– Тебе еще придется. ― Он снова постарался улыбнуться, но оставил попытку: сухие губы тут же засаднило, к тому же Ирис ведь не видела этой улыбки. ― Чуть позже. – Королевы сопровождают мужей. ― Она точно не слышала. ― И если уж не в бою, то в покоях точно, Вальин! Снова. Вальин вздохнул. – Ирис… Она протянула руку и погладила его по изувеченной щеке, слегка оттянула белый платок и подалась ближе. Она была выше ровесниц и, в отличие от большинства их, рано, очень рано начала оформляться. Гордо подчеркивая это, она распускала белокурые с розовым перламутровым отливом волосы, носила рубашки с открытыми плечами и прозрачные шаровары по моде нуц. Она ненавидела бесформенные цветные платья с высокими воротами, эта девочка, которую покойный отец считал «тише маленькой птички». Больше, чем платья, она ненавидела только отказы. Вальин отшатнулся, не дав ей поцеловать себя. Его почти устрашало отсутствие брезгливости, какое молодая жена проявляла к неизменно возвращающемуся недугу. А ведь когда Ирис только прибыла, он испугал ее: морская хворь как раз владела им, и, случайно столкнувшись в коридоре замка, девочка двенадцати приливов от роду плакала в своей спальне три дня и отказывалась выходить. Потом что-то случилось. Может, с ней поговорили, может, упрямая Ирис пересилила себя сама… так или иначе, в следующий приступ она пришла с благовониями и раскаленной галькой. Это было кстати: Бьердэ, прежде помогавший переживать такие дни, все же ушел за своими ― просто ушел в одну ночь, оставив прощание лишь в полусне. – Это тоже будет, Ирис. ― Вальин сам поцеловал ее в лоб, осторожно, не почувствовав сквозь платок кожу, не почувствовав ничего вообще, кроме того, что трещины на губах закровоточили. ― Но не раньше… – Восемна-адцатого прилива. ― Она еще раз качнулась с носков на пятки. ― Когда мне скучно, я гадаю, Вальин, куда же ты пустишь меня раньше, на войну или в свою спальню. Как будто не знаешь, как рано у нас многие женятся и… – Ирис, ― одернул Вальин, стараясь все же не повышать тона. ― В ранних союзах мало хорошего, ты сама это знаешь. Она потупилась. На этот вопрос они всегда смотрели по-разному, чуть ли не со дня венчания, когда Ирис не желала слезать с рук и все целовала его лицо. Вот и теперь нахмурилась сильнее, упрямо пробормотала: – Если поневоле. А я ведь хочу быть тебе женой. И все же это звучало трогательно. Вальин понимал: ее нельзя осуждать, тем более зазорно делать это ему, мало кем искренне любимому. Он в который раз мирно напомнил: – Мы обвенчаны. И давно. В служение мне уже не вернуться, ты это знаешь. Не теперь, когда короля Незабудки давно нет. Не теперь, когда среди знати, расколотой надвое, нет особого единства даже внутри этих лагерей. Слово «преемник» исчезло из придворных речей еще при жизни Интана Иллигиса, не вернулось и потом. Точнее, против воли, из-за опрометчивого брака, Вальин сам стал преемником ― уже королевским. Запоздало понял: это и была ловушка, понял, лишь когда она захлопнулась. Ни о каком разводе, ни о каком возвращении в храм речи не шло уже четыре прилива: принять такие решения значило ввергнуть едва притихший мир в новый виток хаоса. Но Вальин понимал, что Ирис имеет в виду, чем недовольна. Она снова подняла тоскливо сверкнувшие глаза, и стало ясно: просто спор не угаснет. А рано или поздно у принцессы ― уже королевы ― кончится последнее терпение, и общая жизнь станет совсем невыносимой. А главное… дело не только в ее терпении. Оно не беспредельно и у знати, все держащей в уме простую правду: Незабудка должна давать новые побеги, где бы ни оказалась. Если не дает, зачем поддерживать ее и тем более ее мужа? – Подумай… ― он с усилием очнулся, вслушался, ― ты не вечен. Умрешь внезапно ― и что, оставишь комнатную пташку посреди бури? Не лучше ли оставить человека, который будет понимать, какие дела ты ведешь, в каких отношениях с кем находишься? И не лучше ли оставить что-то после себя, живое, что будет носить твое имя и… Ирис говорила тем просящим и одновременно требующим тоном, который Вальин переносил сквернее всего. А наихудшее ― она невинно, даже не сознавая, будила все страхи, которые он день за днем душил. От слов сильнее болела голова. Слова были горстями земли, сыплющимися на кости. Вальин привычно прикрыл зрячий глаз ладонью, но почти сразу опустил ее и тяжело сглотнул. Так защищаться, заслоняться он больше не мог. Это уже почти не помогало. – Сколько мы станем обсуждать это? ― Он все еще старался не говорить резко, понимая: это сильнее выдаст его подлинные мысли. ― Да, я бываю болен. Но это не значит, что я стану что-то торопить, пока силы есть, а они у меня есть. Ты юна для войны. Для политики. Тем более ― для родов. – Глупа ― хочешь ты сказать? ― А вот ее голос все же сорвался. – Что ты… ― искренне возразил он, но осекся, увидев, что это не попытка поймать его на скрытом оскорблении и обидеться сильнее. ― Ох… О, если бы Ирис была глупа. Ее юный возраст как раз располагал к тому, чтобы быть глупой и более безмятежной, инфантильной, мягкой. Впрочем, Вальин помнил мачеху, Ширхану, и не мог иногда избавиться от иллюзии, будто рядом поселился ее маленький призрак. Общаться с этим призраком оказалось еще сложнее. – Ирис. ― Вальин совсем смягчился. В нем поднялась привычная жалость. ― Пойми, я не хочу, чтобы ты умерла, вынашивая ребенка сейчас. Ты почти так же хрупка, как моя мать, и, если ты помнишь, хотя она была старше, ее роды, даже первые, прошли тяжело, а после вторых… «Родился полутруп. Я. А она умерла». – Помню, ― ровно оборвала Ирис и посмотрела на свой идеально плоский, оголенный из-за короткой рубашки живот. ― И не боюсь. Это ведь будет… от тебя, понимаешь? ― Снова она вскинулась. ― И я знаю, все было бы хорошо… если бы ты хотел. Хорошо. И уже точно непоправимо. Вальин посмотрел в ее фиалковые глаза. Там плескалась не только обида ― еще нежность. Ирис была особенно красива прямо сейчас, когда уголки ее розовых губ мечтательно приподнялись. Да… она была очень красива, а он невероятно уродлив, и от него тянуло приглушенной благовониями гнилью. Он не мог представить, как прикоснется к ней. Даже когда… если наступит время, если станет ясно: без ребенка совсем никак, знать не удастся сплотить иначе. Вальин опять отступил, и Ирис перестала улыбаться. Глаза ее потускнели; следующие слова можно было угадать почти точно. – Ну а все это все равно будет моим, как только ты умрешь, Светлый верховный король Вальин Энуэллис. Ты же знаешь. И я все сделаю по-своему. Она не крикнула, а прошептала это, покачав головой так, будто уже скорбела над его телом ― скорбела, но не слишком. И это она глядела с нежностью меньше чем швэ назад? Она мечтала о детях? От приступа боли Вальин едва не согнулся пополам. Королевская Незабудка… последняя из рода слишком спешила продолжить его, укорениться рядом с чужим, диким растением, к которому зачем-то льнула. Но кое-что было ясно: при желании укоренится она и сама. – Все это ― смерть, власть и ненависть тех, кто жаждет ее отнять? ― безнадежно спросил Вальин: знал, что не получит простых ответов. ― Ты так этого хочешь? – Все это, ― откликнулась она. ― Хочу все, если уж не могу заполучить тебя. ― И она повторила почти самозабвенно: ― Я ― королева. Просто королева, раз не твоя. Он не нашелся с ответом ― никогда не находился, слыша это. Он понимал: Ирис говорит ровно то, на чем ее растили, говорит раз за разом ― и имеет право, чувствуя ответственность за всю мертвую семью, за всех великих предков. Рядом с ней он, граф из рода Крапивы, был словно рыбак рядом с бароном, не смел ее судить и чувствовал вину за то, что также не может просто подчиниться, просто уступить, просто дать желаемое, если не… полюбить? Не мог объяснить и правду: «Я мечтаю быть не здесь; ты и твой мертвый отец теперь цепь на моей шее; я заболел из-за того, что вместо маленьких долгов своего графства плачу огромные за весь Берег!» Догадывался: ее это унизит, а может, и убьет. Сейчас еще и не хватало сил ― вообще ни на какие больше разговоры, потому он просто кивнул, в очередной раз сглатывая горькую слюну, наверняка предварявшую кровавую рвоту. Ирис, похоже, почувствовала что-то: сдалась сама. Вздохнула, опять сменила тон: – Ладно, Вальин. Прости. Я просто устала, в нашем роду девочек никогда не лелеяли так, как ты меня, это… странно? Вальин! ― Ей, конечно, не нравилось его молчание, заставлявшее усомниться в собственной правоте. ― Ну… извини! ― И она топнула ногой, опять превратив просьбу в приказ. Не хватало разве что «Немедленно!». Как взросло она вела порой речи, как прозорливо глядела вдаль. Но вот это жестокое неумение просить прощения и столь же жестокое умение бить никогда не давало Вальину обмануться. Ирис увидела мало приливов. Поочередно примеряла маски, но не нашла пока собственного лица, и на нее не стоило злиться за это. Вальин и сам вел себя далеко не так, как подобало королю. А главное ― не так себя ощущал. – Все в порядке, ― просто ответил он. ― Но мне правда пора. Идем. Они покинули замковый двор вместе, но почти тут же их пути разошлись. Ирис устремилась в сады, где ее уже ждали, а Вальин поспешил в свои покои ― на верх самой дальней башни, густо увитой черно-зеленым плющом. Там он в дни недуга работал, избегая соратников и советников, пока не станет легче. Вот и теперь он едва кивнул Арнсту, к которому поспешила Ирис, и постарался спрятать лицо: как же ле Спада цвел здоровьем в сравнении с Вальином; как улыбался, наслаждаясь утренним теплом и бризом. Вот уже крыльцо… ступеньки… и убежище, где можно больше не держать спину. Там, на столе, Вальина кое-что ждало. Полученный утром небольшой флакон из синего хрусталя и записка, змеей обернувшаяся вокруг него. Простые вещи. Вещи более значимые, чем все беды. Пальцы потянулись к записке сами, удержаться не получилось. Это был словно взмах руки из прошлого. Из времени, когда казалось, что свободу и покой отняли лишь временно и что скоро все станет лучше. …Это снадобье в наших землях пьют все, кого мучает морская хворь. В нем термальная вода, дикие травы Кипящей Долины и кровь тех, кого мы приносим в жертву Черепахе. Я говорю тебе правду. Там человеческая кровь, кровь детей. Но я хочу, чтобы ты жил. Без тебя и меня этот мир канет в ничто, он уже в шаге. Я надеюсь, ты не забыл то, на что решился. Я не забыл. Вальин сложил листок, убрал флакон в ящик и устало прикрыл глаза. Он давно понял, что власть ― как бы ее ни романтизировали, ни превозносили, ― в целом, тусклая, однообразная область жизни, мертвый океан. Каждую волну, стоит только поднатореть, можно увидеть, предсказать, остановить или усилить. Каждое предательство союзника горчит, и лучше не впускать его в себя. А каждое перемирие с врагом горчит еще сильнее, потому что быстротечно вопреки всем надеждам. Но не впускать его гораздо сложнее, особенно если веришь: враг не должен был стать врагом. В который раз он вспомнил первый их бой, еще за короля, вечность ― то есть четыре прилива ― назад. Уже тогда стало очевидно: все сложится не как хотел бы Штиль, совсем не так. В миг, когда встретились их глаза, Эльтудинн оскалился, но тут же горько усмехнулся. А Вальин, глядя в ответ, не почувствовал ничего, что мог бы, если бы был чуть юнее, наивнее. Ничего, кроме понимания: мир на огромных весах, готовых развалиться, и если есть шанс их удержать, то вот он. Примирение. Цель короля ― примирение, возвращение к старому укладу. Об одном нужно забыть ― о разговоре в храме, о пути по чужим следам, об улыбке и словах «Береги себя». О том, как что-то отозвалось на них и помнило до сих пор. О том, как это что-то задрожало, едва Интан Иллигис впервые произнес: «Мятежников возглавляет последний из рода Чертополоха, он объявил себя королем!» Словно помутнение рассудка и одновременно ― незаживающая рубленая рана. В пути солдаты пели, что срежут гниющие ветви, а Вальин сжимал зубы. Gan. Мятежник. Отвратительное слово, резкое, как вороний крик. Они сражались, скрещивали клинки раз за разом, шпорили лошадей, сшибались и вновь разъезжались, а вокруг растекались и плавились тьма и свет тысяч смертей. Наконец Вальин выбил из чужой руки саблю, но почти сразу, обессилев, выронил свой меч. А вскоре разнеслись кличи, затрубили горны, со стонами и скрежетом все остановилось, точно ржавый механизм, состоящий из множества разумных, но разболтанных, не понимающих своего назначения деталей. Эльтудинн опять посмотрел на Вальина горящими золотыми глазами. Снова был рассвет, и снова темный король был в черном ― последняя тень ночи. И он вдруг сказал: – Как жжется Королевская Крапива… Неудивительно: Вальин едва не отрубил ему несколько пальцев, на руке багровела широкая рана. Но, говоря, Эльтудинн слабо, самыми уголками губ, улыбнулся, точно скорее изумлялся своему почти-поражению, чем злился. Чуть помедлив, он добавил: – Я часто тебя вспоминал. Надеюсь, и ты меня не забыл, великий светлый король. Вальин еще был лишь графом. Но многие уже звали его так. Он молчал. Он не мог даже слезть с лошади; его колотила дрожь, которую он все пытался скрыть и которой никак не мог себе объяснить. К счастью, вокруг было слишком много тех, кто нуждался в нем, и нашелся даже тот, кто подал ему меч. Забирая оружие, спешно опуская взгляд на золоченые листья рукояти, Вальин пробормотал: – Теперь мы вряд ли сможем забыть друг друга. А позже они промывали раны в одной реке, в той, что вливалась здесь в море. Вся она вскоре побагровела, но осталась ледяной и прозрачной. Вальин смотрел на беспокойный бег воды и вроде бы приходил в себя, смирялся со всем, что смеялось в лицо и стучало в ушах. Не далее как перед походом он был в храме Рыжей Моуд и загадал ей желание: снова увидеть Эльтудинна, хоть раз, живого или мертвого. Что ж. Он видит его. Богиня Судьбы легкомысленна, делает ровно то, что у нее просят, и редко спрашивает: «Зачем и как?» Вот и теперь она просто столкнула их, просто мешает их кровь в реке, просто усмехается издалека и обещает: «Ты пожалеешь. Ты уже очень жалеешь, глупый человек, не так ли?» Жалеет ли? И жалеет ли тот, кто стал врагом? – Крапива все прорастает… ― Вальин вдруг снова почувствовал касание пальцев, мокрых и горячих, к виску. Медленно обвел глазами окружающую пустоту, в которой жеста никто не видел. ― Мир лучше бы подписать под Жу. Там теплые источники, а берега скрыты зарослями фруктовых деревьев, пальм и лиан. У нас легче переносить морскую хворь. У нас кто-то сможет позаботиться о тебе. Лучше, чем в Ганнасе. Рука Эльтудинна все еще кровоточила. Алые капли упали на кожу в миг, когда Вальин быстро, крепко сжал черные пальцы и отвел, понимая: со стороны касание могут расценить как знак вовсе не дружеского участия, а силы, власти, даже триумфа. Эльтудинн спокойно наблюдал за ним. И, собравшись, он горько поинтересовался: – Разве не лучше тебе будет, если я скорее умру? Молись о ветрах, темный король. Он себя едва слышал: голос сел. «Темный король» прозвучало злым шипением, хотя Вальин к этому вовсе не стремился. И Эльтудинн понял это: в лице так ничего и не дрогнуло. А губы едва разомкнулись, когда он просто, ровно, тускло прошептал: – Нет. И я знаю, что ты тоже о них не молишься. Кровь продолжала течь, и наверняка ему было больно. Вальин очнулся, отпустил его руку и посмотрел на свою обагренную ладонь. Кровь нуц была яркой, ярче крови кхари ― необъяснимо, учитывая черноту их кожи. Казалось, если скорее не смыть эту кровь, она въестся клеймом. Вальин склонился над рекой, погрузил в нее руки. И прежде чем рябь разбилась, увидел в отражении свое белое лицо и расширенные, потемневшие глаза. – Так что же? ― спросил Эльтудинн. Вальин покачал головой и сказал, что договоры стоит подписывать только на границе земель условно Светлых ― верных Незабудке ― и условно Темных ― верных Чертополоху, так будет безопаснее для всех. Язык едва слушался, ноги дрожали: близился очередной приступ; Вальин выезжал из Ганнаса еще не до конца выздоровевшим. Умывшись, он вскинулся. Эльтудинн неотрывно смотрел на него. Под взглядом, полным лишь тревоги и понимания, было невыносимо находиться. Вальин пробормотал что-то о том, что ему нужно с кем-то поговорить, хотел уйти, но услышал тихое: – Подожди. Прошу тебя. Отголосок собственных слов в храме. Он не посмел бы отказать, да и… не хотел. – Что? ― Поняв, что стоять больше не может, он присел на траву, и Эльтудинн тут же, даже слишком спешно опустился рядом. Вальин отстраненно подумал: солдаты, если все же смотрят в их сторону, наверное, недоумевают. Должны были убить друг друга ― не убили. Должны бросаться отповедями с расстояния пары вытянутых рук ― не бросаются. И почему-то он улыбнулся. А потом задал вопрос еще более нелепый, чем улыбка после такой бойни: ― Неужели тебе правда меня не хватало? Он все еще не чувствовал злости, которую пытался разжечь король, ― лишь тоску. В глубине души он сам не понимал, что делает здесь, к какому порядку, а главное, к какому примирению должен призвать. Как вообще призывать к примирению, если не веришь в него? Если понимаешь, что честнее перекатывать на языке вовсе не gan ― «бунтарь-предатель», а din ― «бунтарь, что борется за справедливость». Din… это слово входило даже в имя врага. И, может, как раз поэтому теперь Вальин не знал, как себя держать. А совсем перестал понимать, услышав все столь же простое: – Да. ― Эльтудинн снова опустил руку в поток. От раны поползли кровавые разводы. ― А что насчет тебя?.. Насмехался… или нет, просто вспомнил то, как по-детски Вальин увязался за ним от соляных пещер и как нес потом прощальную чушь, не смея сказать простого: «Я все еще боюсь, и я не понимаю, почему ты веришь в меня». – Я тоже часто тебя вспоминал, ― ответил Вальин. ― Особенно когда… – Храма не стало? ― Эльтудинн повернул к нему голову, и лицо все же дрогнуло. ― Знаешь… я словно ощутил это. В утешение скажу, что строю новый, по вашему образу, у себя и вообще-то хотел бы позвать к себе ди Рэсов, чтобы они создали нам фрески… Прозвучало не как просьба, скорее заявлением о своих правах, и это покоробило. Но больше покоробило иное: Эльтудинн рассуждал так, будто ничего не происходило, будто художники могли спокойно и безопасно преодолеть путь от Ганнаса до Жу. По земле, где в каждом городе царило свое настроение и любых причастных к Первому храму могли просто разорвать в клочья? По морю, кишащему тварями, каких там сроду не видели? Или по воздуху? В лучшие дни пироланги работали над летучими механизмами… но разработки забрали с собой, как и все прочее. Захотелось даже рявкнуть все это Эльтудинну, рявкнуть, что никого не отдаст, но нашлись слова намного проще, спокойнее и сильнее. Вальин сказал: – Старший ди Рэс при смерти. Его сильно изувечили, когда он защищал храм. «Тот, который ты бросил». Этого можно было не добавлять: слова попали в цель, их тень словно легла на и без того черное, усталое лицо. – Мне жаль. ― Эльтудинн вынул руку из воды и сжал в кулак. ― Не думал, что он настолько дорожит этой работой и настолько защищает… справедливость. ― Он смотрел только на свои пальцы, явно избегал поднимать голову, губы едва шевелились. Ему, похоже, правда было жаль, и, хотя это ничего не меняло, сердце опять смягчилось. – Надеюсь, оно того стоило. ― Вальин сказал это, даже не осознав: просто не мог больше держать слова в себе. «Твое бегство. Твое возвышение в Жу. То, как многие сочли, что именно с тобой придут перемены. Твоя золотая корона». Ему ожидаемо не ответили, мерцающий взгляд совсем померк. «Я не знаю», ― безнадежно прочел Вальин в едва уловимом движении чужих плеч и, вздохнув, спросил о том, о чем тоже думал, спросил, искренне надеясь услышать хоть что-то, что прибавит происходящему смысла: – А тела твоих близких и люди, которые тебе навредили… они все…