– Почти, ― отозвался Эльтудинн словно с облегчением, и стало вдруг очевидно: он боялся, что после «надеюсь, оно того стоило» Вальин просто уйдет. Даже в его напряженной позе, в закушенных губах это читалось. ― Я сделал то, что должен был. Сделал жестоко, не спорю. И, не скрою, воспользовался некоторыми речами и идеями твоего отца, ища союзников. Но то, что случилось дальше… это… Он осекся, сдавленно зарычал и, скалясь в пустоту, начал вытирать раненую руку о траву. На Вальина он все еще не смотрел, а тому становилось все яснее, что он услышит. «Зверь в клетке» ― говорил об Эльтудинне Бьердэ. Похоже, говорил задолго до того, как клетка закрылась по-настоящему. От этого осознания горечь крепла, но крепло и спокойствие, странное, блеклое и зыбкое. С таким, наверное, восходят на эшафот двое друзей, которым палач позволяет держаться за руки до последней швэ. Очень тихо, украдкой коснувшись чужой ладони в траве, Вальин попросил: – Расскажи. И о семье ― тоже. Мне кажется, я… пойму. Он действительно понял. Все услышанные у той реки слова он помнил до сих пор, как ни сходил с ума мир. * * * ― Как давно я не видел твоих картин… Кому она в дар? – Им обоим. Я так и не выбрал одного, как не выбрал наш Берег. Выберет ли? Армии с черно-золотыми и бело-синими знаменами стояли лицом к лицу под ненастным небом, у смутно-берилловой полосы моря. Бился там и тут, едва вырываясь из-за туч, свет, падал на окровавленную траву. А две фигуры ― обе чуть впереди войск, нарушая монотонную черно-белую противоположность, ― сближались на одинаково серых, грациозных лошадях. В волосах светлого верховного короля ― совсем еще юного ― сияла серебряная корона, увитая незабудками. В черных кудрях темного верховного короля горела золотая, оплетенная чертополохом; она напоминала полумесяц, упавший в бездну. Один был словно смирение, второй ― словно скорбь. Удивительно… Мастер нарисовал все по описанию. Которое Идо составил, опираясь лишь на чужие рассказы. – Как она называется? ― голос сел. Красота работы почти душила. –Nuos. «Воедино», ― ответил Мастер. Он тоже глядел на холст, но будто не видел его, думая о чем-то своем. Идо закрыл глаза. Гениальным было даже слово, простое, но так подходящее полотну, запечатлевшему Битву меж Морем и Рекой ― первое крупное сражение Великого Разлада и первую встречу двух королей в новых ипостасях. Крапива и Чертополох. Чертополох, окропленный кровью, ведь в битве, не принесшей никому победы, темные потеряли все же больше людей. «Как жжется Королевская Крапива», ― сказал тогда один из темных поэтов. Повторил за кем-то, кто обжегся еще больнее. Королевская Крапива… которой не стать Незабудкой, но Штиль решил иначе, и те, кто остался верен ему, приняли выбор. Приняли скорее от отчаяния и страха более фатальных перемен, чем из-за подлинной вассальной верности. На что старик рассчитывал, обещая, что с Вальином придут «покой и свет»?.. Он уже еле ходил, не ел, был почти безумен. Он не понимал: ни свет, ни покой на Общий Берег не придут, кого ни увенчай короной, хоть самого Дараккара. Ведь после Соляной бойни и разрушения Первого храма в Общем Море завелись твари, нападающие на суда и прибрежные поселения; холода так и не отпустили Ветрэн, а многие аристократы покинули свои графства и устремились в Кипящую Долину. Они чувствовали силу и надежду там, а не в чахлых краях и руках прежнего короля. И их даже можно было понять. Эльтудинн Гордый быстро занял трон, начал наводить порядок в Долине, и даже его старые враги сплотились вокруг. Графство было вторым на Общем Берегу местом, свободным от холодов, и воспользовалось этим сполна: собрало хорошие урожаи, а вдобавок ― благодаря тому, сколь многие нуц занимались медициной, ― взялось за создание лекарств, более не доступных без пиролангов. Бедствующие соседи запросили помощи у Жу, понимая: от Ветрэна мало чего дождешься. Уязвленный тем, что сам помощи не получил, король сделал странное ― нарек Эльтудинна rocta, то есть темным, в корне изменив прежнюю суть этого слова, попытавшись приравнять к презрительному gan. Но вместо того чтобы ополчиться, люди потянулись к своенравному молодому графу лишь сильнее. Теперь еще и особые почитатели темных богов, независимо от положения, шли в Жу, привлеченные славой Чертополоха: вы подумайте, бывший жрец Вудэна, при котором храм никто не трогал! Может, и правда он сильнее короля, раз король храм не сберег и погряз в бедах? Светлые же нередко бежали от Эльтудинна к Вальину, испуганные иными мыслями: скверна изуродовала Ганнас и пришла сюда? Ну нет! Да и хотя сам Эльтудинн светлых храмов ни разу не тронул, среди фанатиков его были разные люди. Например, те, кто крушил статуи Дараккара, заявляя, что никакой справедливостью на Общем Берегу давно не пахнет. После той первой битвы, подписывая необходимый обоим мир, Вальин и Эльтудинн глядели друг на друга в тяжелом молчании и, возможно, впервые понимали, насколько далеко зашла война, начатая лишь с храма. Меж ними дрожала незримая нить ― расположение, которое уже не могло ни на что повлиять, добрая память двоих, которой, увы, не хватало, чтобы образумить целые народы и даже одного сумасшедшего старика, требовавшего полного повиновения. – Ты не присягнешь ему. ― Это не был вопрос. – Этого не было бы достаточно. Ничего не как раньше. ― Это не был ответ, но вскоре оказалось, что слова пророческие. Они так и расстались: не сюзереном и вассалом, а светлым королем и темным королем. Тому, кто уже носил титул лишь на словах, это не понравилось; он, конечно, обрушил на Вальина гнев, вот только гнев, видно, и забрал последние капли многовековой жизненной силы. Иллигис вытребовал у мужа младшей дочери обещание «продолжить воевать за прежний сад», но уже спустя несколько дней умер ― все под тем же чахлым деревом. Казалось, на этом можно заканчивать, обещание не придется выполнять… но к тому времени у каждого из королей был свой народ. И народы помыслить не могли о жизни под одной дланью, слишком много скопилось взаимных обид. «Это из-за вашей скверны у нас так холодно и голодно!» «Это вы ввели к нам войска!» «Это вы украли последнюю принцессу и отдали замуж за чахлого урода!» «Это ваш бог не вступился за моего господина, когда его пришли убивать!» «Это вы защищаете того, кого впору обезглавить!» Уже несколько приливов два народа сражались за что-то, чего не помнили. Конечно, половина говорила, что бьется за веру, но вряд ли даже эта половина верила себе. От темных к светлым, от светлых к темным уходили города, леса, озера, сердца. Многие земли Цивилизации опустели. Страдал от распрей Детеныш, никто, кроме беглых преступников, не жил больше в графстве Холмов. Пиролангов уже было почти не встретить, как не найти механических карет и протезов. Все изменилось. И хотя никого это не устраивало, люди словно вспомнили завет мертвого Штиля. И терпели. Терпели, веря, что новые молодые вожаки рано или поздно всё исправят. Ждали, не понимая, что без собственного их участия, милосердия, готовности примириться два человека, пусть коронованных, не сделают ничего. Заметив, как Мастер с трудом опустил кисть на край мольберта и поморщился, Идо взял его руку и начал массировать запястье. Он часто делал так еще со времени, когда переломы Элеорда только зарастали. Какие тонкие кости… не такими они были. Привыкнуть все не удавалось, раз за разом неверие и чувство несправедливости обжигали до костей. Мастер, милосердно делая вид, что не замечает этого жжения, улыбнулся. – Пожалуй, это знак, что хватит гнаться за совершенством. Картина закончена, Идо. Точно закончена. Как я рад, я успел полюбить ее… Идо разделял эту радость, более чем. Nuos был первым большим полотном, которое Элеорд ди Рэс завершил после выздоровления. Когда немного успокоилась война, когда его снова позвало искусство, он писал фрески на отстраиваемых домах и храмовых сводах, хотя это требовало больше сил, чем живопись. Но он надолго бросил картины и старался избегать тесных стен мастерской ― возможно, слишком часто вспоминал, как лежал под руинами. Идо почти всюду следовал за ним: под купола и на крыши, на шаткие лестницы и в помпезные залы, где мог бы разместиться легион лошадей. Страх падающих камней не преследовал его так сильно, а вот пламя жгло раз за разом. Идо тоже было что вспоминать. Ночи у постели Мастера. Утра, когда он подносил зеркало к сухим бледным губам. И мысли, нелепые, жалкие: снова о победе. Ведь в какой-то мере Идо правда победил. Победил своих чудовищ, когда спас Элеорда, побеждал сам себя, пока Мастер лежал и не создавал ничего. Все это время Идо совершенствовался. Писал, зарабатывая, писал, помогая привести Ганнас в божеский вид, писал, выплескивая страдания и ужас. Писал все лучше, но правда неустанно стояла рядом: все бессмысленно. Едва заживут увечья Мастера, едва сознание его перестанет мутиться, едва он возьмет кисти ― Идо снова будет умирать каждый день. Он убил желание превзойти учителя любой ценой, да, убил. Но зависть упорно шипела внутри, шипела как змея, ослабшая и все же не сдохшая. Шипела тем злее и испуганнее, чем яснее становилось: Элеорд не просто встанет, не просто возьмет кисти. Свои страдания и ужас он облечет в творения еще более сокрушительные и великолепные, нежели все прежние. Потому что даже боль его прекраснее и ослепительнее, чем боль всех на свете. Так и вышло, Идо умирал. На «Воедино» он видел не только недостижимое, как Силльские горы, мастерство, но и то, чего желал ― сейчас, в темные времена ― еще мучительнее. Он видел счастливую судьбу, самую большую надежду, какая может быть у мира, ― что близость двоих победит вражду тысяч. И, конечно, Идо не сумел бы написать эту надежду так, чтобы она сходила с холста; это взаимное притяжение ― так, чтобы оно звенело меж силуэтами, которые даже не соприкасаются. Идо пересилил себя, отбросил все это и сказал: – Она должна быть у них обоих. Может, сделать копию? Я мог бы… Но Мастер покачал головой. Взгляд его оставался отчужденным, холодным. Идо даже испугался, что змею заметили, что мысли его наконец-то ― впервые за много приливов ― угадали. Но Мастера, похоже, не волновали змеи, он думал скорее о спрутах. Отвернувшись наконец от полотна и потерев веки, он покачал головой. – Нет, Идо, сейчас не до того. Мы будем писать другое, значимее. Очень скоро. И… За окнами вдруг загрохотало. Мастер болезненно вздрогнул: он теперь часто вздрагивал от резких звуков. Волна шума ширилась и крепла, растравляя воздух; зазвенел даже кувшин на подоконнике. Идо нахмурился: а ну как стреляют? Мастер отступил и зажал уши. В чеканный стук и лязг тем временем вливались иные звуки: барабанная музыка, вой труб и пение ― заунывный хор сильных молодых голосов. Отпевание… поначалу Идо решил, что это отпевание. Но это был марш. «Мы срежем гниющие ветви!..» – О нет, ― прошептал Мастер устало. ― Опять. Кажется, войска света выдвигались в поход на тьму. * * * Эльтудинн часто видел это во сне: юноша, с чьей разбитой тенью он говорил под сводами храма, мчится на него с обагренным мечом. Слышал зовущий в атаку зычный крик и одновременно ― ломкий, дрожащий шепот: «Помни, что тебе всегда есть куда вернуться». «Я не люблю свое прозвание». «Ты кажешься мне замечательным человеком». «Я хочу, чтобы ты остался моим другом, а не слугой…» Другом, а не слугой. Другом? Врагом? Кем угодно, но не слугой. Мысль заставляла потом криво усмехаться, оттирая с губ кровь, а с сапог ― раскисшую грязь. Мир взбесился. Спятил. Постоянно дождило, Лува так испугалась творящегося внизу, что не появлялась на небесной лестнице, а если появлялась, занавешивала путь плотными облаками. Эльтудинн забывал постепенно ее свежее лицо. Это было так страшно, что в какой-то момент он нарушил подобающие темному заветы: нанес золотой образ богини на щит, заменил ею Вудэна, простиравшего по металлу черненые щупальца. Об этом возмущенно шептались некоторые в командном составе, в совете и даже на улицах, когда король по ним проезжал. Светлые боги, прежде столь почитаемые, были теперь у многих ― особенно у военных и знати ― в опале; их храмы перестраивались; жрецов изгоняли. Эльтудинн не всегда успевал, но старался это пресекать. На фанатиков ему было плевать, но он не мог забыть: в Ганнасе, в изгнании, всегда было тепло и ясно. А еще в прежнем Ганнасе впервые попытались чтить богов наравне. Но Ганнас не принадлежал Эльтудинну. К тому же в новом Ганнасе всех, кроме короля, слепил свет. Там темные боги многим ― хотя тоже не всем ― напоминали о черном прошлом. Король… тяжело было думать о нем, не думать – еще тяжелее. В ночь похорон отца Вальин так доверчиво попросил даже не помощи ― разговора. А Эльтудинн, не отказав, остро, неожиданно, впервые за время изгнания почувствовал себя дома ― потому что кто-то уязвимый и хрупкий не испугался его, потому что этот кто-то нуждался в нем, а не в боге, которому он служил. Кто-то счел его добрым. Замечательным. Тем ироничнее, что первым содеянным им в Жу было снятие гербового перстня с руки дядюшки. Кольцо не сдиралось с распухшей фаланги; пришлось отрезать его с пальцем и долго чистить от мертвечины. Зато на руку Эльтудинна оно село будто влитое. А дальше Эльтудинн вышел к бунтующей толпе и сказал, что поможет возвести новый храм Войны вместо того, который разрушил Шинар Храбрый, Шинар-Трус. Если бы он знал… Он не запомнил дня, когда все эти люди ― и прежние дядины союзники, и его же враги ― явились в Черный сераль, неся на кроваво-бархатной подушке корону из острых листьев чертополоха. Солдаты и священники, бароны и чиновники сказали: «Мы не желаем на троне Незабудку, свергнем его и возведем тебя». Эльтудинн, конечно, не согласился, не посмел бы, заявил, что претендует лишь на графский титул. Ему ответили: «Мы мстили за тебя, мы убивали ради тебя!» Это было лукавством: да, они расправились с дядей сами, но вовсе не желая порадовать какого-то изгнанника. И все же здесь Эльтудинн дал первую слабину, позволил себе то людское, что Вальин приписал и богам, ― почувствовал себя обязанным. «Я благодарен, но…» ― начал он и услышал резкое: «Защити нас, возглавь нас! Не смей трусить, мы ждали тебя!» Отдельные люди повышали голоса, в ответ он поднял меч. И тогда услышал от одного из ближних баронов, старика почти такого же немощного, как король: «Маар… ― он не кричал, его, наоборот, было едва слышно; он не атаковал, а упал в ноги, и волосы его, длинные, тусклые, с сильной проседью, коснулись кровавых узоров на полу, ― Незабудка обирает нас. Он требует хлеба, который я с трудом разделил между своими подданными и голодными соседями; он требует юношей в гвардию, а наши юноши не привыкли к фиирту и не хотят в край, от которого отвернулись сами боги. Маар, он не сможет даже одеть их, дать им сапоги, чтобы они ходили по этому злому снегу. И… он пустит их против нас же, когда в следующий раз мы не захотим поделиться хлебом». И вдруг они заговорили об этом все, заговорили наперебой, обиженно, разочарованно, испуганно. Эльтудинн не запомнил также, кто первым произнес вслух горькое: «Маар, мы ненавидим короля. И никогда его не простим. А ты… простишь?» Все они знали историю его отца и братьев. Знали, зачем, кроме мести, он приехал. Знали ― и протянули корону снова. И он ее принял. Он был достаточно честен, чтобы понимать: когда он поглядел на золотые листья, им овладела не только жалость. И не только разумная тревога того, кого ошалелый народ либо провозгласит вожаком, либо убьет следующим. В нем подняла голову и гордость того, у кого когда-то отняли все, на что он имел законное право. Амбиции того, кто давно искал способ все исправить. Иллюзия, что так будет проще. За нее он особенно проклинал себя позже, поняв: путь любого короля этого мира ― путь в никуда, а уступки одним всегда множат злость других. Вальин, едва понял, что происходит, почему в Долину стекаются люди, зеркально повторил безумную дерзость Эльтудинна. Переступил через себя еще раз, но дал бой. Сражались оба так, что потом Тьма и Свет долго не смели приближаться друг к другу. А когда бои стихли, по обе стороны зыбкой границы начала жалко возрождаться жизнь. Строились дома, храмы и форты; возделывались поля и виноградники; едой и лекарствами теперь делились лишь со своими, а о чужих старались просто не говорить лишний раз. Таким было общее решение: сначала хоть что-то возвести заново и дать людям успокоиться, потом ― попытаться срастить. Попытаться… слово идеально описывало все, что они говорили и делали. «Почему именно ты?» ― спросил однажды Вальин. С болью? С благодарностью? Эльтудинн спросил только: «А почему ты?» Оба понимали: что-то тянет их друг к другу, сталкивает и ни одному не дает умереть, когда вокруг умирает все. Даже после давнего, первого боя они промывали раны в одной реке. А позже, во время примирительной трапезы в темном замке, Эльтудинн, просто проверяя, предложил Вальину выбор: сесть рядом или на противоположный конец стола. Тот сел рядом, а на стол поставил снежное вино, сладкое и терпкое. Со светлых земель. Так они встречались раз за разом: сражались, потом говорили. Так они сблизились ― может, теснее, чем если бы путь их лежал через будничную дружбу. Казалось, у них куда больше общего, чем у их людей ― частей еще недавно единого народа. Почему?.. Разве не жестоко? Однажды, когда в знак очередного примирения Эльтудинн подарил Вальину коня и животное оказалось слишком умным для своей породы, тот сказал: «Мне вспоминается одна сказка… точно ли ты не отдаешь мне в услужение заколдованного принца?» Эльтудинн засмеялся, а в ребрах его все сжалось. Помимо обычной симпатии, обычного интереса к Вальину, его поступкам и словам, давняя, вроде бы опровергнутая иллюзия по-прежнему иногда являла себя. «Что за сказка?» ― спросил он, надеясь, что его не поймают на лжи. Не поймали, не поняли, как важно для него снова услышать о приключениях храброй принцессы, ищущей мать. Маленькая, не больше ладони, книжица с той самой сказкой давно исчезла из сераля в неизвестном направлении. Но, конечно, Эльтудинну было совершенно не до ее поисков. А мир вокруг продолжал меняться. Воды бороздили наемники, звавшие себя пиратис, ловчими: зарабатывая на страхе, они боролись с монстрами прибрежных вод, а гербом насмешливо выбрали невзрачную крысу. С них Эльтудинну хотелось порой взять пример: большинство пиратис считали себя «гражданами мира», не примыкая к Свету и Тьме. Так держалась и столь же молодая Агонада ― гильдия следопытов, работавшая на обе стороны: выслеживающая, подслушивающая, убивающая. И следопыты, и пиратис были свободны. Так свободны, что каждого хотелось повесить. Сегодня Эльтудинн снова думал о свободе, считая трупы под моросящим дождем. «Попытки все срастить» провалились в очередной раз, перемирие нарушили. Он нарушил его сам, ступив в бывшее графство Холмов. Эльтудинн не собирался занимать его: там не было смысла ни прокладывать дороги, ни рубить обширные, но насквозь больные леса. Бесплодная земля подходила для жилья лишь пиролангам, любившим холод и возвышенности. С их уходом все здесь пришло в запустение. И стало запретным по определенным причинам. Говорили, пироланги забрали все книги, чертежи и изобретения, а что не забрали ― уничтожили. Они видели, к чему идет Общий Берег, и это пугало их настолько, что так же они велели поступить братьям, жившим за Холмами, служившим графам и королю. Желая помешать армиям уничтожать друг друга, они не оставили ни базук, ни даже пистолетов. Все это сохранилось у единиц и давно стало бесполезным, так как это негде было чинить, нечем заряжать, не хватало знаний, чтобы повторить сложные механизмы. Тьма и Свет бились холодным оружием, но Эльтудинн знал: Ветрэн и земли вокруг него достались Вальину. Там уцелели арсеналы; в Битве меж Морем и Рекой некоторые светлые стреляли и могли бы стрелять еще, если бы король не запретил и не распространил запрет на всю дальнейшую войну. Вспоминая это, Эльтудинн усмехался еще кривее. Будь у темных базуки… те, кого он вел, не вняли бы его доводам о чести. Светлые же пока подчинялись господину и богу. Долго еще будут? Не за каждой светлой верой ― светлое сердце. Как темные рвались мстить разрушителям Первого храма и зачинателям Разлада, так светлые стремились подавить то, что по-прежнему считали лишь восстанием gann, которые рано или поздно отступят. Каждый винил другого. Думая об этом, Эльтудинн и послушал советников: их преследовали те же опасения. Несколько отрядов, которые он отобрал и возглавил, выдвинулись по запретной дороге. Эльтудинна вела надежда, что в тайных пещерах, кузнях, лабораториях пироланги что-то оставили. Что-то забытое, за чем вернутся. Что-то для собратьев, отказавшихся уходить. Но среди прогнивающей мебели, ржавых приборов и сквозняков не нашлось ничего. А Вальин поступил, как и подобало обманутому: подошел с войсками, взял в клещи и ударил в спину. Он снова не стрелял. Зато почти вся приморская часть Холмов горела, а на границе сложили тела. Его воины стали сильнее, чем Эльтудинн помнил. И злее. – Было забавно получить то трогательное письмо. А с ним ― доклад от следопытов о том, куда ты направляешься, мой враг, мой друг… Как всегда, Вальин не позволял себе гнева, только нервно, натянуто усмехался ― Эльтудинн знал, хотя не видел улыбки за белым платком. Зато он видел отчетливый красный след улыбки: ткань, и так размокшую от влажности, пропитала кровь. Да и в целом Вальин выглядел намного хуже, чем в прошлую встречу. Трудно было представить, как вообще он держался сегодня на лошади и на ногах. Но он держался и сражался. Даже сейчас. – Ты не принял снадобья, ― вместо ответа проговорил Эльтудинн как можно отстраненнее: надеялся так скрыть стыд. ― Опасался яда? Жаль, я не настолько… – Не настолько нарушаешь клятвы? Вальин всегда находил вопросы метче пуль и острее клинков ― а еще никогда не давал сбить себя, отвлечь. Эльтудинн лишь кивнул. Даже понимая, сколь не прав, оправдываться он не собирался: перемирия нарушались и прежде, обеими сторонами, и оба давно приняли это. Не дождавшись ни слова, Вальин тихо, устало продолжил сам: – Знаешь, клятвы ― вещь, в которой, в отличие от тьмы и света, нет полутонов. Ты либо не нарушаешь их, либо просто не даешь. ― Он сжался, понурился, видимо, замерзнув. И тоже понял, что говорить лучше о менее безнадежных вещах. ― Но не будем об этом. Да. Я действительно не прикоснулся к тому синему флакону и не собираюсь. – Не слишком разумное решение, ― вырвалось само. Пусть и предсказуемо. Зрячий глаз Вальина обвел длинные ряды ничем не прикрытых тел, потом ― живых, роющих ямы. Во взгляде что-то отразилось, но Эльтудинн не успел поймать этого чувства, только больше красного проступило на ткани. Скорее всего, Вальин кусал губы, сдерживая отчаянный вопрос: «А это, это разумно?» Но вдруг он заговорил снова ― мягче, чем прежде. И беспомощнее, словно сам теперь оправдывался за что-то: – Купить себе облегчение кровью… нет. Я так не могу. Никогда. Эльтудинн вздохнул. Жертвоприношения, так или иначе связанные с людьми, всегда были на Общем Берегу камнем преткновения. Многих отвращал обычай зарывать под алтарями Дзэда и Равви кости погибших врагов. Не все понимали любимое подношение Дараккара ― слезы обиженных и оскорбленных. И особенно пугали людей предпочтения Варац: Богиня-Черепаха правда любила, чтобы во славу ее хотя бы раз в прилив убивали одного-двух младенцев ― недоношенных, или родившихся без пары конечностей, или полу-придушенных пуповиной. Эльтудинн не спорил: это жестоко, но… в землях, где подобные жертвы приносились добросовестно, дела обычно шли лучше, чем там, где хитрили: кости заменяли ветками, слезы ― морской водой, а младенцев ― зверями. Жу, следовавший всем обычаям, был тому лучшим доказательством. –Mortus er Shill’, ― тихо напомнил Эльтудинн простую формулу, с которой обычно заносился ритуальный нож. ― Смерть ради Жизни. Вальин лишь нахмурился ― как когда-то хмурился его отец, тоже предпочитавший ветки, воду и зайчат. Скрестил на груди руки: