиха и оттуда прочь из города. Другие переходили по льду на правый берег Москва-реки, чтобы укрыться в Дорогомилово. Их густые толпы представляли собой хорошую мишень, и солдаты принялись было расстреливать беглецов. Но тут со Студенецкого проезда дружинников прикрыл плотный огонь. Оказалось, что там в трех домах засели самые непримиримые — боевики из рабочих анархистских дружин. Они решили пожертвовать собой, но спасти товарищей. Завязался жестокий бой. Семеновцы и ладожцы увязли в нем, солдатам стало не до беглецов. Никто из анархистов не сдался и не выкинул белый флаг. Они бились до последнего патрона, а потом оборонялись кинжалами. Лыкову с Азвестопуло достался двухэтажный особняк на углу Трехгорного переулка. Сергею оцарапало шею, еще его контузило в темечко, и пуля разнесла в щепки кобуру-приклад маузера. Лыков ухитрился не подставиться ни разу. Уже смеркалось, когда у боевиков кончились боеприпасы. Солдаты осмелели и вплотную подошли к дому. На снегу лежал Сажин с пустым браунингом в руке. Судя по вывернутой стопе, у него была перебита голень; под ногой быстро расползалось по снегу пятно темной венозной крови. Несмотря на это, вид у есаула был страшный. Он хрипел с ненавистью: — Валяй, кто тут самый смелый… Зубами загрызу! Солдаты в нерешительности топтались вокруг. Тут подошел фельдфебель, вырвал у одного из них винтовку и коротким ударом вонзил штык прямо в сердце есаула. Сыщики обыскали очаги сопротивления. В одном нашли труп Ивана Косолапова. Итак, четверо «японцев» убиты, в том числе второе лицо в банде. Но где сам Колька-кун? Снова сбежал? Не похоже на него. Сажин вон бился до последнего. Погиб в бою? Пресня большая, тело атамана может лежать где угодно… Коллежский советник и его помощник пошли на двор Прохоровской мануфактуры. Там уже всюду висели трехцветные национальные флаги. Перед корпусом заводоуправления сидел на стуле Мин и вершил расправу. К нему подводили одного за другим людей, схваченных с оружием. У кого оружия не было, тех заставляли снимать рубахи. Если руки пахли порохом или на плече имелся синяк от приклада, их тоже объявляли боевиками. Полковник отдавал только один приказ: расстрелять. Осужденного ставили к стенке и тут же приводили приговор в исполнение. Глянув на такое ускоренное судопроизводство, Лыков махнул рукой и увел помощника с Пресни. Когда они возвращались к себе в Хохловский переулок, то увидели перед Троицкой церковью несколько розвальней. Сначала сыщикам показалось, что в них свалены узлы с вещами. Подойдя поближе, питерцы разглядели трупы. Тел было много, они лежали друг на друге, одетые в шинели железнодорожников и тужурки телеграфистов. — Отпевать привезли, — пояснили возницы. — Это полковник Риман постарался, и еще не всех доставили… Два последующих дня сыщики рыскали по Пресне, пытаясь найти следы Кольки-куна. Они видели немало ужасов. Власть приходила в себя и теперь мстила за пережитый страх. Когда стало ясно, что атамана нигде нет, питерцы вернулись в столицу. Глава 13 Год спустя Крах Московского вооруженного восстания не означал успокоения России. Но Дурново твердой рукой постепенно наводил порядок. Когда он подавил «почтово-телеграфный мятеж», все сразу поняли, что шутки кончились. Дело в том, что Петр Николаевич на предыдущей должности товарища министра отвечал именно за почтово-телеграфное ведомство. Его забастовку он расценил как личное оскорбление. А тут еще случай с Довяковским. Этот инспектор почт был послан управляющим в командировку в Сибирь. Когда он из Иркутска связался телеграфом с Дурново, то узнал, что царь убит, царица с наследником бежали, провозглашена республика, в которой Витте — президент… Дурново в свою очередь прочитал, что в Иркутске мятеж, армия взбунтовалась и прочее. Весь этот разговор был сочинен самарскими телеграфистами с целью внести хаос в управление. Угрозы репрессий с лишением казенных квартир оказалось достаточно, чтобы почтовики притихли. Ликвидировав Петербургский совет рабочих депутатов и подавив восстание в Москве, власти получили спокойствие лишь в столицах. Кавказ, Прибалтика и Польша продолжали бунтовать. Не отставали от них и русские аграрные губернии: в двадцати пяти из них произошли волнения, пострадало 1857 помещичьих имений. С востока возвращалась огромная армия демобилизованных, сметая все на своем пути. Администраторы на местах потерялись, как вдруг из МВД повеял свежий ветер. Петр Николаевич в первую очередь наладил отношения… с государем. Посредником выступил царский любимец Трепов. Будучи дворцовым комендантом, он видел Николая Второго каждый день и имел на него большое влияние. Очень скоро с помощью Трепова Дурново начал бывать в Царском Селе чаще, чем Витте, — и тут же перестал считаться с премьер-министром. Экзекуционные эшелоны — Меллера-Закомельского с запада и Ранненкампфа с востока — усмирили демобилизованных. Введение военного положения в Польше способствовало истреблению самых ярых террористов. Но ситуация оставалась очень тяжелой. С весны 1905 года по осень 1906-го было убито более четырех тысяч человек, состоящих на государственной службе: городовых, агентов охранки, офицеров, губернаторов, исправников, гражданских чинов… Кабинет Витте плохо помогал своему министру внутренних дел. В январе 1906 года там рассматривался вопрос «Об уголовной репрессии по делам об убийстве чинов войск и полиции и других должностных лиц, падающих жертвой честного соблюдения принятой ими присяги на верность службе». Дурново предложил казнить всех, кто посягнул на жизнь должностных лиц в политических целях. Министры в большинстве своем не поддержали его, и закон был смягчен. Тем не менее карательные ведомства под рукой Дурново ожили и заработали на полную силу. Вспышки неповиновения гасли одна за другой. Министр укрепил полицейскую стражу, завел в Москве конную полицию, стал щедро премировать отличившихся лиц: было выдано наградных на общую сумму пять миллионов рублей. Это заметили на самом верху, и на сановника посыпались милости. Сначала его ввели в Государственный совет — то есть обеспечили достойную старость. 1 января 1906 года Дурново стал полноценным министром и действительным тайным советником. Его любимую дочь Надежду, некрасивую и несветскую, сделали фрейлиной — для Петра Николаевича это была высшая из наград, которой он долго и унизительно добивался. Многим казалось, что новый фаворит государя скоро спихнет Витте и выйдет в премьер-министры. Но случилось иначе. Старый недруг Сергея Юльевича Горемыкин наметил высший пост для себя. Выборы в Первую Государственную думу оказались для монархии весьма неудачными — в них победили левые. Накануне созыва Думы логично было обновить и правительство. В обществе его давно уже называли «кабинет Витте-Дурново». И, по представлению Горемыкина, государь 22 апреля 1906 года уволил сразу обоих. Заодно бросил кость либералам… Отставка была подслащена Высочайшим рескриптом: Дурново сделан статс-секретарем Его Величества с сохранением огромного жалования в восемнадцать тысяч рублей. Также ему было единовременно выдано двести тысяч, что сразу решало все финансовые проблемы Петра Николаевича. Витте вместо денег получил орден Александра Невского с бриллиантами. Дурново плохо перенес отставку. Смысл жизни этого незаурядного человека был в обладании властью. И он рассчитывал, что царь оставит его на вершине, может быть, даже сделает премьером. С обиды Петр Николаевич взял и вывез из казенной квартиры всю мебель… Новый премьер Горемыкин имел в среде бюрократии прозвище Белорыбица — за характерное лицо и глаза навыкате. Иван Логгинович был человеком очень умным, но ленивым. Даже исходящие бумаги сам не подписывал: секретарь штамповал их резиновым грифом[79]. Он быстро завел в правительстве свои порядки. Шумная и многолюдная при Витте, приемная Горемыкина поражала пустотой. Любые инициативы, заигрывания с общественностью прекратились. Белорыбица объявил своим министрам: — Все правительство — в одном царе. Что он скажет, то и будет нами исполнено, а пока нет от него ясного указания, мы должны ждать и терпеть. Главным для Горемыкина стал вопрос, кто к кому должен первым приехать представляться: он к председателю думы Муромцеву или Муромцев к нему. Иван Логгинович считал себя вторым лицом в империи после государя. А Муромцев кивал на Францию, где премьер-министр был лишь четвертым после президента и председателей обеих палат. В результате никто ни к кому не поехал, и взаимоотношения думы и правительства сразу разладились… Новым министром внутренних дел стал бывший саратовский губернатор Столыпин. Он всколыхнул болото столичной бюрократии, словно снаряд крупного калибра. Никому прежде не известный провинциальный администратор, малоопытный в общегосударственных вопросах, вдруг вышел на первые роли. Столыпин необычайно быстро обучился всему, что требовалось знать на такой должности. Горемыкин был над ним начальником лишь два с половиной месяца. У правительства не получилось сотрудничества с Первой Государственной думой. Она шла на поводу у непримиримых кадетов, мечтавших о полном захвате власти. Крестьяне, выбранные в думу, тоже не стали союзниками режима. Депутатское содержание — десять рублей в день — оказалось для них главным стимулом принять участие в выборах. Были случаи, когда депутат из крестьян делился этими деньгами с выборщиками, поскольку на этих условиях его и протолкнули в Таврический дворец. До законодательных инициатив мужики еще не доросли. И то сказать: царь в тронной речи, обращенной к депутатам, назвал их лучшими людьми России. А двенадцать процентов из этих «лучших» прежде отбыли наказания по уголовным статьям… Побившись с непримиримыми, Горемыкин быстро устал и попросился на покой. И заодно предложил разогнать говорильню. Царь спешно перебрался из любимого Царского Села в Петергоф. Если вдруг народ выступит на защиту думы с вилами в руках, сподручнее драпать из страны морем… Старик понял, что главный тормоз для России — сам государь. Упрямый, подозрительный, нерешительный и злопамятный, он не любил сильных людей и окружал себя ничтожествами. Николай Александрович уступил давлению обстоятельств, дал населению политические права. А в душе мечтал отнять их обратно, вернуть самодержавие. Не понимая, что заднего хода нет, что безопаснее вручить подданным то, что они требуют, а не забирать… Эта двуличность, негибкость, мелочность характера выводили из себя всех его умных министров. У них опускались руки. А глупые подстраивались и тянули вместе с царем империю в пропасть. 7 июля государь решился-таки распустить Первую думу. Новым председателем правительства он назначил Столыпина. Пост министра внутренних дел Петр Аркадьевич сохранил за собой. Роспуск думы знаменовал и конец Трепова как диктатора. Тот оставался самым влиятельным человеком в державе. И как мог, противился разгону, опасаясь революции. Когда все обошлось без эксцессов, что и предрекали Горемыкин со Столыпиным, царь перестал слушать своего недавнего главного советника. Падение визиря началось с того, что он прекратил контрассигновать[80] царские резолюции на докладах министров. Столыпин, сделавшись премьером, уговорил Николая вернуть это право самим министрам. Вскоре государь уплыл отдыхать с семьей в шхеры, а Трепова с собой не взял… Тот все понял, пал духом, начал чахнуть, а там и умер. Новым фаворитом царя стал Влади Орлов, еще более недалекий, чем его предшественник. Роспуск думы и назначение на первую роль смелого и деятельного человека сами по себе еще не успокоили страну. Левый террор только усилился. 18 июля вспыхнуло вооруженное восстание в Свеаборге. 20 июля — бунт в Ревеле на крейсере «Память Азова» и повторное восстание в Кронштадте, волнения в Седлице и Царицыне. На даче Победоносцева в Сергиевской пустыни под письменным столом нашли «вполне снаряженную» бомбу. От рук боевиков погибли командир Черноморского флота Чухнин, самарский губернатор Блок, временный варшавский генерал-губернатор Вонлярлярский, его помощник по полицейской части Маркграфский и еще сотни людей. Администраторы по-прежнему пребывали в вечном страхе. Дошло до того, что новый градоначальник Петербурга фон дер Лауниц появлялся на людях лишь в панцире![81] Но этого революционерам показалось мало. 12 августа 1906 года произошло из рук вон выходящее преступление. Три эсера-максималиста взорвали дачу министра внутренних дел на Аптекарском острове. Был приемный день, и на даче собралось много людей, записавшихся на прием. Взрывы привели к большому числу жертв. На месте погибли двадцать семь человек, включая террористов, тридцать три получили тяжелые ранения. Дочь Столыпина Наталью взрывной волной выбросило из комнаты на набережную. Она угодила прямо под ноги лошадей, запряженных в ландо бомбистов. Раненые испуганные лошади бесились и затоптали бы девочку насмерть, если бы, на ее счастье, сверху не упала еще и доска. Доска прикрыла ребенка, но Наталья все равно получила тяжкие увечья. Обе ноги у нее оказались раздроблены, врачи считали ампутацию неизбежной[82]. Трехлетнего сына премьер-министра Аркадия погребло под развалинами, обезумевший отец едва нашел его. Мальчику тоже повезло — он отделался лишь ушибами… Сам премьер уцелел, его только обдало чернилами из пролетевшей над головой чернильницы. В морг Петропавловской больницы привезли тела погибших. Многие были так изуродованы, что опознать их не представлялось возможным. Террористический акт, убивший десятки невинных людей, изменил общественное мнение в пользу власти. Страдания детей премьер-министра вызвали к нему всеобщее сочувствие. С этого момента окружавший боевиков ореол героизма начал тускнеть. После взрыва на Аптекарском острове Правительство окончательно рассвирепело. Ответом на акт террористов стал указ от 19 августа о военно-полевых судах. В местностях, объявленных на военном положении или на положении чрезвычайной охраны (а таковых было восемьдесят две из восьмидесяти семи), они судили самых опасных преступников. Военно-полевые суды рассматривали обвинения в совершении терактов, политическом бандитизме, нападении на представителей властей, изготовлении и хранении взрывчатых веществ и оружия. Дела в них рассматривались не позже двадцати четырех часов после ареста обвиняемого. Приговор выносился не позже, чем через сорок восемь часов. А на приведение его в исполнение отпускались сутки. Вначале осужденные имели право подавать прошения о помиловании. Но 7 декабря 1906 года Военное министерство распорядилось оставлять эти просьбы без внимания. Именно военно-полевые суды навели порядок в стране и покончили с революционным террором. 20 апреля 1907 года, когда ситуация значительно улучшилась, дела о терроризме передали в военно-окружные суды, где уже не было упрощенного судопроизводства[83]. Столыпин в первую очередь сменил директора Департамента полиции. Вместо бесцветного Вуича пришел умный и энергичный Трусевич. В судьбе Лыкова начались очередные болезненные перемены. Чем выше ты в чине, тем опаснее кадровая чехарда. Раз — и нету тебя! С Дурново, а до него с Плеве у Алексея Николаевича были близкие отношения. Оба они долгое время по очереди руководили Департаментом полиции и помнили Лыкова еще титулярным советником. А новый министр был на пять лет моложе сыщика! Прямые поручения сверху сразу прекратились. Алексей Николаевич получал теперь приказы от Трусевича. По счастью для него, Максимилиан Иванович был на своем месте. Он много лет вел прокурорский надзор за Департаментом полиции и знал всех его чиновников. В 1906 году дел у полиции отнюдь не убавилось. Трусевич даже разослал в охранные отделения на местах секретный циркуляр: найти надежных лиц, у которых в случае крупных беспорядков можно было бы спрятать самые важные бумаги из переписки отделений. До того власть была не уверена в крепости своего положения… Амнистия, последовавшая сразу за манифестом, освободила из тюрем множество уголовных. Появились невозможные раньше союзы бандитов с революционерами. Грабежи теперь именовали экспроприациями, но жертв от этого стало только больше. Коллежский советник Лыков мотался по взбаламученной России, помогая местным сыщикам раскрывать наиболее сложные преступления. Хватало ему дел и в столице. 19 сентября на Выборгской стороне произошло ограбление кассира Военно-медицинской академии. Тот нес из казначейства сумку с жалованием для всей академии, охранял его один лишь сторож. Когда они переходили Боткинскую улицу, на них напали. Средь бела дня на глазах у множества людей три человека выскочили из подворотни, выстрелили кассиру в голову, а старика-сторожа ударили ножом в живот. Это увидел городовой и попытался вмешаться — прикончили и его. Одиннадцать тысяч рублей убийцы легко обменяли на три человеческих жизни. По нынешним временам преступление было рядовое. Его бы расследовать сыскной полиции, но та вдруг вызвала на подмогу коллежского советника Лыкова. Когда он пришел к Филиппову, Владимир Гаврилович объяснил: — Думаю, вам будет интересно. По агентурным сведениям, налет на Боткинской осуществили приезжие. Недавно только появились, а до того обретались на Урале, при известном налетчике Лбове. — Ну… А когда мне станет интересно? — Да прямо сейчас. Кличка главаря — Колька-кун. Алексей Николаевич аж подпрыгнул на стуле: — Это точно? — Да. Лыков молчал, обдумывая услышанное. Филиппов подлил масла в огонь: — Навряд ли в Российской империи есть другой бандит с такой кличкой. И труп его в Москве, сколь помнится, не нашли? — Да, Куницын пропал бесследно. И трое его сообщников тоже. Надворный советник хитро прищурился: — Насколько я вас знаю, Алексей Николаевич, вы стараетесь доводить дела до конца… — Желаете привлечь меня к дознанию? — оживился Лыков. — С удовольствием. Черт, при чем тут удовольствие? Я хотел сказать — охотно. Нет, и не охотно… Непременно, вот. Кому вы поручили дело? — Коллежскому секретарю Власкову. Власков был одним из чиновников по поручениям ПСП. — Вам понадобится разрешение начальства? — тактично поинтересовался главный столичный сыщик. — Да, Владимир Гаврилович, — ответил Лыков. — Приказ поймать «японцев» давал прежний министр. И время теперь другое. — Мне телефонировать Трусевичу? — Не нужно, я сам ему объясню. Коллежский советник отправился обратно на Фонтанку. Новость, сообщенная Филипповым, сильно его взволновала. Колька-кун жив! И теперь убивает людей в Петербурге. А если сыскные возьмут его тепленьким? Люди у Филиппова опытные, и не таких хватали. Атаман расскажет, как убегал в Финляндию при помощи Алексея Николаевича. То-то многие обрадуются… Хорошо, что Владимир Гаврилович поделился с ним агентурными сведениями. Теперь надо любой ценой принять участие в дознании. Отыскать атамана раньше других и пристрелить. На службе Лыков первым делом рассказал новость Азвестопуло. Тот встревожился еще больше начальника: — Ну и ну! Вдруг они его живым возьмут? — Ступай на Офицерскую, скажи Власкову, что мы с тобой возьмемся за это дело. Пусть сообщит, что удалось узнать. А я переговорю с Трусевичем и тоже подойду. Каждая минута теперь дорога. Директора на месте не было, и Лыков прождал его до вечера. Максимилиан Иванович появился лишь после восьми. Коллежского советника он принял первым из уважения к его многолетней службе в департаменте. Сыщик рассказал историю с бандой Кольки-куна с самого начала. Как получил приказ от Дурново, как лично беседовал с атаманом и ловил его безуспешно, а потом встретил в Москве на баррикадах. И как тот бесследно исчез с поля боя. Трусевич выслушал без особого интереса и спросил: — Чего вы хотите от меня? — Разрешения помочь Филиппову. — А зачем вам это? Дел, что ли, мало? Могу подбросить. Лыков нахмурился: