— А ты помнишь, чем здесь пахло в старые добрые времена? Фарид ухмыльнулся: — Кебабами. — Из ягнятины, — добавил я. — Ягнятина, — просмаковал слово Фарид. — Мясо молодого барашка в Кабуле сейчас едят только талибы. — Он схватил меня за рукав. — Ну вот, накликали. Бородатый патруль уже тут как тут. К нам приближался красный пикап. Я видел талибов и раньше. По телевизору, в Интернете, на обложках журналов, в газетах. Живьем — никогда. И вот они передо мной, метрах в десяти-пятнадцати, и напрасно я старался уверить себя, что странный привкус во рту — это не страх, чистейший и беспримесный. Сердце колотилось, руки сводило судорогой. Миновав нас, красная «тойота» остановилась. В кузове сидело несколько бородатых молодых людей с суровыми лицами, за плечами автоматы, на головах черные чалмы. Смуглый парень чуть за двадцать с густыми бровями оглядывал окрестности, постукивая хлыстом по борту машины. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что с меня мигом содрали всю одежду. Хорошо еще, он долго меня не рассматривал, сплюнул коричневой от табака слюной и отвернулся. Теперь я снова мог дышать. Пикап дернулся и покатил дальше по улице, оставляя за собой облако пыли. — Ты что вытворяешь? — прошипел Фарид. — Что-то не так? — Никогда не смотри на них! Понял? А то уставился! — Я нечаянно, — пролепетал я. — Твой друг прав, ага. Это все равно что дразнить бешеную собаку. — На ступеньках изувеченного здания сидел старый босой нищий в грязнейшей чалме. Левого глаза у нищего не было. Скрюченной рукой попрошайка указал в сторону, куда отъехала красная машина: — Они раскатывают по городу и высматривают, к чему бы прицепиться. Рано или поздно кто-нибудь обязательно попадется им на глаза, и появится повод разогнать скуку и лишний раз сказать «Аллах Акбар». Хоть в наше время все стали законопослушные, всегда можно найти к чему придраться. Просто для забавы. — Если талибы рядом, всегда смотри себе под ноги, — рявкнул Фарид. — Ваш друг дает вам добрый совет, — подхватил нищий, закашлялся и отхаркнул мокроту в носовой платок. — Простите, не могли бы вы пожертвовать мне небольшую сумму? — Бас. Идем, — потянул меня за руку Фарид. Я подал старику сто тысяч афгани, что равнялось примерно трем долларам. Он потянулся за деньгами, и в нос мне ударил отвратительный запах кислятины и немытого тела. Меня затошнило. — Тысяча благодарностей за вашу щедрость, ага-сагиб. — Единственный глаз старика так и бегал, пока он торопливо прятал деньги в пояс. — Вы случайно не знаете, где в Карте-Се приют? — спросил я. — Его легко отыскать, от бульвара Дарула-ман надо двигаться на запад, — ответил он. — Детей перевели отсюда в Карте-Се, когда в старый детский дом угодило сразу несколько ракет. Все равно как если бы их забрали из клетки льва и кинули к тигру. — Спасибо, ага. — Я уже собирался уходить. — В первый раз, а? — Простите? — В первый раз видите талибов? Я промолчал. Старый нищий кивнул сам себе и осклабился. Зубов у него во рту оставалось немного. — Помню, как они входили в Кабул. Какой это был радостный день! Конец смертоубийству! Вах, вах! Но сказал поэт: как безмятежна любовь перед лицом беды! — Я знаю эти строки, — улыбнулся я. — Это Хафиз. — Точно, — подтвердил старик. — Мне ли не знать. Ведь я преподавал этот предмет в университете. — Да неужто? — С 1958 по 1996 год. — Нищий кашлянул. — Я преподавал поэзию Хафиза, Хайяма, Руми, Бедиля, Джами, Саади.[41] Довелось даже прочесть лекцию по мистике Бедиля в Тегеране в 1971 году. Когда я закончил, мне аплодировали стоя. Вот как! — Старик покачал головой. — Только вы ведь видели этих молодых парней в патрульной машине. Как вы думаете, на что им суфизм?[42] — Моя матушка была преподавательницей в университете, — сказал я. — И как ее звали? — София Акрами. Его единственный глаз сверкнул. — Пустынная колючка благоденствует, а весенний цветок скоро увядает. Такое изящество, такое достоинство и такая трагедия! Я присел рядом со стариком. — Вы были знакомы с моей матушкой? — Разумеется, — ответил нищий. — Мы с ней часто беседовали после занятий. Когда мы виделись с ней в последний раз, экзамены у студентов подходили к концу, лил дождь, и мы съели с ней по куску миндального пирожного с медом и выпили чаю. Беременность удивительно шла ей. Никогда не забуду слов, сказанных ею в тот день. — И что это были за слова? На все расспросы о матушке Баба отделывался двумя-тремя словами, вроде «она была замечательная женщина». А мне всегда хотелось подробностей: чем отливали ее волосы на солнце, какое мороженое было ее любимое, какие песни она напевала про себя, обкусывала ли она ногти? Память о супруге Баба забрал с собой в могилу. Может быть, одно упоминание о ней пробуждало в нем чувство вины и его начинала мучить совесть за то, что он сотворил вскоре после ее смерти? Или же утрата была слишком велика и лишнее слово причиняло невыносимую боль? А может, сошлись обе причины? — Она сказала: «Мне так страшно». А я спросил: «Чего вы боитесь?» И она ответила: «Я слишком счастлива, доктор Расул. Такое счастье не к добру». «Почему?» — спросил я. И она сказала: «Как только дашь людям то, чего они от тебя ждут, блаженство закончится. Тебе просто не позволят больше радоваться». «Зачем же вы так? — возмутился я. — Гоните от себя глупые мысли». Фарид тронул меня за плечо: — Нам пора, Амир-ага. Я отмахнулся от него. — А что еще она говорила? Черты лица попрошайки смягчились. — Если бы я помнил! Ваша матушка скончалась много лет тому назад, а память у меня стала такая же дырявая, как эти стены. Простите меня. — Может, придет на ум какая-нибудь мелочь, все равно что. Старик улыбнулся: — Постараюсь вспомнить. Обещаю. Приходите ко мне попозже. — Огромное спасибо, — от всего сердца поблагодарил я. Еще бы. Теперь мне было известно, что матушка любила миндальные пирожные с медом и что однажды она сказала: «Я слишком счастлива». И узнал я все это от чужого оборванного старика на улице. Невероятное совпадение. Но мы с Фаридом не проронили об этом ни слова, когда шли обратно к своей машине. Мы твердо знали: в Афганистане, а уж особенно в Кабуле, такое стечение обстоятельств в порядке вещей. Баба частенько говаривал: «Оставь двух совершенно незнакомых афганцев на десять минут одних, и они сочтутся родственниками». Старик остался сидеть на ступенях разрушенного войной здания. Удалось ли ему вспомнить еще что-нибудь о маме, мне не суждено было узнать. Больше мы с ним так и не увиделись. Новый приют — похожее на казарму невысокое строение с рябыми стенами и забитыми досками окнами — отыскался в северной части Карте-Се, на берегу пересохшей реки Кабул. По пути Фарид сказал мне, что этот район очень сильно пострадал от военных действий. Выйдя из машины, я убедился в этом воочию. Сплошь изрытые воронками улицы, полуразрушенные брошенные дома и развалины. Разбитый телевизор торчал из груды щебня, поодаль ржавел остов автомобиля, на уцелевшей стене красовалась надпись «Да здравствует Талибан!». Нам открыл худенький плешивый человечек с неопрятной седой бородой. Поношенный твидовый пиджак, крошечная тюбетейка, очки с треснувшими стеклами на кончике носа, бегающие черные глазки. — Салям алейкум, — приветствовал он нас. — Салям алейкум. — Я показал ему фотографию. — Мы разыскиваем этого мальчика. Человечек в очках едва взглянул на снимок. — К сожалению, я никогда его не видел. — Эй, дружок, ты бы хоть на фото посмотрел, — вмешался Фарид. — А то неудобно получается. — Пожалуйста, — добавил я. Человечек взял у меня фотографию и поднес поближе к глазам. — Извините. Я знаю в лицо каждого воспитанника, но этот ребенок мне незнаком. Простите, у меня масса дел.