Уолтер воспринял его тираду как чистейшую чушь, да еще и неискреннюю. Он даже не мог поручиться, что Билл и вправду сказал это Корби. Уолтер собирался высказать, что он думает о Корби, но сдержался и хрипло промолвил: — Спасибо. Все снова замолчали. Билл с Бетти обменялись долгим бес­смысленно-многозначительным взглядом, и Билл поднялся. — Ну, мы, пожалуй, двинемся. Пошли, милая. Билл часто первым предлагал уходить, не дожидаясь, пока это сделает жена. Бетти послушно вскочила. У Уолтера возникло желание задержать их, привести еще какой-нибудь довод, чтобы заставить их поверить. Он ведь считал их самыми добрыми своими приятелями из всех соседей! Он оцепе­нело проводил их до дверей, засунув руки в карманы пиджака. Они были готовы настроиться против него, да что там готовы — уже настроились. Любимая древняя забава рода человеческого — травля ближнего. — Доброй ночи! — крикнул им Уолтер, умудрившись придать голосу бодрости. Закрыв дверь, он обратился к Элли: — Что ты об этом думаешь? — Они ведут себя, как любая обычная пара на их месте, по­верь мне, Уолтер. Может быть, лучше, чем большинство. — А ты видела, чтобы вели хуже — по отношению ко мне? — Нет, не видела.— Она принялась убирать со стола.— Если б видела, я бы тебе сказала. По ее тону Уолтер понял, что она больше не хочет разговари­вать на эту тему. Но если нельзя поговорить с тобой, подумал он, то с кем же, черт побери, мне вообще тогда говорить? Вдруг он представил себе, что Джон узнал о вырезке, и внутри у него все оборвалось. Он представил, как сомнения Джона превращаются в уверенность. Он стал помогать Элли, но та уже почти справилась. Она знала, где что стоит, и работала быстрее Клавдии. Кофе подходил в кофеварке, Элли даже собралась мыть посуду, но он велел оставить на утро для Клавдии. Когда они привели кухню в порядок, кофе был готов, кофейник отнесли в гостиную, где Уол­тер разлил кофе в чашки. Элли села на диван и устало откинулась на подушку. Боковой свет от лампы подчеркивал изгиб ее славянской скулы. C лета она похудела, загар почти весь сошел, но сейчас она казалась Уолте­ру еще привлекательней. Он склонился над ней, она открыла глаза, он поцеловал ее в губы. Она улыбнулась, но в ее взгляде он уловил настороженность и нерешительность, словно она не знала, чего от него ждать. Она обняла его за плечо и не отпускала, но и ничего не сказала. Он тоже молчал, целовал ее в лоб и в губы, ощущая покой и какой-то животный уют от того, что держит ее в объятиях. Негоже, однако, подумал он, что они молчат. Негоже вот так целоваться: ему — потому что она рядом и доступна, ей — потому что тянется к нему всем своим телом. Он чувствовал ее желание по тому напряжению, с каким она себя сдерживает, по ее замершему дыханию, по тому, как она раскрылась ему навстре­чу. Уолтера это не радовало, но он не разомкнул объятий и про­должал ее целовать. Когда Элли встала за сигаретой, Уолтер ощутил, как ее жела­ние тащит, притягивает его через разделившее их пространство. Он тоже поднялся, чтобы поднести ей зажигалку. Она обняла его за шею. — Уолтер,— произнесла она,— я хочу провести у тебя ночь. — Я не могу. Не здесь. Она обняла его еще крепче. — Тогда поедем ко мне, ну, пожалуйста. Его смутила мольба в ее голосе, и сразу же стало стыдно за собственное идиотское смущение. — Я не могу, Элли. Не могу — пока что. Ты понимаешь? Он опустил руки. Она медленно потянулась за зажигалкой, прикурила. — Не уверена. Но, видимо, придется постараться. Уолтер не мог выдавить из себя ни слова. Дело не в доме и даже не в его нынешней неотзывчивости, подумал он, не это сле­довало объяснять. Другое держало его за язык — он даже не мог ей сказать, что когда-нибудь все будет по-другому, что в его пла­нах на будущее ей вообще отводится место. — Как мило было бы, если б мы с тобой когда-нибудь совпа­ли — в наших желаниях,— заметила она, искоса поглядев на него, но при этом озорно улыбнулась.— Итак, мы с Боадицеей отбы­ваем домой. — Мне очень жаль. — Мне тоже. Она взяла свою плоскую сумочку и перчатки. Он поступает нечестно, что сознательно пользуется ее обще­ством и причиняет ей боль, сказал себе Уолтер. Он проводил ее до машины. Сев за руль, она весело пожелала ему доброй ночи, но не стала ждать, чтобы он наклонился ее поцеловать. Уолтер вернулся в пустой дом. Не цепляется ли он за этот дом, задался он вопросом, лишь потому, что тот отделяет его от Элли? На него дом не давил — он давил как раз на Элли, но Уолтер по­нимал, что тут им с Элли не чувствовать себя раскованно, потому что в доме жила Клара, да она и сейчас в нем. Клавдия без его просьбы переставила в верхней спальне мебель — задвинула кро­вать в дальний угол, а Кларин туалетный столик, убрав с него пустые флакончики из-под духов, коробочки с пудрой и их фотогра­фии, поставила в простенок между окнами на улицу. Но в стенном шкафу стояли чемоданы с ее вещами, все еще висели ее платья. Нужно что-то сделать с ее одеждой, и поскорее, подумал он, отдать хоть той же Клавдии, пусть раздаст знакомым. Затянул он с этим делом. Зазвонил телефон. Уолтер стоял в гостиной. У него возникла уверенность, что звонит Корби, словно телефон сообщил об этом человеческим голосом. После четвертого или пятого вызова Уолтер двинулся было взять трубку, но передумал. Он застыл, прислу­шиваясь, в гостиной, у него пошли мурашки по телу. Дав с дюжину звонков, телефон замолчал. Глава 29 Часов пять спустя лейтенант Лоуренс Корби явился к Кимме- лю на дом, поднял его с постели, заставил одеться и проследовать с собою в полицейский участок города Ньюарка. Натягивая в спешке одежду, Киммель не надел нижнего белья. Шерстяная костюмная ткань царапала кожу на ягодицах, он чув­ствовал себя полураздетым. Полицейский участок занимал бе­зобразное квадратное здание, к центральному входу поднимались два наружных лестничных марша, которые почему-то вызвали в памяти Киммеля слово «perron»[9] и дворец Бельведер в Вене, там были похожие лестницы, хотя архитектура этого монстра, построенного в девятнадцатом веке, делала подобную ассоциа­цию нелепой, и Киммель, взбираясь по ступенькам, со страхом по­вторял про себя «perron, perron, perron», словно личное заклятие против того, что могло его ожидать внутри. Комната в подвале, куда привел его Корби, была облицована маленькой шестиуголь­ной белой кафельной плиткой и походила на огромную ванную. Льющийся сверху свет, отражаясь от плитки, резал Киммелю глаза. Комната была пустая, в ней стоял только стол. — Вы считаете Стакхауса виновным? — спросил Корби. Киммель пожал плечами. — Что вы все-таки считаете? У каждого о Стэкхаусе свое мне­ние. — Мой дорогой лейтенант Корби,— произнес свысока Ким­мель,— вы слишком уверовали в то, что все думают только об убийстве и не смогут успокоиться, пока убийца не угодит под суд — с вашей помощью! Да кому какое дело, виновен Стакхаус или нет? Корби уселся на край деревянного стола и начал качать ногой. — Что еще говорил Стакхаус? — Больше ничего. — Что еще он все-таки сказал? В пустой комнате голос Корби резал слух, как скрежет на­пильника по металлу. . — Больше ничего,— с достоинством повторил Киммель. Его пухлые руки подергивались под выступающим вперед животом, подушечки пальцев слегка касались друг друга. — Выходит, Стакхаус около двадцати минут извинялся? — Нас несколько раз прерывали. Он просто стоял в глубине магазина у моего столика, и мы с ним болтали. — Ах, болтали. Он сказал: «Простите, мистер Киммель, что навлек на вас все эти неприятности». А вы ему что? «Все в поряд­ке, мистер Стакхаус, не стоит об этом вспоминать»? Вы предло­жили ему сигару? — Я заявил ему,— ответил Киммель,— что, по-моему, ни у него, ни у меня нет причин беспокоиться, но впредь ему лучше у меня не появляться, поскольку вы это неправильно истолкуете. Корби рассмеялся. Киммель задрал голову и посмотрел на стену. Он стоял непод­вижно, только руки продолжали подергиваться, а пальцы не пре­кращали своей легкой игры. Он опирался на одну ногу, другую изящно расслабил и как бы повернулся к Корби вполоборота. До Киммеля вдруг дошло, что это та самая застывшая поза, которую он иногда принимал, рассматривая себя голым в длинном зеркале на двери ванной. Сейчас он встал в эту позу совершенно бессозна­тельно, и, хотя в глубине души ему было стыдно, он чувствовал, что она придает ему своего рода устойчивость монолита. Киммель окаменел, словно парализованный. — Виновен он там или нет, именно Стакхаус привлек к вам внимание, это-то вы, надеюсь, понимаете, Киммель? — Это так очевидно, что можно было бы и не упоминать,— ответил Киммель. Корби продолжал качать ногой, сидя на краю стола. Корич­невый деревянный стол чем-то напоминал примитивный и грязный операционный. Киммель стал опасаться, как бы Корби не повалил его на стол, скрутив приемом джиу-джитсу. — Стакхаус не объяснил, почему у него оказалась вырезка? — Нет. — Полного признания он, значит, не сделал? — Ему не в чем признаваться. Он попросил прощения, что на­пустил на меня полицию. — Стакхаусу есть в чем признаваться, и немало,— возразил Корби.— Для человека невиновного он ведет себя очень странно. Он не сказал, зачем погнался в тот вечер за автобусом? — Нет,— ответил Киммель все с тем же безразличием. — Может, вы мне сможете ответить зачем? Киммель сжал губы, чтобы не дрожали. Расспросы Корби ему просто-напросто надоели. Он подумал, что Стакхаусу, верно, тоже приходится несладко. На минуту в нем проснулось непокорное со­чувствие к Стакхаусу, смешанное с ненавистью к Корби. Он верил тому, что сказал Стакхаус. Он считал Стакхауса невиновным. — Если вы настолько не верите моему рассказу о разговоре со Стакхаусом, могли бы прислать в магазин соглядатая, чтоб подслушал. — Ну, мы знаем, что вы большой дока по части разоблаче­ния полицейских сыщиков. Вы бы предупредили Стакхауса, и тот сразу бы прикусил язык. В конце концов мы все выжмем из вас обоих. Корби улыбнулся и подошел к Киммелю. Он выглядел свежим и бодрым. Как он сообщил Киммелю, он теперь работал в ночную смену. — Защищаете Стакхауса, Киммель, верно? Вам правда нра­вятся убийцы? — Я-то думал, вы не считаете его убийцей. — C тех пор как нашел вырезку, считаю. Я вам сразу сказал, как только ее нашел!