Асеф кликнул охранников. — Слушать меня. Сейчас я закрою дверь. С ним у меня старые счеты. Входить в комнату строго запрещаю! Поняли? В любом случае оставаться на местах! — Слушаемся, ага-сагиб, — гаркнули парни. — Когда все будет кончено, один из нас выйдет отсюда живым. Если это будет он, значит, он заслужил свободу. Пусть себе идет. Ясно? Охранники замялись. — Но, ага-сагиб… — Если это будет он, не задерживать! — рявкнул Асеф. На этот раз охранники не стали спорить, хотя рожи у них были кислые. Уходя, они хотели увести Сохраба с собой. — Оставьте его! — велел Асеф. И усмехнулся: — Пусть посмотрит. Ему полезно. Когда дверь захлопнулась, Асеф отложил четки в сторону и полез в нагрудный карман. Я не особенно удивился, увидев, что он оттуда вытащил. Конечно же, кастет из нержавеющей стали. Волосы у него напомажены, над тонкой верхней губой усики в ниточку, как в свое время у Кларка Гейбла. Бриолин пропитал зеленую хирургическую шапочку, образовав пятно в форме Африки. И еще бросается в глаза золотой Аллах на цепочке, свисающей со смуглой шеи. Человек глядит на меня сверху вниз и торопливо бормочет что-то на незнакомом мне языке — урду, наверное. Кадык у него на шее прыгает. Хочу спросить, сколько ему лет (уж очень молодо он выглядит, словно модный актер из мыльной оперы), но вместо этого бурчу что-то вроде: «Я ему показал!» Или «задал». Оказал ли я достойное сопротивление? Вряд ли. Да и как бы это у меня вышло? Я и дрался-то первый раз в жизни. Вся сцена отложилась в памяти какими-то кусками, правда, яркими. Вот Асеф, перед тем как надеть кастет, включает музыку. Вот висящий на стене молитвенный коврик с изображением Мекки срывается и валится мне на голову, поднимая пыль. Я чихаю. Вот Асеф кидает виноградины мне в лицо, зловеще скалит зубы, вращает глазами. В какой-то момент чалма его летит на пол, светлые пряди рассыпаются по плечам. Конец поединка тоже запомнился. Так и стоит перед глазами. Уж этого-то мне никогда не забыть. Время сжимается и растягивается. Ледяной блеск кастета. Несколько ударов — и кусок металла нагревается. Моя кровь тому причиной. Натыкаюсь спиной на торчащий из стены гвоздь. Крик Сохраба. Музыка, таблы, дилробы. Корчусь у стены. Удар приходится в челюсть. Глотаю собственные зубы. Чего ради я их так тщательно чистил, и щеткой, и нитью? Сползаю по стене. Кровь из разбитой верхней губы заливает розоватый ковер. Боль раздирает внутренности, не могу дышать. Слышен сухой треск. Когда-то мы с Хасаном дрались на деревянных мечах, подражая киношному Синдбаду, вот стуку-то было! Крик Сохраба. Опять падаю и задеваю скулой об угол телевизора. Что-то хрупает прямо у меня под левым глазом. Звуки музыки. Крик Сохраба. Меня хватают за волосы, задирают голову. Блестит металл. Бац! На этот раз хрустит нос. Заскрежетал бы от боли зубами, да не получается. Меня лупят ногами. Крик Сохраба. Не помню, когда именно меня стал разбирать смех. Я прямо корчился от хохота, и даже невыносимая боль (губы, глотка, челюсть, ребра) не могла унять его. И чем громче я смеялся, тем сильнее меня били. — ЧЕГО РЖЕШЬ? — брызгал слюной Асеф, нанося удар за ударом. Сохраб кричал. — ЧЕГО ГОГОЧЕШЬ? Еще одно ребро хрустнуло: левое нижнее. А повод для веселья у меня был: впервые с той проклятой зимы 1975 года на меня снизошло долгожданное спокойствие. Как я закидывал там, на холме, Хасана гранатами, больше всего на свете желая, чтобы он мне ответил! Липкий сок стекал по его лицу, заливал рубаху, но Хасан не шелохнулся. Он только поднял с земли гранат, разломил пополам и расплющил о собственный лоб. «Доволен? Легче теперь стало?» — только и спросил он. Как тогда мне было тяжко! Облегчение пришло только сейчас. Тело мое истерзано и изломано, но я излечился. После стольких лет страданий. Вот радость-то. О том, как закончился поединок, я не забуду до самой смерти. Лежу на полу, заливаясь смехом, Асеф упирается коленями мне в грудь, волосы его свисают вниз, лицо — само безумие. Левая рука сжимает мне горло, а правую он заносит для удара. Кастет вздымается выше и выше — вот-вот опустится. — Бас, — слышится тоненький голосок. Мы оба смотрим в ту сторону. — Прошу тебя, перестань. Что там сказал директор детского дома, впуская меня и Фарида? (Как его, кстати, звали? Заман?) По части рогатки он настоящий мастер. С ней он неразлучен. Рогатка всегда у него за поясом. — Перестань. Расплывшаяся тушь вместе со слезами черными ручейками заливает нарумяненные щеки Сохраба. Нижняя губа дрожит, из носа текут сопли. — Бас, — пищит он. Рука его с силой оттягивает резинку рогатки, в гнезде желтеет что-то металлическое. Ба! Да ведь это шарик от кофейного столика! И нацелен он прямо Асефу в лицо! — Прекрати, ага. Прошу. — Детский голос дрожит. — Перестань его мучить. Асеф разевает рот. Губы у него дергаются, но слова не выговариваются. — Ты что вытворяешь? — выдавливает он наконец. — Пожалуйста, перестань, — всхлипывает Сохраб. — Брось рогатку, хазара, — шипит Асеф. — На части тебя порву. То, что я сделал с ним, покажется тебе лаской. — Пожалуйста, ага, — в голос рыдает Сохраб, — перестань. — Брось рогатку. — Не мучай его. — Брось рогатку! — Прошу тебя. — БРОСЬ РОГАТКУ!! — Бас. — БРОСЬ!!! — Асеф отшвыривает меня и кидается на Сохраба. Пи-и-и-и-и! Это Сохраб отпускает резинку. Страшный крик Асефа. Рукой он зажимает место, где только что был его левый глаз. Между пальцев у него сочится кровь и что-то жидко-стеклянистое. «Внутриглазная жидкость, — мелькает у меня в голове. — Вот что это такое. Мне где-то попадалось научное определение». Асеф с воплями катается по полу, не отрывая руки от окровавленной глазницы. — Бежим, — шепчет Сохраб, помогая мне подняться. Каждое движение отзывается страшной болью. — ВЫНЬТЕ ЕГО! ВЫНЬТЕ! — визжит у нас за спиной Асеф. Шатаясь, распахиваю дверь. Увидев меня, охранники выпучивают глаза. Хорош же я, наверное. Даже дышать больно. — ВЫНЬТЕ! — заходится Асеф. Охранники врываются в комнату, не обращая на нас внимания. — Бежим, — дергает меня за руку Сохраб. На ходу оглядываюсь. Склонившись над Асефом, охранники делают что-то с его лицом. Ну конечно. Шарик-то застрял в пустой глазнице. Все вокруг крутится и качается. Опираюсь на Сохраба. Ступеньки. Сверху летит пронзительный вой со вскриками — так голосит раненый зверь. Выскакиваем на улицу — без Сохраба я бы давно свалился. К нам мчится Фарид. — Бисмилла, бисмилла, — восклицает он, в изумлении глядя на меня, закидывает мою руку себе на плечо и бегом тащит к машине. Наверное, я кричу от боли, не помню. Перед глазами вырастает потрепанная обшивка крыши нашего «лендкрузера», вид снизу, с заднего сиденья. Снаружи слышен топот. В машину запрыгивают Сохраб и Фарид. Хлопают дверцы, ревет двигатель, машина прыжком срывается с места. Маленькая рука у меня на лбу, чьи-то голоса и крики на улице. Ветки деревьев за окном сливаются в одну полосу. Сохраб всхлипывает, а Фарид все повторяет: «Бисмилла, бисмилла». Тут сознание меня оставляет. 23 Из клубящейся мглы высовываются головы, наклоняются, смотрят на меня, спрашивают о чем-то. Некоторые вопросы я понимаю. Как меня зовут? Болит ли у меня где-нибудь? Я помню, кто я такой, а болит у меня везде. Хочу ответить, но говорить больно, я давно это понял, еще когда пытался сказать что-то мальчику с нарумяненными щеками и вымазанными тушью веками. Может, год прошел, может, два, а может, и все десять. Вот он, мальчик. Мы едем куда-то в машине, только вряд ли за рулем Сорая, она не стала бы так гнать. Я должен сказать ребенку что-то очень важное, только что? Вылетело из головы. Наверное, надо утешить его. Не плачь, теперь все будет хорошо. И спасибо тебе, только за что? Опять головы, на них зеленые шапочки. Так и снуют перед глазами. И говорят что-то, быстро-быстро. Только я их не понимаю. Слышны зуммеры, тревожные звонки, что-то гудит. Головы, головы смотрят на меня, одну я узнаю. Волосы у нее набриолинены, на шапочке — пятно в форме Африки, над верхней губой — усики в ниточку, как у Кларка Гейбла. Звезда сериала? Вот смеху-то. Но смеяться больно. Проваливаюсь в темноту. Говорит, ее зовут Айша, «как жену пророка». Седеющие волосы разделены на пробор и завязаны хвостом, в носу — сережка в форме солнца, глаза кажутся непомерно большими из-за бифокальных очков. Она тоже вся в зеленом, и руки у нее такие ласковые. Заметив, что я смотрю на нее, она улыбается и говорит по-английски. Из груди у меня что-то торчит.