— Ты молодчина, — восхитился я. — Да, чуть не забыла! Я ведь позвонила Кэке Шарифу! Это он читал стихи на нашей нике (написаны они были почему-то на фирменном бланке какой-то гостиницы). Это его сын держал у нас над головами Коран, когда мы с Сораей, озаряемые фотовспышками, выходили на сцену. — И что сказал дядюшка? — Он постарается что-нибудь для нас сделать, переговорит с приятелями из службы иммиграции. — Вот это новость так новость! — обрадовался я. — Жду не дождусь, когда ты увидишься с Сохрабом. — Я жду не дождусь, когда увижусь с тобой. Трубку я повесил с улыбкой. Вот и Сохраб вышел из ванной. После нашей беседы с Реймондом Эндрюсом он и десяти слов не проронил. Буркнет что-то невразумительное и опять молчит. Забравшись в кровать, мальчик натянул одеяло до подбородка и почти сразу уснул. Я протер пятачок на запотевшем зеркале и побрился. Старомодные бритвы в гостинице, еще с «безопасными» лезвиями. В ванне я валялся, пока вода не остыла и кожа не покрылась мурашками. Образы из прошлого и мысли о будущем уносили меня далеко-далеко… Редкозубая улыбка Омара Фейсала — смуглого круглолицего брюнета с ямочками на щеках — была сама любезность. Под мышкой адвокат держал раздутый поношенный портфель без ручки, на локтях коричневого вельветового костюма красовались кожаные заплаты. Чуть ли не каждую фразу он начинал со смеха и извинений. Что-то вроде: Простите, я буду в пять. Ха-ха. Когда я ему позвонил, он настоял, что сам ко мне подъедет. — Таксисты в этом городе — народ ушлый. — Его английский был безупречен. — Почуют иностранца — сразу сдерут втридорога. И вот Омар у нас в номере, источает улыбки и извинения, сопит и потеет. Стоило ему полезть в портфель за блокнотом, как на мою кровать высыпалась целая куча бумаг. Число просьб о прощении удесятерилось. Одним глазом Сохраб смотрел на телеэкран (звук был выключен), другим — на адвоката. Я сказал мальчику утром, что к нам придет юрист, и Сохраб не стал задавать лишних вопросов, только кивнул и прилип к телевизору. — Вот он. — Желтый блокнот в руках у Фейсала. — Надеюсь, мои дети унаследуют организационные способности матери. Извините, наверное, вы не это хотели услышать от перспективного адвоката. Ха-ха-ха. — Реймонд Эндрюс очень высокого мнения о вас. — Мистер Эндрюс. Да, да. Достойнейший человек. Позвонил мне и рассказал про вас. — Неужели? — Да, да. — Значит, положение, в котором я оказался, вам известно. Фейсал смахнул с верхней губы капельки пота. — Мне известна версия мистера Эндрюса. С застенчивой улыбкой он повернулся к Сохрабу и произнес на фарси: — А это, наверное, юноша, из-за которого весь сыр-бор. — Разрешите представить вам Сохраба, — сказал я. — А это господин Фейсал, адвокат, о котором я тебе говорил. Сохраб соскользнул с кровати и пожал Омару руку. — Салям алейкум, — произнес он тоненьким голоском. — Алейкум салям, Сохраб. А ты знаешь, что тебя назвали в честь великого воина? Сохраб молча кивнул, вернулся на свою кровать и лег на бок, не отрывая глаз от телевизора. — Я и не знал, что вы так хорошо говорите на фарси, — сказал я по-английски. — Ваше детство прошло в Кабуле? — Родился я в Карачи, но долгие годы жил в Кабуле. Шаринау, рядом с мечетью Хаджи Якуба. А вырос я в Беркли. В конце шестидесятых отец открыл там музыкальный магазин. Свободная любовь, банданы, мини-юбки, все такое. — Он наклонился ко мне поближе: — Я был в Вудстоке. — Кайф, — сказал я. Адвокат так смеялся, что опять весь вспотел. — За исключением нескольких мелочей, я представил мистеру Эндрюсу верную картину, — продолжал я. — Вас я ознакомлю с ее полным вариантом, без цензурных изъятий. Фейсал лизнул палец, открыл в блокноте чистую страницу и снял с ручки колпачок. — Очень вам буду признателен. Давайте с этого момента говорить только по-английски. — Согласен. И я рассказал ему обо всем. О встрече с Рахим-ханом, о дороге до Кабула, о приюте, о публичном побивании камнями на стадионе «Гази». — Господи, — прошептал он. — У меня такие милые воспоминания о Кабуле. Трудно поверить, что там сейчас творятся такие ужасы. — А вы давно там были? — Порядочно. — Ничего общего с Беркли, должен заметить. — Продолжайте. Рассказ мой перешел на поединок с Асефом. Я рассказал о Сохрабе, рогатке, бегстве в Пакистан. Когда я закончил, Фейсал что-то записал, глубоко вздохнул и мрачно посмотрел на меня. — Вам предстоит жестокая битва, Амир. — И у меня есть надежда на победу? Фейсал спрятал ручку. — Боюсь, вы уже слышали это от Реймонда Эндрюса. Победа крайне маловероятна. Хотя в принципе возможна. И куда пропала вся его веселость? — Значит, беспризорникам вроде Сохраба никогда не обрести семью? Эти ваши предписания и законоуложения просто бесчеловечны! — Плетью обуха не перешибешь, Амир. И против фактов не попрешь. А факты таковы: текущее иммиграционное законодательство, требования агентств по усыновлению и политическая ситуация в Афганистане не в вашу пользу. — Непостижимо. — Меня душила злость. — То есть все как раз предельно ясно. Но все равно это выше моего понимания. Омар нахмурил лоб. — К последствиям любого бедствия — а Талибан куда хуже землетрясения, уж вы мне поверьте, Амир, — можно отнести практическую невозможность доказать, что тот или иной ребенок остался сиротой. Разберись, поди, может, у этого конкретного мальчика родители живы и просто бросили его из-за невозможности прокормить. Или, может, он в одном лагере беженцев, а папа с мамой — в другом. С этим сталкиваешься на каждом шагу. Так что иммиграционная служба визу не выдаст, пока официально не будет доказано, что ребенок подпадает под определение «сирота». Как ни нелепо, вам необходимо представить свидетельства о смерти. — И кто мне их в Афганистане даст? — Более того. Даже если доказано, что родители погибли, Служба иммиграции придерживается мнения, что пусть уж лучше ребенка усыновят в его родной стране. Хотя бы право наследования останется за ним. — Что наследовать-то? — воскликнул я. — Талибы подмели все подчистую. Вы видели, что они сделали с гигантскими статуями Будды в Бамиане? — Простите, Амир, я излагаю точку зрения официального органа. — Фейсал посмотрел на Сохраба и улыбнулся. — Ребенка можно усыновить только согласно законодательству его страны. И если в стране смута, как сейчас в Афганистане, властям не до приемных родителей с их бедами. Я вдохнул и протер глаза. Мигрень начиналась сразу же за веками. — Предположим даже, что случилось чудо и ваше дело официально рассмотрят афганские чиновники. — Омар скрестил руки на выступающем животике. — Скорее всего, последует отказ. Мусульманские страны, даже маленькие, не любят отдавать своих детей за границу. Ведь шариат в большинстве из них не признает усыновлений. — По-вашему, мне не стоит связываться с этим делом? — Я вырос в США, Амир. Америка меня научила: отступать, не ввязавшись в битву, значит обосраться. Но как юрист я обязан представить вам факты. А они подсказывают мне еще вот что: ни одно агентство не пошлет своего представителя в Афганистан для оценки условий жизни ребенка. Сохраб сидел на кровати, подтянув колени к подбородку (любимая поза Хасана), и исподтишка наблюдал за нами. — Я его дядя, это принимается в расчет? — Если есть доказательства. Соответствующие документы или свидетели. — Документов нет, — утомленно произнес я. — Сохраб узнал обо всем от меня, да и сам я до недавнего времени пребывал в неведении. У меня только один свидетель, да и тот, возможно, уже умер.