— Вы меня не поняли, Максимилиан Иванович… — Да понял, понял. Просто время для сведения личных счетов сейчас крайне неудачное. Налет на Боткинской — головная боль сыскной полиции. А у нас с вами других забот не счесть. Неизвестно, чем бы закончилась эта беседа, но тут принесли сводку происшествий по городу. Трусевич стал ее бегло просматривать, давая тем самым понять Лыкову, что говорить больше не о чем. Но вдруг вскрикнул и отбросил бумагу. — Что такое? — Алексей Николаевич схватил сводку. На первой странице было написано: «В лесу близ станции Лесная Заводь Николаевской железной дороги найден полуобгоревший труп мужчины в обмундировании Семеновского полка. Также обнаружена записка. В ней сказано, что казнен фельдфебель третьей роты указанного полка Быдреев за жестокости, проявленные при подавлении восстания в Москве. А именно — за убийство раненого дружинника по фамилии Сажин. Вскрытие показало, что несчастный фельдфебель был сожжен заживо». — Заживо… — прошептал Лыков. — Заживо, Максимилиан Иванович! Это он, Колька-кун. Мстит за товарища. Лицо Трусевича перекосилось, словно от зубной боли. Он помолчал немного, потом сказал глухим голосом: — Прошу меня извинить, Алексей Николаевич. Вы оказались правы. — И? — Найдите эту гадину. — Хорошо бы забрать дознание себе. Я не хуже Филиппова разберусь. А должок-то мой… — Забирайте. Еще вот что… Трусевич отвел глаза. Он ведь был из судейских, и фраза, которую он хотел сказать, давалась ему с трудом. Но сыщик понял его без слов: — Такие люди не сдаются, и я не вижу смысла рисковать жизнями полицейских. — Да-да. Если Куницын погибнет при задержании, никто вас не осудит, и я в первую очередь. Директор тут же телефонировал начальнику ПСП и предложил передать дознание о налете на Боткинской в Департамент полиции. Филиппов не удивился и охотно согласился. У него тоже дел было невпроворот. Действительный статский и коллежский советники еще какое-то время посидели, поговорили о предстоящем дознании. Декабрьские события в Москве уже забылись в обществе. Но у тех, кто подавлял восстание, неприятности только начались. Сперва бросили бомбу в коляску адмирала Дубасова. Убили его адъютанта и ранили кучера; самому бывшему генерал-губернатору раздробило ступню. Это случилось в апреле 1906. В августе на станции Новый Петергоф четырьмя выстрелами в спину, на глазах жены и дочери, застрелили Мина. Через неделю в подъезде дома, в котором проживал полковник Риман, был арестован боевик. Риман срочно взял годичный отпуск и сбежал с женой аж в Испанию. Дамоклов меч навис и над Дурново. После отставки он тоже уехал за границу. Жил сначала в Париже, потом в Берлине, соблюдая полное инкогнито и за версту обходя российские посольства. Его охраняли люди Гартинга. Сам Петр Николаевич отделался испугом. Однако психопатка Леонтьева, дочь якутского вице-губернатора и эсеровская террористка, по ошибке застрелила в Интерлакене похожего на него парижского рантье. А когда Дурново вернулся в Петербург и поселился на частной квартире на Моховой, 27, жильцы дома устроили скандал. Они боялись такого соседства и требовали, чтобы страшный старик съехал! Пришлось МВД ставить у подъезда пост из городовых и агентов охранного отделения. А тут мстители добрались и до обычного фельдфебеля. Вечером из сыскного вернулся Азвестопуло и принес тощую папку. В ней была всего одна бумага — протокол осмотра места происшествия. На словах Филиппов передал, что агентурное сообщение было скупым. Будто бы из Екатеринбурга приехали три человека с оружием, и не уголовные, а серединка на половинку. Тертые и злые, в любой момент готовые выстрелить. Главный — Колька-кун, имена двух других неизвестны. Где проживают, тоже неизвестно. Ищи-свищи… Лыков рассказал помощнику про сожженного заживо фельдфебеля Быдреева. Сергей был поражен: такой азиатской жестокости он прежде не встречал. — А точно Быдреев заколол тогда есаула? — спросил он. — Вы проверяли? — Зачем? Что это меняет? Сыщики взялись за дело. Лыков напряг свою агентуру, Азвестопуло давил на ПСП. Директор спрашивал о ходе дознания на каждом совещании, но не изводил глупыми придирками. Трусевич был человек опытный и понимал, что скоро только кошки родятся. Между тем налетчики ограбили ломбард в Бабурином переулке и на следующий же день — почтово-телеграфную контору в Большой Кушелевке. При этом они убили почтаря и случайного прохожего. Алексей Николаевич бесился, но следа взять не мог. И тут ему помог случай. Утром в приемную департамента явился человек с изувеченной рукой и попросил провести его к полковнику Лыкову. Курьер известил об этом коллежского советника. Тот спустился в вестибюль и увидел «японца» Чистякова. — Михаил! Ты как тут оказался? — Здравия желаю, Алексей Николаевич. Поговорить бы надо. — Пойдем. Они уселись в кабинете сыщика, и хозяин спросил: — Миша, а ты не в розыске? Последнее, что я о тебе слышал, это про санитарную дружину на Пресне. — Так точно, Алексей Николаевич. Было дело. Как взяли семеновцы Пресню, меня сразу в каталажку. Полгода держали, а летом отпустили. — За отсутствием состава преступления? — Ага. Я же только раненым помогал. И то с одной-то рукой не больно поможешь. — Выходит, ты сейчас живешь легально, под своим именем? — Ага. — Чем занят? Пенсия тебе какая-нибудь за увечье полагается? — Как раз хлопочу, хожу в Военное министерство и в Александровский комитет о раненых. — Содействие нужно? Чистяков понурился: — Бог с ним, с содействием. Я к вам по другому делу пришел. — Говори. — Колька-кун мне тут встретился… — Где? Когда? — сыщик чуть не вцепился в «японца». — В Строгановском саду, второго дня. — А ты знаешь, что он натворил? — Знаю, Алексей Николаевич, потому и пришел. Фельдфебеля он спалил живьем, который будто бы Ивана Сажина штыком заколол. — Верно, — удивился сыщик. — А ты как узнал? В газетах об этом случае писать запретили. — Колька сам мне рассказал, хвалился. — Хвалился? Он этим упивается, сволочь? Чистяков прижал к боку искалеченную руку и грустно посмотрел на сыщика: — Алексей Николаевич, Колька с ума сошел. Я, как его послушал, сразу понял: он теперь безумный человек. А ведь раньше был нашим командиром! Мы же за ним, как за атаманом, горы хотели свернуть за-ради народного счастья. И вот как обернулось. — Они уже и тут столько народу перебили! На Боткинской троих, в Большой Кушелевке еще двоих. Не сумасшедший твой атаман, а маньяк-убийца. Надо его, как бешеную собаку… Тут Лыков осекся. Вспомнил глухой голос Куницына, как тот рассказывал о своих умерших от голода родителях. И Чистяков сразу его понял. Он вскочил и закричал: — Был, был такой! Да весь вышел! Алексей Николаич, это теперь совсем другой человек. Изверг! Я с ним поговорил, отошел, чувствую — сам весь дрожу, будто в лихорадке малярийной. Не знаю, что делать, однако не должен он так дальше… За ним людская кровь как ручей течет. Пятерых убил? А знаете, сколько людей Колька на Урале прикончил? Говорит, что больше взвода! Все за Сажина мстит да за горькую народную долю. Почему из-за этого надо людей стрелять? — Так. — Лыков сжал кулаки и откинулся на спинку стула. — Давай оба успокоимся. — Давайте, — согласился Чистяков. — Но… Что делать-то? — Как мне его найти? — Не знаю. — Вы разве не договорились о встрече? — Перепугался я, Алексей Николаевич. Какая встреча? Ноги унес, и слава Богу. Потом думал-думал… Куда пойти? Вспомнил об вас. И повторил, глядя на сыщика, как прихожанин на батюшку: — Что делать-то? — Искать. Найти и убить. — Убить? — ахнул калека. — А ты что предлагаешь? В психиатрическую лечебницу запереть? А он возьмет да сбежит. Снова будет людей жечь. Чистяков покивал: — Да, в лечебницу нельзя. Я попал в такую, когда в предварительной сидел. Беги, кто хочет! — Ну, психиатрические кое-как, но охраняются, — возразил сыщик. — Однако и оттуда бегут. Надежнее… Он не договорил, но «японец» его понял и опять кивнул: — Надежней, да. Но жалко! Такой человек был. Вождь! Куда все делось, а? — Михаил, дай хоть какую-нибудь идею, где мне найти этого вождя. Он за два дня два налета совершил! Мы сидим, а Колька, может быть, сейчас опять кого-то режет…