Сохраб не сводил глаз с гигантского шатра мечети Шаха Фейсала. Подъезжали и отъезжали автомобили, правоверные, одетые в белое, степенно поднимались и спускались по ступенькам. Мы молчали. С минарета мечети, сияющей сотнями огней, доносился призыв к молитве. Во мраке храм блистал, словно бриллиант, посылая в небо столб света. Светилось и лицо мальчика. — Ты когда-нибудь был в Мазари-Шарифе? — неожиданно спросил он. Колени его были поджаты к подбородку. — Очень давно. Я уж и не помню ничего. — Когда я был маленький, папа возил меня туда. Мама и Саса тоже ездили с нами. Папа купил мне на базаре коричневую обезьянку с хвостиком крючком. Не настоящую, надувную. — В детстве у меня, наверное, тоже была такая. — Мы с папой тогда побывали в Голубой Мечети. Сколько рядом с ней было голубей! И они совсем не боялись людей. Саса дала мне хлеба, и я покрошил его птицам. Они как накинулись все разом! Здорово было. — Наверное, ты очень тоскуешь по родителям, — сказал я. Видел он, как талибы их убивали, или нет? — А ты скучаешь по своим папе и маме? — склонил голову набок Сохраб. — Я-то? Маму я не помню. А отец умер несколько лет назад. По нему я скучаю, да. Иногда сильно. — Ты помнишь, какой он был? Мне вспомнилась могучая шея Бабы, его черные глаза, копна каштановых волос. Сесть ему на колени было все равно что на два бревна. — Помню. И помню его запах. — А я стал забывать их лица. Это плохо? — Нет, — ответил я. — Время все стирает. И тут меня словно что-то толкнуло. Вот же она, фотография Хасана и Сохраба, у меня в нагрудном кармане! — Держи, — протянул я мальчику снимок. Он взял фото в обе руки, повертел перед носом, замер и смотрел долго-долго. Не заплакал, молодец. Мне вдруг вспомнилась фраза, которую я где-то слышал или читал. «В Афганистане много детей, но мало детства». — Возьми себе, — устало сказал я. — Фотография твоя. — Спасибо. Послышался цокот копыт, мимо нас проехал запряженный лошадью экипаж. Звенели колокольчики на сбруе. — Я последнее время много думал о мечетях, — вымолвил Сохраб. — Да? Почему вдруг? — Просто они не шли у меня из головы. — Он взглянул на меня. Только сейчас из глаз у него полились слезы. — Можно тебя спросить, Амир-ага? — Разумеется. — А Господь… — Сохраб всхлипнул, — Господь низвергнет меня в ад за то, что я сделал тому человеку? Я попытался его обнять. Мальчик отшатнулся. — Конечно, нет. Как мне хотелось прижать его к себе, приласкать, утешить, объяснить, что ему не в чем себя винить. Слишком сурово судьба обошлась с ним самим. Лицо у Сохраба немного разгладилось. — Папа мне говорил, что нельзя никому причинять зло, даже плохим людям. Вдруг они просто не умеют иначе. И потом, самый плохой человек может однажды исправиться. — Не всегда, Сохраб. Он вопросительно посмотрел на меня. — Асефа, человека, который обидел тебя, я знаю с детства. Наверное, ты сам это понял из нашего с ним разговора. Когда-то давно (лет мне было, как сейчас тебе) он пытался… побить меня. Хасан меня спас. Он был очень смелый и встал за меня горой. И вот однажды Асеф жестоко оскорбил твоего папу. Это была месть с его стороны. А я не сделал ничего, чтобы помочь Хасану, как он когда-то помог мне. — Почему люди так цепляются к папе? — спросил Сохраб дрожащим голоском. — Он в жизни никому не сделал ничего плохого. — Твой папа был очень хороший человек, ты прав. Только вот что я стараюсь тебе втолковать, Сохраб-джан. В этом мире есть плохие люди, которые никогда не станут хорошими. Иногда приходится давать им отпор. Мне следовало разделаться с Асефом, еще когда я был мальчишкой. Ты сделал это за меня. Он получил по заслугам. — Думаешь, папа рассердился бы на меня? — Наверняка нет. В Кабуле ты спас мне жизнь. Он бы гордился тобой. Сохраб вытер лицо рукавом. Рыдания сотрясали его маленькое тело. — Я скучаю по отцу и по маме, — прохрипел он. — И я скучаю по Сасе и Рахим-хан-сагибу. Только… хорошо, что их со мной нет. Так мне порой кажется. — Почему это? — Я коснулся его руки, и мальчик резко отдернул ее. — Потому что… я не хочу, чтобы они видели меня таким. Я грязный. — Сохраб всхлипнул. — Я полон греха. — На тебе нет грязи, — возразил я. — Эти люди… — И не смей так думать о себе. — …они такое вытворяли… со мной… главный и два его помощника… — На тебе нет грязи и нет греха. — Я взял-таки его за руку, как он ни выдирался. — Я не обижу тебя. Обещаю. Обнять его. Привлечь к себе. Сохраб весь напрягся. Обмяк. Спрятал лицо у меня на груди. Между теми, кто вскормлен одной грудью, существует братство. Но оно есть и между мною и маленьким мальчиком, смочившим слезами мою рубаху. Нас навеки связала победа над Асефом. Когда же задать ему вопрос, который не дает мне уснуть по ночам? Может быть, сейчас и настал подходящий момент? — Поедешь со мной в Америку? Будешь жить со мной и моей женой. Сохраб не ответил. Ведь ему надо было выплакаться. Целую неделю я не заговаривал про Америку, будто этот вопрос меня вовсе не интересовал. И вот в один прекрасный день мы с Сохрабом взяли такси и отправились на смотровую площадку Дамани-Ко, «край горы». Отсюда, со скалистого выступа на склоне одного из холмов Маргаллы, открывался прекрасный вид на Исламабад с его зелеными проспектами и белыми зданиями. Таксист сказал нам, что оттуда можно разглядеть президентский дворец, а после дождя, когда воздух чист, видны даже земли за Равалпинди.[48] Глаза его в зеркале заднего вида перебегали с меня на Сохраба и обратно. Моя физиономия была уже не такая опухшая, зато желтизны прибавилось. Мы сели на скамеечку в тени эвкалипта, идеальное место для любителей пикников на природе. Был жаркий день, солнце стояло высоко, небо словно выцвело. На соседних лавках лакомились самсой и пакорой, слышалась знакомая мне индийская мелодия из какого-то старого фильма, по-моему, из «Пакизы». Ребятишки играли в мяч, заливисто смеялись, кричали. Вспомнилась крыса в кабинете директора детского дома в Карте-Се, и у меня вдруг дыхание перехватило. Во что мои соотечественники превратили родную землю! — Что с тобой? — спросил Сохраб. — Ничего страшного, — улыбнулся я. — Уже прошло. Мы расстелили на нагретом солнцем столе гостиничное полотенце и принялись играть в панджпар. Музыка не утихала, теперь мотивы шли все больше незнакомые. — Смотри, — Сохраб картами указал на ястреба, кружившего в неохватном небе. — Я и не знал, что в Исламабаде есть ястребы, — сказал я. — И я не знал. — Мальчик не отрывал глаз от птицы. — А там, где ты живешь, они есть? — В Сан-Франциско-то? Наверное. Только они как-то не попадались мне на глаза. Я надеялся, он спросит еще о чем-нибудь. Но Сохраб перетасовал карты и сказал, что хочет есть. Пришлось достать из бумажного пакета кофту. Сам-то я питался исключительно протертыми бананами и апельсинами — с этой целью пришлось одолжить у госпожи Фаяз на неделю блендер. Чашка вместо тарелки, соломинка вместо ложки. Сохраб подал мне салфетку и проследил, чтобы я хорошо вытер губы. Я благодарно улыбнулся, и он ответил мне улыбкой. — Твой папа и я были братьями, — неожиданно вырвалось у меня. Тогда, у мечети, я почему-то не смог ему об этом сказать. Только тайнам между нами места теперь не было. — У нас был один отец. Сохраб отложил лепешку.