После трапезы, когда Мариам принесла нам в глиняном горшке воды вымыть руки, я спросил Вахида, можно ли мне сделать его детям хадиа, подарок. Он долго не соглашался, но наконец разрешил. Я отстегнул часы и протянул их младшему. Тот застенчиво пробормотал «ташакор». — Они показывают, который теперь час во всех крупных городах мира, — пояснил я. Мальчики вежливо поклонились, по очереди примеряя хитрый прибор. Только скоро часы надоели и, никем не востребованные, так и остались лежать на полу. — Почему ты мне не сказал? — шепотом спросил Фарид, когда мы с ним улеглись на целую кипу соломенных циновок, которые жена Вахида собрала для нас по всему дому. — О чем? — Зачем ты приехал в Афганистан. — Из голоса Фарида исчезли резкие интонации, характерные для него чуть ли не с первой минуты нашего знакомства. — Ты не спрашивал. — Ты обязан был сказать. — Но ведь ты не спрашивал. Он перекатился на другой бок и сунул руку под голову. Теперь его лицо было обращено ко мне. — Может, я помогу тебе найти мальчика. — Спасибо, Фарид. — Нельзя сразу плохо думать о людях, не разобравшись. Я был не прав. Я вздохнул. — Не расстраивайся. Так мне и надо. Руки у него скручены за спиной, грубая веревка впилась до костей, глаза завязаны. Он стоит на коленях над сточной канавой, полной зловонной воды, голова низко склонена, он раскачивается в молитве, кровь сочится из разбитых коленей и сквозь ткань штанов пачкает гравий. В лучах заходящего солнца его длинная тень колеблется и пляшет. Разбитые губы шевелятся. Подхожу ближе. «Для тебя хоть тысячу раз подряд», — повторяет он снова и снова. Поклон — и назад. Поклон — и назад. Он поднимает голову, и я вижу шрам над верхней губой. Рядом с нами стоит кто-то еще. Сперва я вижу только ствол автомата, а потом за ним вырисовывается фигура человека в камуфляже, с черной чалмой на голове. В глазах у человека пустота. Он отступает на шаг, вскидывает автомат и упирает ствол в затылок коленопреклоненного. Свет играет на блестящей стали. Следует оглушительный выстрел. Взгляд мой скользит выше и выше. Из дыма проступает лицо человека с автоматом. Это — я. Просыпаюсь. В горле у меня застрял крик. Я вышел на улицу, стараясь не шуметь. Надо мною простиралось небо, густо усыпанное звездами, светилась серебром половинка луны. В темноте надрывались сверчки, ветерок шевелил ветви деревьев, земля под босыми ногами была такая холодная… И только сейчас, впервые после пересечения границы, я почувствовал, что вернулся. Столько лет прошло, и вот я снова дома. На этой земле мой прадед женился в третий раз и умер от холеры год спустя. Но новая жена успела родить ему сына, не то что две предыдущие. На этой земле мой дед ездил на охоту с королем Надир-шахом и убил оленя. На этой земле скончалась моя матушка. И на этой земле я старался завоевать любовь отца. Я сел у саманной стены. Нахлынувшее на меня внезапно чувство родины поразило меня самого. А я-то думал, все давно забыто и похоронено, ведь я уже так давно живу в другой стране, которая для людей, мирно спящих сейчас в доме у меня за спиной, нечто вроде иной галактики. И вот память ко мне вернулась, и при свете полумесяца Афганистан поднялся у меня из-под ног. Может быть, и моя родина меня вспомнит? Где-то там, за этими горами, лежит Кабул, настоящий, всамделишный город, не бледное воспоминание и не краткое сообщение «Ассошиэйтед Пресс» с пятнадцатой страницы «Сан-Франциско кроникл». Где-то за горами спит Кабул, где я со своим сводным братом запускал воздушных змеев. Город, где бессмысленно убили коленопреклоненного человека из моего сна. Город, где жизнь когда-то поставила меня перед выбором, а через четверть века опять привела сюда, чтобы я ответил за последствия. Из дома послышались голоса. Среди говоривших, несомненно, был Вахид. — Детям ничего не осталось… — Пусть мы голодны, но мы не хамы! Он наш гость! Что мне было делать? — Вахид старался говорить потише. — Надо завтра хоть чем-нибудь разжиться! А то чем я детей накормлю? — В женском голосе слышались слезы. Я на цыпочках прокрался в дом. Теперь мне было ясно, почему часы так скоро наскучили детям. Они и не на часы вовсе смотрели. Они наблюдали, как я ем. Мы уезжали рано. Садясь в машину, я поблагодарил Вахида за гостеприимство. Он ткнул пальцем в свою лачугу: — Это твой дом. Трое мальчишек, стоя в дверях, прощались с нами. У младшего на руке болтались мои часы. Отец с сыновьями скрылись в облаке пыли. Меня поразила мысль, что в другом мире, в том, где живу я, дети-попрошайки не бегают за машинами. На рассвете, когда никто не видел, я сунул под тюфяк комок банкнот. Нечто подобное я уже проделывал в своей жизни. Двадцать шесть лет тому назад. 20 А ведь Фарид меня предупреждал. А как же. Только, как оказалось, впустую. Мы ехали по усеянному рытвинами шоссе Джелалабад — Кабул. По этой же дороге тряслись мы с отцом в крытом брезентом грузовике — только в противоположном направлении. В ту ночь Бабу чуть не застрелил обкурившийся русский солдат, и я сполна познал, что такое тревога, ужас и гордость. Целых две войны оставили свой след на петляющем меж скал серпантине — сгоревшие танки, съеденные ржавчиной опрокинутые военные грузовики, взорванный бронетранспортер на склоне горы… Какие-то мелкие эпизоды из первой войны я видел сам — вторая предстала передо мной на экране телевизора. И вот теперь я глядел на нее глазами Фарида. Лавируя между рытвинами, отчаянно вертя баранку туда-сюда, Фарид был в своей стихии. После ночевки в доме Вахида он стал куда разговорчивее. Сейчас я сидел на пассажирском сиденье рядом с ним, и нам было удобнее общаться. Водитель даже пару раз улыбнулся. Чуть ли не в каждой деревне, через которые мы проезжали, Фарид кого-нибудь знал. Теперь почти все его знакомые были либо в могиле, либо в Пакистане в каком-нибудь лагере беженцев. — Мертвым-то проще, — утверждал Фарид. Черные обгоревшие стены без крыш. Ни души, только спящий пес. — И здесь у меня был приятель. Велосипеды чинил — отличный был мастер. Талибы застрелили его, убили всю его семью и сожгли деревню. Наша машина с ревом прокатила через пепелище. Пес даже не шелохнулся. В старые времена дорога от Джелалабада до Кабула занимала часа два. Мы с Фаридом тащились целых четыре. А уж когда приехали… Еще у водопада Магипар Фарид предупредил меня: — Кабул теперь совсем другой. Его не узнать. — Мне говорили. «Услышать — не то что увидеть», — читалось во взгляде Фарида. Да уж. Когда столица предстала перед нами, я был совершенно уверен, что мы попали не туда, что это какой-то другой город. Выражение, появившееся у меня на лице, было Фариду не в новинку — ведь он то и дело возил сюда старых кабульцев. И физиономии у всех были такие же обалдевшие. Он угрюмо хлопнул меня по плечу: — Добро пожаловать на родину. Куда ни посмотри — груды камней и нищие. В мое время тоже были попрошайки — Баба, выходя из дома, всегда брал с собой пригоршню мелочи и никому не отказывал в милостыне. Теперь нищие кучами сидели на каждом углу — грязные, в жутких лохмотьях, с протянутыми руками. И большинство — дети, худенькие и печальные, некоторые не старше пяти-шести лет. Безмолвные матери, закутанные с головой, прижимали их к себе, а дети тянули нараспев: «Бакшиш, бакшиш». Безотцовщина, с запозданием понял я. Все война и война — мужчины теперь в дефиците. Мы тихо ехали к Карте-Се по улице Джа-де Майванд, некогда одной из самых оживленных в городе. Пересохшая река Кабул осталась на севере. На холмах виднелись остатки стен старого города. Чуть дальше к востоку находилась горная цепь Ширдарваза и древняя крепость Бала Хиссар. Ее в 1992 году занял доблестный полководец Достум,[40] и с этих склонов моджахеды целых четыре года засыпали Кабул реактивными снарядами, — последствия обстрелов я теперь видел собственными глазами. В старые времена именно отсюда раздавались залпы «топе чашт» — «полуденной пушки», возвещающей середину дня, а в течение священного месяца Рамадана также наступление ночи. Выстрелы были слышны во всем городе. — В детстве я частенько проходил по Джаде Майванд, — пробормотал я. — Здесь были магазины, гостиницы и рестораны. И неоновое освещение. Я покупал воздушных змеев у старого мастера Сайфо. У него была своя лавка рядом со зданием полицейского управления. — Полицейское управление и посейчас здесь, — сказал Фарид. — Стражей порядка в городе хватает. Только воздушных змеев на Джаде Майванд теперь не купить. Да и во всем Кабуле тоже. Улица смахивала на гигантскую песочницу, где играли малыши, пока их не спугнул ливень, — оплывшие груды строительного мусора словно кучи песка и редкие стены, иссеченные огненным дождем. Из развалин торчал изрешеченный пулями рекламный плакат «DRINK COCA-CO…», среди битого кирпича и искореженной арматуры сновали дети. Народу было немало, некоторые даже на велосипедах или в повозках, запряженных мулами. Одинокий дымок вдали, масса бродячих собак и пыль, пыль, пыль… — А где деревья? — спросил я. — Порубили — топить-то зимой чем-то надо. Да и шурави спилили немало. — Зачем? — На деревьях прятались снайперы. Меня охватила печаль — словно я наткнулся на дряхлого больного нищего, в котором после долгой разлуки с трудом можно узнать старого забытого друга. — Мой отец построил приют в Шари-Кохна, в старом городе. — Помню. Его разрушили пару лет назад. — Притормози, пожалуйста. Мне надо выйти. Фарид въехал в узкий проезд у полуразрушенного дома без дверей и остановился. — Когда-то здесь была аптека. Выбравшись из машины, мы направились обратно на Джаде Майванд и свернули направо. — Чем это так пахнет? — спросил я. У меня прямо глаза слезились. — Соляркой. Света в городе по большей части нет, так что многие завели себе дизель-генераторы. Или, на худой конец, керосиновые лампы.