— Ну а вы? — спросил я. — Вы сами тоже часто сюда приходите? — Я? Теперь уже нет. Пару лет назад я переехал из Чикаго. Народу слишком много, зима слишком долгая. Я пытался уговорить Эдгара уехать вместе со мной, но этот старый упрямец ни за что не хотел покидать город. Я сейчас на песке на Кокосовых островах. Постоянной работы нет, перебиваюсь чем получится, но все дело в волнах. — Серфинг? — Да, черт побери! — Ну, можно жить и так, — в ужасе пробормотал я. — Ну да. Это лучшее, что я знавал в жизни. — Мужчина протянул мне руку: — Дилан Моран. Уроженец Чикаго, ставший прожигателем жизни на пляже. — Меня тоже зовут Дилан, — ответил я. — Мир тесен. — Очень тесен. Я обвел взглядом музей. Все детали в точности соответствовали тому, что было запечатлено в моей памяти, все картины выглядели такими же живыми и красочными, как оригиналы, все окна в крыше и все доски паркета «елочкой» под ногами нисколько не изменились. Мне казалось невозможным, что мое сознание способно в одно мгновение воссоздать полную копию музея, однако факт был налицо. Но только где все остальные мои копии? Мы с Диланом-серфером были здесь вдвоем. — Я ищу одного человека, — сказал я. — О, да? — Я тут подумал, может быть, вы его видели. Коротко подстриженные темные волосы, двухдневная щетина, злобная усмешка. Ходит в поношенной старой черной кожаной куртке, покрытой пятнами. Улыбка второго Дилана погасла. — Дружище, вам лучше его не искать. Это плохой человек. — Да? И что с ним не так? — Ходят слухи. Этот чувак приносит несчастье. Куда бы вы ни направлялись, постарайтесь, чтобы он не последовал за вами туда. — Спасибо за совет. Я услышал за спиной шаги. Обернувшись, я увидел, как в галерею вошел еще один Дилан Моран. У этого голова была обрита наголо, он был в черной водолазке, с круглыми очками в серебристой оправе на лице. Все в нем было аккуратным и четким. Он не спеша прошел мимо нас к соседней картине, сюрреалистическому полотну Питера Блюма[11] «Скала». Центральное место в этой картине занимает сфера с неровными краями, похожая на расколотую розовую жеоду[12], вокруг которой суетились рабочие с кирками. Одинокая коленопреклоненная женщина протягивала к сфере руки, словно поклоняясь ей. Бритый наголо Дилан остановился перед картиной, живописно скрестив руки на груди. Время от времени он подавался вперед, изучая какую-нибудь отдельную деталь. — Это картина рабочего человека, — сказал я, присоединяясь к нему. Он с серьезным выражением оглядел меня, но, подобно Дилану-серферу, никак не показал, что увидел во мне своего близнеца. — Да, мой отец частенько повторял, что эта картина подчеркивает благородство человека труда. — Не помню, чтобы мой отец когда-либо ходил в музей. — Вот как? Мой отец работал здесь до ухода на пенсию. Он был специалистом по истории искусства. На самом деле вся наша семья в каком-то смысле связана с этим музеем. Именно благодаря отцу моего отца мы имеем в коллекции «Полуночников». — Даниэль Каттон Рич? Счастливое спасение от колес грузовика? — О, вы слышали эту историю. Да, совершенно верно. — Ваш отец еще жив? — спросил я. — Жив. Но в прошлом году умерла моя мать. Рак. — Сочувствую. — Ну, ее смерть еще больше сблизила нас с отцом. Полагаю, мы бы не пережили это тяжелое время друг без друга. Я постарался представить себе мир, в котором мой отец не убил мою мать. Мир, в котором оба они были рядом со мной, пока я рос, взрослел, в котором мой отец не пил, водил меня в музеи и позволял мне стать частью своей жизни. Я больше ничего не знал о стоящем передо мной Дилане, но уже сознавал, что завидую ему. Я начинал понимать, о чем меня предостерегала Ева Брайер. «Возможно, у вас возникнет соблазн остаться». Из разных залов музея ко мне подходили другие Диланы. Полдюжины. Два десятка. Сорок. Вскоре я сбился со счета. Все они разительно отличались друг от друга и в то же время были одинаковыми. Они были одеты по-разному. У одних были бороды, у других не было. Одни были более грузными, чем я, другие более худыми. Один приехал в кресле-каталке. У одного вместо правой ноги был протез. Некоторые показались мне полными моими копиями: лишь несколько мелких деталей, говорящих о том, что их жизнь отличалась от моей. Но я не увидел Дилана, одетого в кожаную куртку моего отца. Я бродил по музею, заполнявшемуся народом. Мы постоянно натыкались друг на друга, эти Диланы Мораны были повсюду, в каждом крыле. У выставки американской готики я увидел одного Дилана, остановившегося посреди галереи, в то время как остальные сплошным потоком проходили мимо него. Он был одет в точности так же, как и я: помятый блейзер, грязные брюки, сбившийся набок галстук. По его раскрасневшемуся лицу текли слезы, грудь вздымалась от отчаяния. — Что с вами? — спросил я. У него бессильно отвалилась челюсть. Из раскрытого рта вырвался утробный крик, пронизанный невыносимым страданием. Он посмотрел на меня, переполненный болью: — Карли умерла! Эти слова буквально оглушили меня. — Да, знаю. Я вам сочувствую. — Я не могу без нее жить. Не могу! Сраженный горем Дилан сунул руку в карман пиджака, достал пистолет и передернул затвор. Я непроизвольно сделал шаг назад и поднял руки. — Дилан, уберите пистолет! Он покачал головой, продолжая всхлипывать. У меня на глазах он открыл рот и обхватил губами дуло пистолета. Его дрожащий палец лег на спусковой крючок. Из носа у него текли сопли, дуло облепила пенящаяся слюна. Его перекошенное лицо стало похоже на «Крик» Мунка[13], словно он стал еще одной картиной в экспозиции музея. — Дилан, нет! Не надо, не делай этого! — Я оглянулся вокруг: теперь Диланов были уже сотни. — Кто-нибудь, помогите! Но никто не остановился. Никто даже не обратил внимания на разворачивающуюся драму. Стоящий передо мной Дилан нажал на спусковой крючок. Пуля вылетела из затылка, обрызгав Диланов позади него кровью, осколками кости и мозговым веществом. Они никак не отреагировали на это, как ни в чем не бывало продолжая свой путь в одежде, забрызганной остатками головы другого человека. Сраженный горем Дилан рухнул на пол передо мной. Остальные шли прямо по нему, словно его и не было. На паркетном полу образовалась лужица крови, в которую наступали другие Диланы. Я начал протискиваться сквозь толпу, стараясь выбраться отсюда. Мне требовалось выбраться на открытый воздух, но помещение заполнялось все новыми Диланами, усиливая чувство клаустрофобии. Я вынужден был прокладывать себе путь силой, расталкивая людей в стороны. Все остальные Диланы вокруг занимались тем же самым, судя по всему, не замечая присутствия других. Наконец в атриуме с главной лестницей музея я прислонился к перилам, чтобы отдышаться. Прямо позади меня возвышалась мраморная скульптура «Самсон, разрывающий пасть льва». В окна на потолке вливался ослепительный солнечный свет. Атриум был наполнен странным шумом, монотонным гулом, состоящим из отдельных слабых звуков — шуршания ткани, стука каблуков по каменным плитам, — которые, сливаясь воедино, оглушительным напором воздействовали на мой слух. Мне хотелось отгородиться от него, просто потому, что он был таким громким, но, даже зажав уши руками, я не смог заглушить этот рев. Об этом Ева также предупреждала меня. Первое столкновение с Многими мирами оказалось невыносимым. Мне отчаянно захотелось сказать это слово: «Бесконечность». Произнести его вслух, и тогда этот хаос закончится. Я вернусь в свою версию реальности, где я только один. Однако в этой реальности Карли погибла, а меня разыскивают за убийство. Тут я опустил взгляд. И увидел его. Там, где четыре лестницы, ведущие вниз, встречались на площадке первого этажа, я увидел среди тысячи Диланов одного, стоящего совершенно неподвижно. Остальные обходили его стороной. Море двойников расступалось, освобождая ему место. Этот Дилан был в куртке моего отца. Я увидел, как он поднял взгляд и тоже меня увидел. Его небесно-голубые глаза были холодными и прозрачными. Он узнал меня, и его рот скривился в жестокой усмешке. Мы узнали друг друга. Меня захлестнула волна садизма, я понял, что это тот самый человек, что шептал мне на берегу реки, что прятался в шкафу в моей спальне, признаваясь полиции в своих преступлениях, что пронзил ножом сердца по крайней мере четырех женщин, похожих на Карли. Никакого бесконечного числа убийц по имени Дилан Моран. Всего один человек. Вот этот. Тот самый, который догадался, как сломать законы. — Остановите его! — крикнул я. — Задержите его! Никто не обратил на мои крики внимания. Дилан в кожаной куртке направился вниз по лестнице, и перед ним в толпе образовалась новая дорога. Я попытался бежать, последовать за ним, догнать его, однако я был заперт и не мог двинуться с места. Сплошная стена Диланов удерживала меня там, где я находился, никак не реагируя на мои крики расступиться и освободить мне дорогу. Перила, у которых я стоял, и лестница кишели моими двойниками. Я был прикован к своему месту. Моя копия в кожаной куртке скрылась из виду. Если я не доберусь до него прямо сейчас, он исчезнет, откроет дверь в другой мир, где я уже никогда не смогу его найти. Я ухватился за перила обеими руками. Чтобы освободить хоть какое-то пространство, я с силой лягнул ногой вправо, отгоняя других Диланов, затем то же самое сделал левой ногой. Получив для движения несколько свободных дюймов, я перебросил ноги через перила второго этажа и прыгнул вниз. Расстояние было не слишком большим, и все же у меня возникло ощущение, будто я ныряю с обрыва. Мое тело ускорилось, после чего я упал на толпу под собой, раскидывая Диланов, словно кегли. Они смягчили удар падения. Я упал на пол, поднялся на ноги и ринулся вниз по лестнице подобно Уолтеру Пейтон у[14]. Поверх голов остальных Диланов я увидел двери музея. За стеклом ослепительно сияло солнце. Я не знал, выходят эти двери на Мичиган-авеню и скульптуры львов, охраняющих вход в музей, или куда-нибудь совершенно в другое место. Но они вели наружу. Двери были порталом, позволяющим покинуть сознание множества Диланов Моранов, и мои двойники бесконечной процессией один за другим выходили на улицу. Двери открывались. Двери закрывались. Один за другим Диланы уходили в свои разные миры. Я увидел его. Дожидающегося своего череда. Он стоял у дверей, изучая каждого выходящего, оглядывая его с ног до головы, словно определяя идеального Дилана для следующего идеального преступления. Я ринулся к нему, с криками прокладывая себе дорогу сквозь людскую массу, преградившую мне путь. Он увидел мое приближение, но не предпринял никаких попыток бежать. Он наблюдал за мной со стоическим злобным любопытством — волк, озадаченный нападением собаки. Я подходил все ближе и ближе. Мне не было никакого дела до тех, кто был вокруг. Я толкался, лягался, размахивал кулаками, прокладывая себе дорогу, словно первопроходец, валящий в густой чаще одно дерево за другим. Когда я находился от него всего в шести шагах, нас разделяли лишь несколько человек, все произошло практически мгновенно. Один из Диланов Моранов подошел к стеклянным дверям. Этот Дилан был очень похож на меня: та же стрижка, тот же блейзер, словно он приходил в музей, чтобы встретиться с Эдгаром перед «Полуночниками», а теперь возвращался обратно в гостиницу «Ласаль плаза». Единственным отличием между нами, которое я заметил, когда он поднял руку, чтобы открыть дверь, было то, что у него на правой руке не было перстня. Я же постоянно носил перстень, подаренный мне в школе Роско, после аварии, в которой он погиб. Мне захотелось узнать, где разошлись наши пути.