Мегрэ и сам об этом догадался по белой манишке, серому костюму с черным галстуком и лакированным туфлям. — Я лучше попозже зайду… — проговорил Жозеф. — Да нет! Входи… Но тот все еще колебался. — Я просто шел мимо, вот и решил зайти поздороваться. Кое-что узнал о втором заезде и… — Вы играете на скачках? — спросил Мегрэ, развернувшись боком к официанту. — Время от времени… Некоторые посетители кафе сообщают мне кое-какие полезные сведения… Однако мне пора бежать… И он заспешил прочь, сделав украдкой, как показалось комиссару, какой-то знак Сильви. Та вновь села. Жажа вздохнула: — Опять проиграет… Но неплохой парень. — Мне нужно одеваться! — проговорила Сильви и встала. Полы ее халата широко распахнулись, но в этом движении девушки не чувствовалось намеренного бесстыдства, как если бы ходить в таком виде было для нее самым естественным делом на свете. Она поднялась по лестнице на второй этаж, и сверху донесся звук ее шагов взад и вперед по комнате. Мегрэ показалось, что толстушка Жажа к чему-то прислушивается. — Она иногда тоже ходит по магазинам… Бедняжка больше всех потеряла со смертью Уильяма… Мегрэ резко вскочил, бросился в бар и открыл входную дверь. Но было уже поздно. Жозеф быстрыми шагами, не оборачиваясь, уходил прочь. На первом этаже захлопнулось окно. — Что это с вами вдруг? — Так, ничего… одна мысль в голову пришла… — Может быть, еще рюмочку?.. Послушайте, если вам понравилась баранья ножка… Спустилась Сильви в темно-синем костюме, и Мегрэ с трудом узнал ее — совсем девчонка! Хотя он и успел вдоволь наглядеться на ее наготу, маленькие дрожащие грудки под белой шелковой рубашкой показались ему по-настоящему соблазнительными. Юбка плотно облегала плоский живот, нервную линию бедер. На ногах шелковые чулки. — До вечера! Сильви в свою очередь поцеловала Жажа в лоб и повернулась к Мегрэ, не зная, как ей поступить. Неужели ей хотелось уйти не попрощавшись или, хуже того, бросить ему напоследок какое-нибудь бранное словцо? По крайней мере, относилась она к нему явно враждебно. И даже не пыталась скрыть своих чувств. — До свидания!.. Надеюсь, я вам больше не нужна? Сказала и напряженно застыла. Подождала немного, а затем решительной походкой вышла из комнаты. Жажа засмеялась и вновь наполнила рюмки. — Не обращайте на нее внимания… Совсем еще малышка, несмышленыш. Хотите, я принесу тарелку и вы попробуете моего салатика? Пустой бар выходил на узкую улочку; наверху, за поворотом лестницы, комнатушка, где небось царил страшный беспорядок; в подвальном окне виднелась часть двора, откуда медленно уходило солнце… Таков был странный мир, в центре которого перед остатками благоухающего салата находился Мегрэ в компании растолстевшей женщины. А та будто возлежала на собственной пышной груди и вздыхала: — Со мной, когда я была в ее возрасте, обращались иначе! Жажа не надо было уточнять свою мысль. Комиссар сразу представил себе, как она стояла где-нибудь возле ворот Сент-Дени или на Монмартре в платье из яркого шелка, а за ней в окно близлежащего бара наблюдал требовательный дружок. — Сегодня… Жажа слишком часто прикладывалась к бутылке. Ее глаза, обращенные на Мегрэ, внезапно увлажнились. Рот по-детски скривился, казалось, еще немного — и польются слезы. — Вы напомнили мне Уильяма… Он как раз здесь и сидел… И тоже, когда ел, клал трубку возле тарелки… Плечи у вас одинаковые… А знаете, вы на него похожи! Она вытерла глаза, но плакать не стала. Глава 4 Настойка из корня горечавки Наступил час, когда закатное солнце покрыло все ровным, розовым светом, а испарения от земли стали рассеиваться в прохладе приближавшейся ночи. Мегрэ вышел из бара «Либерти», как обычно выходят из какого-нибудь сомнительного заведения, то есть засунув руки в карманы и надвинув шляпу на глаза. Однако не прошел он и десяти шагов, как ему неожиданно захотелось обернуться и словно убедиться, что все это ему не приснилось. Но нет, бар находился на своем прежнем месте, и на его узком, окрашенном в грязный коричневый цвет фасаде, зажатом соседними домами, все так же желтели буквы вывески. За окном торчал горшок с цветами, рядом спала кошка. Жажа, скорее всего, тоже дремала на задней половине бара, и будильник для нее одной отсчитывал минуты… В конце улочки жизнь принимала нормальный облик: магазины, прилично одетые люди, автобусы, трамваи, полицейский на посту… Чуть дальше, правее, начиналась Ла-Круазет, будто сошедшая с рекламных акварельных рисунков, что печатал в богатых иллюстрированных журналах каннский коммерческий профсоюз. Все было тихо, мирно… Неторопливо прогуливались люди… Бесшумно, будто с выключенными моторами, скользили машины… И светлые яхты на воде… Хотя Мегрэ и чувствовал себя уставшим и отяжелевшим, возвращаться в Антиб ему не хотелось. Он бесцельно бродил туда-сюда по улицам, то останавливался, сам не зная почему, то шел наугад дальше, и казалось, что сознательная часть его души осталась в клетушке Жажа возле голого стола, за которым в полдень сидели добропорядочный шведский стюард и Сильви с бесстыдно обнаженной грудью. Каждый месяц в течение десяти лет Уильям Браун жил по нескольку дней в этой душной ленивой атмосфере бок о бок с Жажа, и та после нескольких выпитых рюмок начинала жаловаться на жизнь, а потом засыпала на стуле. — Ну конечно же, черт возьми, горечавка! Мегрэ был доволен: ему удалось вспомнить то, что вот уже минут пятнадцать он силился отыскать в памяти, сам даже не отдавая себе в том отчета! С тех пор как комиссар вышел из бара «Либерти», он все время пытался определить возникший в сознании образ и, отбросив всю лишнюю мишуру, понять его суть. И сумел-таки! Вспомнил свой разговор с приятелем, которого как-то раз угощал аперитивом. — Что ты обычно пьешь? — Настойку из корня горечавки! — Что это еще за новая мода? — Это не мода, старина! А последняя надежда забулдыги. Ты ведь знаешь, что такое горечавка. Сплошная горечь. И даже без спирта. Понимаешь, когда в течение тридцати лет ты вливал в себя самый разный алкоголь, тебе остается только эта горькая гадость, чтобы хоть чем-то пронять самого себя, ощутить вкус во рту… Вот именно так! Место без порока и зла! Бар, где попадаешь сразу на кухню и где тебя, как старого знакомого, встречает Жажа! И ты пьешь, пока она возится со стряпней! И идешь покупать говядинку у соседнего мясника! А тут спускается Сильви, заспанная, полуголая, и подставляет лоб для поцелуя, и никому нет никакого дела до ее жалких прелестей. Не очень чисто, не очень светло. Говорят мало. Тягучая, без особого смысла беседа, как и жизнь самих людей… И нет внешнего мира, волнений. Только небольшой прямоугольник солнечного света… Поесть, выпить… Подремать и снова выпить, а потом Сильви оденется, натянет чулочки и отправится на работу… — Ну пока, крестный! Разве это не то же самое, что настойка из корня горечавки, о которой ему рассказал приятель? И бар «Либерти» разве не напоминает последнюю гавань для того, кто все видел и все перепробовал в пороке? Женщины, лишенные красоты, кокетства, желаний, которых ты уже не хочешь и просто целуешь в лоб, даешь сто франков на чулки, а потом спрашиваешь, когда они возвращаются: — Ну как, хорошо поработала? Подобные мысли подействовали на Мегрэ угнетающе. Ему захотелось немного отвлечься, и он остановился перед причалом. Легкая дымка уже начинала стелиться в нескольких сантиметрах от поверхности воды. Пройдя мимо целого ряда уютных яхт и спортивных парусников, комиссар увидел в десяти метрах от себя матроса, державшего в руках красный флаг с полумесяцем, он шел к большому белому судну с трубами, должно быть принадлежащему какому-нибудь паше. Неподалеку стояла яхта около сорока метров в длину, и Мегрэ бросилось в глаза ее название, написанное на корме золотыми буквами: «Ардена». Едва ему припомнилось лицо шведа, сидевшего у Жажа, как, приподняв голову, комиссар увидел его на палубе: стюард в белых перчатках ставил поднос с чаем на ротанговый столик. Владелец яхты, облокотившись на бортик, разговаривал с двумя девушками и смеялся, демонстрируя превосходные зубы. Веселую компанию от Мегрэ отделял трехметровый трап; пожав плечами, комиссар решительно вступил на него и с трудом удержался от смеха, когда заметил гримасу ужаса, мелькнувшую на лице стюарда.