– Не надо. Оставь меня, пожалуйста. Поговорим в другой раз. Сдавшись, Арнст шатко отступил, развернулся, устремился прочь. Когда он выходил сквозь высокие двери и поравнялся там с Ирис, Вальин ― не впервые ― увидел: голое плечо в разрезе рубашки коснулось шитого серебром рукава. Повернулась ее белокурая голова, повернулась и его ― черноволосая, обе в снопах густых кудрей. Взгляд из-под ресниц. Чуть слышные слова. Арнст поклонился снова, Ирис поклонилась в ответ и скользнула мимо, но, прежде чем двери затворились, оглянулась с тревогой. Нет, не только с ней. – Нужна помощь, Вальин? ― Она пересекла залу, остановилась у стола, удивленно оглядела мятую карту. ― Или, может, велеть готовить все к трапезе? Он молчал. Он снова тяжело опустился в кресло и закрыл ладонью уже оба глаза. Это не была привычная дурнота; другое жглось внутри. – Вальин? ― позвала Ирис громче. …Предчувствие. Понимание. Не горькое, лишь незримо давящее «хватит». Хватит врать друг другу. Хватит с притворной надеждой смотреть в общее будущее. Скоро все станет очевидным, так или иначе. И чем скорее он прогонит жену, чем скорее она помчится утешать другого, тем лучше будет для нее, для него… для всех троих. – Давно это у вас, Ирис? ― спросил он, не меняя положения. Он не хотел ничего видеть. ― Да хранит вас Домкано… – Что? ― Ему ответила темнота, ответила звонко и дрожаще, как пойманная на обмане девочка. ― Я не понимаю… – Давно? ― лишь повторил он из темноты. Он очень надеялся, что голос мягкий и там нет ни капли злости, ведь злости не было и в сердце. Там скорее догорало облегчение. ― Ты уже не просто рада ему. Ты расцветаешь, едва его увидев. Красиво расцветаешь. Снова плескали в голове волны, и невидимые чудовища прятались в них. Хотелось думать не о них, куда больше ― о крошечных светящихся созданиях у чужого берега. Спруты, водные девы, киты с островами-мороками на спинах водились и там… но казалось, даже они боятся звездного ковра и не смеют, не в силах его тронуть. – Вальин, я… ― залепетала Ирис. Шаги пробились сквозь плеск ― она подбежала и обняла его, прижала его голову к своей груди. ― Мой бедный… тебе опять плохо? Он не хотел отталкивать ее, но и не поднял рук в ответ. От длинных прядей пахло апельсином, и вдруг Вальин вспомнил: так же пахла Сафира, когда заходила в комнату, чтобы его разбудить. Он застыл. Он просто вдыхал и ждал, когда проснется или умрет во сне. Или другого ― что все растает. Растает, и вместо апельсина запахнет прахом. – У нас не было ничего такого, ― все говорила и говорила Ирис. ― У меня ни с кем не было, я не такая, я… – Я ни в чем не виню тебя, Ирис. ― Губы разомкнулись почти легко. ― Ты не должна оправдываться, ― он вспомнил, что сказал Арнсту, и повторил почти слово в слово: ― То, как ты живешь со мной, ― не то, чего ты хочешь и заслуживаешь. Знаю. И… «…И я точно так же тебе лгу». Она упрямо, отчаянно всхлипнула. – Я… нет… я… – Отпусти меня, пожалуйста. Но она не подчинялась. Не понимала: у Крапивы уже почти нет корней. Вальин вздохнул, погладил ее дрожащие плечи и вдруг осознал, что, при всей жалости к этой потерянной, бездомной принцессе, совсем не чувствует больше вины. Наверное, он просто отдал долги последнему настоящему верховному королю. И всем другим людям. – Знаешь, как я полюбила тебя? ― зазвенел сквозь еще один всхлип голосок Ирис. ― Это было глупо… так глупо, так неожиданно… Невольно он улыбнулся. – Да, Ирис. Меня очень глупо любить, и пора тебе это признать. – Дурак! ― Она вздрогнула, встряхнула его. ― Никто, никто так не думает, ни я, ни Роза, ни даже этот… твой, чтоб его!.. Вальин молчал ― он ушел слишком далеко. Назад, в мир, где за болью обязательно была радость, где были Бьердэ, Сафира и отец. Были сказки и замки из песка, были исповеди, и не было еще Эльтудинна, Арнста и Ирис. И власть… там не было власти, казалось, она останется в чужих руках навсегда, ведь эти руки не знают ошибок и не способны на зло. А Ирис говорила и говорила: – Когда меня привезли и я столкнулась с тобой в час недуга… я испугалась, плакала, думая о том, что отец выдал меня ― меня, младшую, ненужную, последнюю! ― Вальин содрогнулся от чужой гулкой боли. ― Выдал за… чудовище. Я прокляла его, и себя, и тебя, я стояла на подоконнике и думала, не разбиться ли мне. Но потом… ― она глубоко вздохнула, ― я вышла из комнаты, решив иначе: убежать в город. И тут снова увидела тебя, уже другого. Такого… ― рука обвела скулу Вальина, ― прекрасного. Как ты смотрел, как держал спину, как приказывал… я узнала тебя только по одеянию и мечу. И я поняла. ― Она вздохнула хрипло, отрывисто. ― Ты заколдован. Проклят. А сказки врут. Каждая принцесса, настоящая принцесса ищет вовсе не Принца, а Чудовище. Ирис замолчала. Отняв ладонь от глаз, Вальин наконец посмотрел на нее. Она по-прежнему плакала, он же не чувствовал ничего, кроме желания разжать ее руки и сказать простые слова: «Больше ты не обязана в это верить, Принц ждет». Но он лишь спросил: – И… что же, Ирис? Я никак не расколдовываюсь, правда? Она отвела глаза. – Ты… не хочешь. Или у меня не получается. Почему? Увы, этого ей не понять никогда. И было бы слишком жестоко пытаться объяснить, рассказать в красках, сколько дурных воспоминаний скрыто за одним только цветком на ее ладони и как сложно их отринуть. Поэтому Вальин сказал лишь: – Арнст хороший человек, но будь осторожна. Ты очень юна, и… – Я ничего ему не позволяю, ― хмуро прервала она, уже хотя бы не отрицая очевидного. ― Ничего. Я хочу, чтобы первым был ты. Только ты, и… Вальин взял ее за подбородок, заставляя склониться ниже. Ее щека была солено-горькой от слез, как и губы. Ирис пугливо вздрогнула, заморгала. – Ты никогда не целовал меня сам… Не отвечая, он улыбнулся. – Иди. И, пожалуйста… утешь его за меня. «Ведь я уже не сумею». – Что между вами… ― начала она, но Вальин просто не мог возвращаться к тому, что серыми и черными пятнами маячило на военной карте. Поэтому он сказал лишь: – Позови его поужинать. Без меня. Кусок в горло не лезет… А мне в башню пусть принесут только вина, предстоит о многом подумать. – Я тебе так противна? ― Она все искала его взгляда, уже едва владела голосом, казалось, готова умолять: ― Вальин! ― В глазах опять блеснули слезы. ― Ты только скажи. Ведь я его прогоню не дрогнув, я прогоню всех, я… Как же она запуталась и как устала искать, куда пустить корни. Вальин знал это чувство как никто, и жалость в нем поднялась сильнее, до кома в горле. Он не мог сказать «бедная моя девочка»: Ирис уже считала себя взрослой. Не мог сказать: «Если ты прогонишь всех, у тебя не останется никого, и нас это не сблизит». Не мог сказать ничего от сердца: там почти ничего не осталось за эти приливы. И получилось лишь формальное: – Ирис. ― Он легонько сжал ее руку в своей. ― Нравы двора достаточно свободны, чтобы король и королева имели любовников, любовниц или и тех и других. Это было еще до моего отца. И все, чем ты можешь меня осчастливить… ― он сам заглянул ей в глаза, стер слезы, ― это правильный выбор. Выбери человека, который будет тобой любим. И который будет любить тебя, а не цветок на твоей ладони. Ее щеки залил румянец ― но уже не смущения, не вины. Яркие губы задрожали, глаза заблестели, и крепко сжались маленькие кулаки. Он обидел ее. Выдал себя окончательно, поставил какую-то точку и сам это знал. Давно было пора. – Что ж… ― деревянно шепнула Ирис. ― Щедрость твоя безгранична. Хорошего вечера, Вальин. Надеюсь, и ты еще сможешь осчастливить хотя бы себя, если не меня. Он понял суть ее слов, но не нашелся с ответом, опять ощутил лишь вину. Скорее всего, это отразилось во взгляде. И тогда Ирис добавила суше, злее, так, что наконец он понял: она действительно давно выросла. И он знает ее не лучше, чем Арнст ― его самого. – Хочешь меня освободить, что бы это ни значило? Хорошо. Тогда хотя бы раз, хотя бы сегодня приди ко мне в спальню. Прежде чем отойти, она склонилась и нежно, долго, не отводя глаз, поцеловала его запястье. По пути из залы она не оборачивалась. * * * Эльтудинн глубоко вдохнул терпкий влажный воздух и смежил веки, вытягиваясь на каменном ложе. Ему было душно, но горячими парами источников рекомендовалось дышать каждый день, особенно тем, кто часто получал ранения, и, конечно, тем, чье время убегало. Нуц, красивейший и хрупчайший из трех народов Общего Берега, жили меньше, чем собратья: мало кто успевал увидеть больше пятидесяти приливов. Кхари было отпущено около семидесяти, а пироланги порой перешагивали за сто. Эльтудинн увидел лишь чуть больше тридцати, но уже тридцатый принес седину в его волосы. Он даже не заметил бы, если бы не Вальин. Тот, когда они прощались в последний раз, грустно прошептал: – Кажется, на тебя выпадает снег. Небо было ясным, погода теплой. Что ж, сквозь одного из них прорастала крапива, а второго запорашивала метель. Храмы нужно было выстроить как можно быстрее. Голова закружилась. Удивительно, как за не слишком долгое изгнание Эльтудинн настолько отвык от Жу, разлюбил его? Приземистый, сонный, нежащийся на ключах город кутался в тропическую зелень и сам напоминал черепаху ― обычную, не богиню. Вместо пятен крови всюду стелились яркие мхи и цвели орхидеи. Под землей, ничем не притесняемые, лишь бережно выведенные в фигурные фонтаны, бежали воды: одни лечили раны и больной желудок, другие разжижали кровь, третьи проясняли взгляд. Каждому источнику люди дали имя, обнесли ажурными прогулочными колоннадами, а первые уродливые, неуклюжие скульптуры заменили новыми. Вепрь, Журавль, Танцовщица, Монах, Лев и другие великолепные мраморные изваяния охраняли воду. Не хватало только источника, который успокаивал бы сердце, ― стеречь такой Эльтудинн поставил бы Лебедя или Альбатроса. Или Светлого Короля. – Да… Спасибо, Адинна. ― Эльтудинн обратился к стройной нуц с высоко завязанными в хвост черными волосами. Она только что поднесла ему кубок дымящейся воды из Змеиного источника ― тот выходил прямо в Королевскую колоннаду. Адинна была полностью обнажена ― все женщины этого народа до беременности ходили нагими, как и сама Варац. Воображение путешественников это поражало, они не могли принять, что в Кипящей Долине нет ничего естественнее обнаженного тела. Обычай был древним. По нему всякая женщина считалась жрицей Черепахи, ведь всякая женщина зависела от милости богини плодородия больше, чем от любой иной. Эльтудинну обычай нравился: услаждал взгляд. Но любоваться Адинной, беззаветно влюбленной когда-то в Ирдинна и потому пожелавшей служить роду Чертополоха вечно, он себе никогда не позволял, чувствовал незнакомое стеснение. Особенно усилилось оно сейчас, после всего… – Как ты, моя яркая звезда? ― как можно ласковее спросил он, прикрывая глаза и слушая, как звенят ее серьги и браслеты. Он спрашивал это раз за разом. – Все еще вижу сны, ― отозвалась Адинна, и Эльтудинн лишь кивнул. Его сны изменились. Стали еще тревожнее, а место брата там занял другой человек. – Да пребудут с тобой боги, ― привычно прошептал он, и звон браслетов стал удаляться. – С вами тоже, маар, вам они нужнее. Она ушла. Эльтудинн поднес кубок ко рту. Вода была горько-соленой, отдавала железом. Совсем как кровь. Не слишком приятно, но терпимо. На губах сама появилась улыбка, стоило вспомнить, как страдальчески морщился от нее Вальин. Вальин… В памяти ожил разговор с ним ― давний, на софе, на балконе. Весь, до последнего витка, до последней швэ, когда он позволил себе обнять хрупкую фигуру в зябко накинутом на узкие плечи голубом плаще. Сначала ― представляя Ирдинна. Потом ― уже нет. Второй раз, как и когда Вальин еще метался в жару и лицо его походило на сплошную гнойную рану, Эльтудинн не справился с собой, поддался страху, горечи и недоверчивой, восхищенной благодарности. Дело было не в «милости врага», не в том, что Вальин принадлежал Свету: свет и тьма давно слились. Эльтудинн просто… просто плохо представлял, что чужой человек, тем более изнеженный аристократ, будет помнить о его горе и, найдя в вонючем болоте разложившееся тело, решится везти его с собой. Это не укладывалось в голове, несмотря на всю доброту Вальина. Не могло уложиться. Как наяву Эльтудинн увидел привычный жест: тонкая ладонь, тоже вся в следах крапивы, закрывает глаз, правый или левый. Страшнее ― когда левый: Вальин оставался слепым, прятался в темноте от всего мира. Во втором, более редком движении ― когда за ладонью исчезала правая глазница ― было что-то бесконечно трогательное, полное иного смысла. Жест не для всех. Смущенная попытка спрятать увечья. Эльтудинн помнил, как однажды ― в первую встречу ― поцеловал эту руку. Удивительно… может, жест не зря входил в присягу и считался ритуальным, ведь с того дня Эльтудинн действительно не мог причинить врагу вреда. Даже если его толкали к этому, если светлые нарушали перемирие. Они нарушали его не реже, чем темные, и бывали куда более жестоки: не ограничивались уничтожением храмов, часто убивали людей. Эльтудинн понимал: они действовали именем Дараккара, справедливость якобы была за ними ― за теми, кто веками не знал «поганых мест» и бунтов, за теми, кем правил преемник Незабудки. Их справедливость имела мало общего со справедливостью Вальина, но они считали себя безусловно правыми. Они срезали гниющие ветви, хотя сразу, как этот гимн появился, возмущенные темные украли его и тоже стали петь, даже особо не переиначив. Вальин не повторял слов никогда. И не верил, что сад сгнил. Не верил… Эльтудинн открыл глаза и медленно повернул голову к резным перилам. Королевская колоннада смотрела на полускрытое лесом море и у многих была любимым уголком. Эльтудинн не счел правильным забирать ее, хотя она и примыкала к сералю. Щедрое позволение гулять тут и пить из Змеиного ― омолаживающего ― источника прибавило ему народной любви. Дядя никого сюда не пускал и ни с кем не делился водой. Эльтудинну же нравилось, когда на соседних ложах кто-то располагался и говорил с ним в часы отдыха. Сегодня, правда, он был один: горожане высыпали на берег наблюдать за маневрами флотоводцев. Цели учений никто не знал; они будоражили умы. Экспансия, большая охота, новое празднество? Эльтудинн усмехался. Пиратис Соколиного стяга ― мощная группировка, которая недавно присягнула ему, ― тоже. Жу многим казался сейчас лучшим местом мира, Эльтудинн знал это. Он принимал и беженцев с Детеныша, и гостей со Светлой стороны. Люди так долго уже бежали к нему и от него, чего-то искали… находили ли? Он не знал, но и не осуждал их. Ворота его городов были открыты, а вот сам он все больше уверялся в правильности нового плана. Да, они с Вальином хотели воссоздать, чуть улучшив, старый мир. Но что, если… Эльтудинн вгляделся в едва синеющий проблеск моря и попытался уловить хоть одно дуновение бриза. Нет… сюда он не долетал, густые ветви и лианы ловили его. Морской хворью в Жу болели реже, страдали от нее больше те, кто расселился у самого берега. Эльтудинн сделал очередной глоток воды, напоминающей кровь. И в очередной раз подумал о том, как хотел бы, чтобы в Жу подольше пожил Вальин. Они даже почти договорились, что он будет проводить здесь часть каждого фиирта. Почти. А потом… Эльтудинн сел резко, будто его толкнули или окликнули. Нет, никто, просто ослепительная вспышка внутри не дала больше лежать. Он порадовался, что Адинна ушла: скорее всего, испугалась бы яростного вида своего господина, испугалась бы того, как скрючились его пальцы ― точно лапы дикого кота, готового царапать насмерть, нет, не царапать ― выдирать куски плоти. Он и был готов. Даже задышал тяжелее. Он преисполнился такой надежды, когда Вальин сам пожелал приехать! Надежда стала почти неуязвимой, когда гвардейцы, с тревогой смотря на своего теряющего сознание короля, все же сказали: «Он очень просил показать вам это, немедля», ― и повели его к длинному деревянному ящику, что ехал во второй карете. Эльтудинн даже перестал бояться своей надежды, когда светлая делегация ― ни в ожидании выздоровления Вальина, ни потом ― ни разу не проявила враждебности. Боялись ― да, ели осторожно ― да, кто-то чуть ли не спал в обнимку с гвардейцами ― да, но не более, а потом ушло и это. Ожидаемо, молодые бароны Вальина, его воины и послы оказались обычными людьми, которые умели улыбаться в ответ на миролюбие и гостеприимство.