Лыков вырвал корзину, осторожно отставил в сторону. Вдруг там бомба? Обыскал Кольку, сунул себе в карман браунинг и приказал: — Выходи во двор. Они вышли наружу и сделали шагов двадцать в сад, так, чтобы их не видно было из дома. — Ну, теперь поговорим. Колька прислонился спиной к толстой яблоне, посмотрел на полицейских с вызовом: — Слетелись черные вороны по мою душу! — Ты зачем фельдфебеля сжег? — злым шепотом спросил коллежский советник. — Написал, зачем. Записку не нашли, что ли? — Мне объясни, я не понял. — А чего непонятного? — взвился атаман. — Даже японцы на войне раненых не добивали! А подбирали, лечили, домой потом отправляли. А вы, ироды? Царские опричники, нахлебники на крестьянской шее! Сажин раненый лежал, еще живой. Мне же рассказали самовидцы. Так заарестуй его и суди потом, ежели надо по закону. А семеновцы? Звери! После их зверств мое недорого стоит. — Ты так думаешь? — Да. Я так думаю. Не согласен — стреляй. — Я выстрелю, Николай. Точно выстрелю. Ты уж все ориентиры потерял, сам себя высшей инстанцией возомнил. Людей живьем жечь — никому не позволено! — Так то людей, — презрительно ответил Колька. — А эти кто? Они стояли и смотрели друг на друга. Рука с маузером бессильно повисла у сыщика вдоль бедра. Как так, взять сейчас и убить Куницына? Неожиданно выяснилось, что Лыков к этому не готов. Но не отпускать же его! И арестовать нельзя, иначе вся дальнейшая судьба коллежского советника окажется в руках атамана. «Японец» словно читал мысли сыщика, написанные на его лице, и щерился: — Стреляй, Алексей Николаич. Чего тянешь? У тебя ведь другого выхода нет. Вдруг я на допросе расскажу? Рука сыщика согнулась в локте, ствол нацелился атаману в грудь. — Давай, не тяни! — поддел тот. Но в голове опять, как и раньше, зазвучал усталый, грустный-грустный голос того, прежнего Кольки-куна: «Померли тятька с мамкой. Очень жалели нас, меня и сестру, и ради нас жизни свои отдали. А хлеба этого, как оказалось, было в стране в изобилии…» Рука сама собой опустилась. Черт, как же ее поднять? Лыкову хотелось заорать в голос, удариться головой о стену, потерять вдруг сознание… Напряжение, невиданное никогда раньше дикое напряжение било его, словно электрическим током. Он, Лыков Алексей Николаевич, должен сейчас казнить этого человека. Именно он, поскольку грех его. Вся цепь последующих событий, в том числе злодеяния Кольки-куна — прямая Лыкова вина. Люди погибли. И погибнут еще, если хищника не остановить. Но ведь этот хищник сам жертва. Чья вина больше? Кто отнял его родителей? Кто кинул в топку войны? А те расстрелянные во дворе Прохоровской мануфактуры? А мертвые железнодорожники в розвальнях у Троицкой церкви? Тут сыщика будто жахнуло молнией: а сожженный заживо фельдфебель? Он вспомнил его лицо, обычное лицо служивого человека, только красное в горячке боя. Как он мучился, прежде чем помереть? Рука снова согнулась в локте. Сейчас! Но на этот раз заминка вышла с пальцем. Он не хотел сгибаться. Никак. Лыков напрягал его изо всех сил, но палец словно окаменел… А в ушах опять зазвучал печальный голос того, прежнего атамана: «Голод, нужда, страх… Разве таким должен быть мир, созданный добрым Богом?» Колька-кун усмехнулся, повернулся спиной к нацеленному на него маузеру и не спеша двинулся по тропинке вглубь сада. У Лыкова потемнело в глазах. Господи Боже, помоги! Помоги выстрелить в спину безоружному человеку! Но тут справа и чуть сзади грохнуло. Пуля вырвала клок из бекеши атамана, и он рухнул ничком на траву. Алексей Николаевич обернулся. Бледный, как полотно, там стоял Азвестопуло с дымящимся пистолетом и отводил взгляд. Эпилог первый На следующий день Лыков повел своего помощника помыться. Они засели в Центральных банях в Казачьем переулке, бывших Егорова номер одиннадцать. Истребили много анизета[84], мешая его с пивом. Коллежского советника развезло, он ударился в воспоминания. Рассказал, как однажды пил анисовую с покойным государем Александром Третьим и тот называл анизет пердунцом. Закончил так: — Хорошее время было. Знал, чему служил. А сейчас… Все перемешалось, Сергей Манолович. И сказал наконец с запинкой то, ради чего затеял весь разговор: — Спасибо, что сделал черное дело за меня. Он не стал говорить помощнику, что лишь недавно окончательно поверил в него. В то, что Азвестопуло — его ученик и сменщик, каким сам Лыков был для Павла Афанасьевича Благово. И случилось это не тогда, когда Сергей прикончил атамана, а много раньше. В ту жуткую минуту на Смоленской площади. Когда они бежали, а в спину им стали стрелять. И Сергей после первого же выстрела сделал шаг в сторону, прикрыл собой детишек. Ни секунды не раздумывал! Лыков еще отметил про себя: уцелеем — с таким помощником можно в огонь и в воду. А сам ждал следующего заряда… Убийство при аресте разыскиваемого преступника Николая Куницына пришлось-таки маскировать. Лыков вложил мертвому в руку отобранный браунинг, предварительно выстрелив из него в воздух. Но даже после этого у прокурорского надзора остались вопросы. Все оттого, что пуля попала в спину. Коллежский секретарь Азвестопуло написал объяснение. Преследовал убегавшего злодея, тот отстреливался и уже почти скрылся в саду. Пришлось стрелять на поражение. А чем занимался в это время коллежский советник Лыков? Почему не перехватил атамана? Алексея Николаевича вызвали в Окружный суд. Он посмотрел на товарища прокурора Петербургской судебной палаты, толстомордого, с перхотью на плечах, и сказал: — За последний месяц Куницын убил пятерых. Вы сами полезли бы с револьвером преграждать ему дорогу? Толстомордый обиделся и написал на сыщика донос. Трусевич рассердился и повел коллежского советника к Столыпину. Тот после покушения жил в запасном корпусе Зимнего дворца. Петр Аркадьевич выслушал рассказ Лыкова и объявил обоим сыщикам благодарность в приказе по МВД. На этом все и закончилось. «Ивановы», что состояли при Кольке-куне, оказались анархистами из Гродно. В участке при аресте один из них бросил бомбу. Сам погиб и покалечил товарища. Смертельную рану получил околоточный, который заманил боевиков в участок. Иван Бубнов тоже кончил плохо. Он попал под указ о военно-полевых судах и был повешен. На допросе «японец», как обещал, Лыкова не выдал. Михаил Чистяков сумел выхлопотать себе пенсию за увечье, полученное на русско-японской войне. И ему даже дали медаль. Алексей Николаевич разыскал его и предложил помочь с поисками места, например, швейцаром в хорошем доме. Тот отказался и просил сыщика больше не приходить… В один из январских дней Чистяков нацепил медаль, купил в лавке сороковку, выпил. А потом спустился на лед Екатерининского канала возле Харламова моста, и прыгнул в полынью… Так закончилась история банды Кольки-куна. Эпилог второй 14 октября 1918 года председатель Козловской ЧК Бесстрашный сидел в кабинете и мучился похмельем. Вчера опять расстреливали, вторую неделю подряд. После казней приходилось пить водку, и утром всегда болела голова. Как разорвать этот круг, чекист не знал: в подвале было еще много врагов, и каждый день подвозили все новых и новых. В дверь стукнули, и просунулась голова заведующего секретно-политическим отделом Нахамкиса. — Товарищ Бесстрашный! Разрешите? — Заходи. Чего надо? — Я списки на сегодня принес. — Оставь, я погляжу. Сколько нынче? — Семеро. — Все оформил, как полагается? Нахамкис обиделся: — Когда это мы не так оформили? — Ну, иди, иди… Заведующий положил стопку бланков на край стола и вышел. Председатель с трудом разлепил руки. Выпил теплой невкусной воды из графина, придвинул бланки и стал читать. Через час обеденный перерыв, тогда можно будет опохмелиться и заесть горячим. А пока надо потерпеть. И сделать дело, чтобы потом гулять смело… Проект резолюции уже был напечатан в верхнем левом углу учетного листа. Текст был неизменным, и Бесстрашный так же неизменно расписывался красными чернилами внизу резолюции. Он увлекся машинальной работой и чуть не просмотрел этот лист. Уже занес руку, но остановился. Перечитал еще раз куцые сведения о преступнике, которого предлагалось пустить в расход вместе с шестью другими. Отложил перо и крикнул: — Эй! Тут же вошел секретарь председателя ЧК Абросимов, молодой румяный парень из вчерашних гимназистов. — Звали, товарищ председатель? — Ага. Вот что… Бесстрашный замотал головой, не удержался и чихнул. — Шайтан! — Будьте здоровы, товарищ Бесстрашный, — улыбнулся секретарь, уже зная, что будет дальше. Председатель в этот раз ограничился тремя «шайтанами», вытерся рукавом и приказал: — Там есть такой капитан Лыков-Нефедьев. На сегодня назначен. — Так точно. Опасный вражина! — Да? Приведи-ка его сюда, хочу поговорить с ним. — Слушаюсь! Как все мальчишки, не попавшие на войну, Абросимов очень любил тянуться, печатать шаг и вообще изображать из себя армейскую кость. В кабинет ввели человека в старом пиджаке, который не мог скрыть военной выправки. Тот встал под лампу, глянул на Бесстрашного. Чекист пристально всматривался в лицо капитана. Хорошее лицо… И держится неплохо, видно, что не боится. Печать обреченности уже легла, но обреченности решительной. Такой в последнюю минуту слабины не даст. Бывший баталер попробовал вспомнить, сколько подобных лиц он видел за последние месяцы, с тех пор как был объявлен красный террор. И не смог. Много, очень много. Нет, даже страшно много. И большинство были вот такие: умные и с чувством собственного достоинства. Когда же это кончится? Капитан смотрел чекисту прямо в глаза и ждал. Тот взял в руки учетный листок: — Лыков-Нефедьев?