— А по-моему, вы и сами видите, что в деле Стакхауса много неясного, но нарочно отказываете ему в справедливости, потому что решили устроить громкое дело! — крикнул Киммель, перекрывая Корби.— Даже если для этого вам самому придется выдумать наши преступления! — Ну-у, Киммель,— процедил Корби,— уж не выдумал ли я и-хруп вашей жены? — Нет. Но выдумали, будто я причастен к убийству! — Вам случалось встречаться со Стакхаусом до того, как я привел его к вам в лавку? - спросил Корби.— Случалось? — Нет. — Я бы не удивился, если б он сам пришел на вас поглядеть,— задумчиво произнес Корби.-- Он из таких. Неужели у Стакхауса хватило глупости рассказать Корби о первом посещении, задался вопросом Киммель и чуть менее уве­ренно повторил: — Нет. Он снял очки, подышал на стекла, полез в карман за платком, не нашел и потер стекла о манжет. — Нетрудно представить, как Стакхаус является туда на вас посмотреть, оглядеть с головы до ног, может, даже посочувство­вать. Оглядеть для того, чтобы решить, похожи ли вы и в самом деле на убийцу, а вы, конечно, похожи. Киммель нацепил очки, и лицо его приняло прежнее выражение. Но в нем костерком начал разгораться страх. Страх заставлял его переминаться с ноги на ногу, вызывал желание бежать. До прихо­да Корби Киммель испытывал восхитительное ощущение сверхъес­тественной неуязвимости, но теперь сам Корби словно обрел сверхъестественную мощь, стал подобен Немезиде. C его стороны это было нечестно. Методы, какими он пользовался, отличались от тех, что принято связывать с правосудием, однако он распола­гал неуязвимостью, которой его наделило официальное право­судие, облаченное в форму. — Ага, починили очки? — спросил Корби. Он подошел эдаким самодовольным петушком, уперев руки в боки, отбросив назад полы расстегнутого пальто, подошел вплотную и остановился прямо перед Киммелем. — Киммель, я вас все равно сломаю. Вот уже и Тони считает, что вы убили Хелен. Вам это известно? Киммель не шелохнулся. Корби внушал ему физический ужас, и это его злило, потому что по своим физическим данным Корби был ничтожеством. Но Киммель боялся находиться с ним без свидетелей в закрытом помещении, где никого не дозовешься на помощь, боялся, что его швырнут на твердые плиты пола, напоми­нающего пол в скотобойне. Комната представлялась ему гнус нейшим пыточным застенком. Он рисовал себе полицейских, смы­вающих из шланга кровь со стен, после того как они обрабо­тали жертву. Ему вдруг нестерпимо захотелось в уборную. — Теперь Тони работает на нас,— сказал Корби, наклоняясь и чуть ли не касаясь губами его лица.— Он начинает кое-что вспо­минать; например, всего за несколько дней до того, как убить Хе­лен, вы говорили ему, что есть способы избавиться от дурной жены. . Это Киммель хорошо помнил: тогда они сидели с Тони в ка­бинке в «Устрице» и пили пиво. Тони был там со своими молодыми дружками; он вошел в кабинку и сел, хотя его не звали. Киммель потому и заговорил так смело, что рассердился на Тони, который плюхнулся на стул, не дожидаясь приглашения. — И что еще помнит Тони? — спросил он. — Он помнит, что хотел заглянуть к вам после фильма, но вас не было дома. В тот вечер, Киммель, вы вернулись домой далеко за полночь. Что бы вы ответили на вопрос, где вы были? Киммель усмехнулся. — Глупо! Я-то знаю, что Тони и не думал ко мне заходить. Глупо пытаться восстановить самый заурядный, самый спокойный вечер, что можно себе представить, спустя три с лишним месяца, когда он давно выветрился у всех из памяти. — Самый заурядный, самый спокойный вечер, что можно себе представить! — Корби зажег сигарету. Внезапно он выбросил руку, и Киммель почувствовал острую боль в левой скуле. Он по­думал снять, пока не поздно, очки, но не мог и пальцем пошеве­лить. Боль не отпускала, жгучая, унизительная. Кулак — вот единственный язык, что вы понимаете, соглас­ны, Киммель? Слова и факты до вас не доходят, потому что вь/ненормальный. Вы не придаете им никакого значения. Вы жи­вете в своем отгороженном мире, и пробиться в него можно лишь с помощью кулака. Корби опять поднял руки. Киммель отшатнулся, но тот его не ударил, всего только снял очки — Киммель почувствовал, как дужки сорвали у него с ушей. Комната подпрыгнула и расплы­лась, Киммель попытался заставить черную кляксу принять очертания фигуры Корби, который отошел к горизонтальному пят­ну стола. Он вздернул к глазам растопыренную пятерню, разгля­дел пальцы, сунул руку за спину и вцепился ею в другую. Корби вернулся. — Почему вы не хотите признаться, что считаете Стакхауса виновным? Почему не признаетесь, что он рассказал вам вполне достаточно, чтобы в этом не осталось сомнений? Я же все равно не поверю, Киммель, будто вы настолько любите Стакхауса, что станете его защищать. — Мы оба невиновны и оба оказались примерно а одном и том же положении, как заметил Стакхаус,— монотонным голосом ответил Киммель.— Поэтому он ко мне и пришел. Корби ударил его в живот. Киммель согнулся пополам, как по­сле того удара, что Корби нанес ему дома. Киммель ждал, что сейчас он взлетит на воздух и рухнет на пол. Этого не последовало. Он продолжал стоять согнувшись, дыхание постепенно возвраща­лось к нему. Он заметил на полу какие-то темные пятнышки, их становилось все больше; до него дошло, что у него идет носом кровь. Ему пришлось открыть рот, чтобы не задохнуться, и тут он почувствовал ее вкус — вселяющий ужас, солоноватый, напоми­нающий вкус апельсина. Корби прохаживался вокруг него, и он все время поворачивался, чтобы быть лицом к этой темной фигуре. Вдруг Киммель сжал пальцами нос, высморкался изо всех сил и стряхнул куда-то вбок. — Вам бы залить весь этот пол кровью! — крикнул он.— За­брызгать бы все стены до потолка! Кровью тех, кого тут пытали! Корби схватил Киммеля за плечи и вогнал ему колено в живот. Киммель упал на четвереньки, хватая ртом воздух, ему было еще больнее, чем раньше. — Сознайтесь, что считаете Стакхауса виновным! Киммель просто-напросто пропустил вопрос мимо ушей. Его разум целиком поглотило чувство жалости к самому себе. Даже дыхание восстанавливалось само по себе, без его участия, в по­следовательности болезненных вздохов, похожих на всхлипы. Корби лягнул или пнул его в бедро, Киммель повалился на пол и остался лежать на боку, подняв голову. — Встать, старая сука,— приказал Корби. Киммелю не хотелось вставать, но Корби пнул его в ягодицы. Киммель поднялся на колени, затем мучительно медленно встал во весь рост, подняв голову, хотя никогда еще не чувствовал себя таким слабым и безвольным. Чем ближе подступал к нему ходив­ший кругами Корби, тем большую слабость ощущал Киммель, словно Корби его гипнотизировал. Тело у него болело и ныло в сотне мест. Киммель понял, что остро ощущает в себе женское начало, куда острей, чем в те минуты, когда украдкой ловил в зеркале в ванной чувственные изгибы своего тела или, читая кни­гу, для развлечения воображал себя женщиной; он понял также, что это ощущение приносит ему наслаждение, какого он не знал последние годы. Он ждал следующего удара, который, как он предполагал, придется по уху. Словно прочитав его мысли, Корби заехал ему в ухо. Киммель завопил, вложив в один резкий крик весь безумный стыд, который вызывало у него наслаждение. До него донесся смех Корби. — Киммель, вы покраснели! Поговорим на другую тему? На­пример, о Хелен? Как она выбросила «Британскую энциклопедию», чтобы вам досадить. Я слышал, вы отдали букинисту за ком­плект пятьдесят пять долларов, что было тогда для вас сущим разорением. От стыда Киммель не смел поднять на Корби глаза, но слышал, как гог торжествующе балансирует па каблуках Он изо всех сил пытался сообразить, кто мог рассказать Корби про энцикло­педию — ведь это случилось, когда они жили еще в Филадель­фии. — Я знаю и про то, как Хелен зарабатывала на мелкие расхо­ды, делая маникюр приятельницам. Вам, верно, нравилось, что в доме весь день полно женщин и они трещат не переставая. Вот тогда до вас и дошло, что вам никогда не поднять ее до своего уровня. " Но история с маникюром продолжалась всего месяц, подумал Киммель, потом он положил ей конец. Киммель покосился в сто­рону, хотя и опасался неожиданного выпада со стороны Корби. Нижняя часть тела покрылась у него гусиной кожей, словно он стоял голый под холодным ветром. — Но еще до этого,— продолжал Корби,— вы уже дошли до того, что не могли заставить себя к ней притронуться. Она стала вам отвратительной, постепенно отвращение распространилось и на всех прочих женщин. Вы внушали себе, что ненавидите женщин из-за их глупости, Хелен же глупее всех. Для вас, Киммель, это было нечто необычное — ведь в юности вы отличались страстно­стью! Уж не из порнографических ли книжек вы набрались всего этого? — Вы мне отвратительны! — сказал Киммель. — Как, вы способны испытывать отвращение? — Корби по­дошел вплотную.— Вы женились на Хелен двадцатилетним юн­цом, ничего не знавшим про женщин, но тогда вы были очень на­божным и считали, что нужно вступить в брак, чтобы получить доступ к... У вас, Киммель, должно иметься для этого свое имечко. — Оно вам подходит! — выпалил Киммель, брызгая слюной, и вытер губы тыльной стороной руки. — Отдать вам очки? Киммель надел очки; комната и худое лицо Корби снова обрели фокус. Рот Корби издевательски ухмылялся под тонкими уси­ками. — Во всяком случае, Хелен не повезло, что она за вас вышла. Да много ли она знала — простая девушка из филадельфийских трущоб. Вы решили, что это она сделала вас импотентом. Не­дурная мысль: свалить все на Хелен — и ненавидеть ее в свое удовольствие. — Я не испытывал к ней ненависти,— возразил Киммель.— Она в самом деле была слабоумнаяч У меня с ней не было ничего общего. — Не была она никакой слабоумной,— заметил Корби.— Продолжим, однако. Женщина, с которой у вас ничего не получи­лось, пришла и рассказала Хелен о вашем позоре, и Хелен приня­лась издеваться над вами. — Она не издевалась! И не было никакой другой женщины! — Была, была. Ее звать Лаура. Я с ней поговорил, она все рассказала. Вы ей не нравитесь. Она утверждает, что от вас у нее по коже мурашки. Киммель окаменел от стыда. Слова Корби вызвали в памяти пережитое тогда — поспешную тайную встречу днем в квартире Лауры, когда ее муж был на работе,— он потом повторял себе, что во всем виновата поспешность, но в ней ли было дело или в чем другом, а после этого случая у него не хватило духа попробо­вать снова,— и как на следующий день он увидел Лауру: она поднималась по лестнице его собственного дома, чтобы расска­зать Хелен. Он, собственно, не видел, как она поднимается по лестнице, но очень живо это представил, потому что Лаура при­падает на одну ногу и на лестнице всегда цепляется за перила. Киммель мог представить, как две эти бабы смеются над ним, а потом, устыдившись собственных слов, прикрывают рот ладонью, как кретинки-девчонки. Хелен в тот же вечер сообщила ему о по­сещении Лауры и все хихикала, вылупив на него глаза. Своей безумной глумливостью Хелен в тот вечер сама подписала себе смертный приговор! — После этого вы решили, что все всё про вас знают, и поэтому перебрались в Ньюарк,— бросил Корби.— И здесь, в Ньюарке, упала последняя капля — я говорю о страховом агенте Эде Кин- нарде. — Кто вам о нем рассказал? — дернулся Киммель. — Это тайна,— ответил Корби.— Напрасно, Киммель, вы не порешили его вместо Хелен, это еще могло бы сойти вам с рук. Каков подонок! И Хелен подцепила его на улице, как обычная проститутка,— в ее-то тридцать девять лет, расползающаяся ста­реющая толстуха пустилась напоследок во все тяжкие. Для вас это было сущей мерзостью. А как она им гордилась, как хвасталась по всей округе, на что он способен. Этого вы не могли проглотить, еще бы, вы ведь ведете ученую переписку с университетскими про­фессорами по всей стране. К этому времени вы уже завоевали в Ньюарке доброе имя книготорговца, знающего свое дело. — Кто рассказал вам о Киннарде? — повторил Киммель.— Натан? — Я не выдаю источников информации,— ответил Корби с улыбкой. Накануне вечером, подумал Киммель, Натан как раз был у него в гостях в тот самый вечер, когда Хелен заявилась вместе с Киннардом, но он не верил, что Натан способен выболтать про тот вечер, тем более о Киннарде могла рассказать Лина, или Грета Кейн, или кто-то еще из соседей, занимающих самое низкое поло­жение, с какими Хелен имела привычку трепаться! Однако боль­ше всего Киммеля тревожило то, что Корби, видимо, опросил многих в округе, но никто ему об этом не сообщил. — Нет, нс Натан,— добавил Корби,— хотя Натан и расска­зал, как вы с ним играли как-то вечером в пинокл, когда Хелен явилась в компании Эда Киннарда, чтобы переодеться и отпра­виться с ним на танцы. Киннард вошел с таким видом, будто ему на вас наплевать. Натан знал, что происходит. А вы продолжа­ли сидеть, как жирный евнух. Киммель качнулся вперед, норовя вцепиться в Корби обеими руками, и тут в желудке у него стало пусто, ноги оторвались от пола и что-то ударило в лопатки. Ноги его упирались в стену. У меня не осталось ни одной целой косточки, подумал он. Он даже не пытался пошевелиться, хотя спина нестерпимо болела. — Не постеснявшись Натана, вы велели ей убираться из дома. Такое случалось и раньше, но на этот раз вы говорили серьезно. Эд ушел, а она осталась и принялась плакаться Лине по телефону. Киммель почувствовал пинок в ноги, ноги ударились о пол и заныли. Натан, который никогда не болтает, подумал Киммель. Вот почему он последнее время куда-то пропал. От ньюаркской полиции Киммелю было известно, что на допросе Натан не сказал даже такой фразы, как «он бы мог это совершить». Но, может быть, ньюаркскую полицию не интересовало то, что произошло накануне. Натан его предал, этот учитель истории в средней школе, которого Киммель считал джентльменом и ученым! Горь­кое разочарование в Натане заполонило сознание Киммеля, по­грузив его в маленький внутренний ад, уравновесивший внешний ад комнаты. Он опять потерял очки. — Лина посоветовала Хелен какое-то время пожить у сестры в Олбани. Весьма неудачное предложение. Честное слово, Киммель, если прикинуть, сколько народа знало о вашей сваре в тот вечер, просто диву даешься, как это вас до сих пор не трогали. Киммелю было не до ответа. Он лежал бесформенной грудой. Черное пятно прямо перед глазами — это его ботинок, решил он, потянулся к ботинку, но рука уперлась во что-то холодное, пол или стену — он так и не разобрал. — Вы убили Хелен не столько из-за того, что она гуляла с Киннардом, сколько потому, что она была дурой. Киннард был лишь спичкой, от которой все вспыхнуло. И вот вы пустились в тот вечер следом за автобусом и убили ее. Сознайтесь^ Киммель! Киммель был не способен пошевелить языком. В известном смысле его слух даже не воспринимал голоса Корби. Он съежился на полу, как пес, да в боли своей он и ощущал себя псом, но терпел, потому что выбора у него не было и он знал об этом. Только резкий визгливый голос Корби — и более ничего. Руки Корби, вцепившиеся ему в плечи, с чудовищной силой вздернувшие его на ноги, придавившие к стене, бьющие головой о стену. Киммель ничего не видел, все расплывалось еще сильнее, чем перед этим. — Полюбуйтесь на себя! Свинья свиньей! — орал Корби.— Сознайтесь, что считаете Стакхауса виновным! Сознайтесь, что знаете — вы попали сюда из-за Стакхауса и он так же виновен, как вы сами! Киммель испытал первый сильный приступ обиды на Стакхау­са, но ни за что не признался бы в этом Корби, потому что именно этого тот от него добивался. — Очки,— произнес он писклявым голосом, которого сам не узнал. Он почувствовал, как их сунули ему в руку и как хрустнул ободок в его пальцах. От одного стекла осталась только поло­винка. Он надел очки; те норовили соскользнуть вбок, поэтому их приходилось все время придерживать. — На сегодня все,— сказал Корби. Киммель не шевельнулся, и Корби повторил. Киммель не знал, где выход, но боялся оглядеться, боялся даже повернуть голову. Тут он почувствовал, как Корби дернул его за руку и толкнул в спину. Киммель двинулся и чуть было не упал, запутавшись в соб­ственных ногах, которые он едва волочил. Что-то шмякнулось пе­ред ним на пол. Это Корби бросил ботинок. Киммель попытался всунуть в него ногу, не получилось, он сел на пол, чтобы его натянуть. Пол под ним казался ледяным. По лестнице Киммель выбрался на первый этаж. Корби куда-то исчез, он был один. За столом в холле дежурный полицейский читал газету и даже не под­нял на него глаз. Киммелю почудилось, будто он призрак, будто он уже умер и стал невидимкой.